каждым разом в большей мере ошибочным. 
Переживание шока, если оно не является крайне обманчивым, таким образом, утверждает обоснованность памяти и изменчивого знания. Оно обосновывает реализм. Если было бы истинно то, что у меня когда-нибудь имелся опыт, я должен был бы не только существовать бессознательно, чтобы накопить его, но я также имею право недвусмысленно утверждать цельное царство существования, в котором одно событие может содержать реальное знание о другом. Опыт, даже представляемый самым критическим образом как непрерывное следование одного шока за другим и сохранение их в памяти, предполагает мир независимых существований, развертывающихся в существующей среде. Верование в опыт ( это верование в природу, как бы смутно ни представляли себе природу. В принципе, каждый эмпирик ( натуралист, каким бы неуверенным ни был его натурализм на практике. 
Тем не менее шок, подобно любому другому датуму, по своей природе только представляет сущность и не может быть ничем б?льшим, но в этом случае его догматические призывы (а только этим определяет интерес к этому лишенному содержания опыту) были бы иллюзией. Интуиция была бы тем, что она есть, но это была бы ничья интуиция и она ничего бы не значила, ибо я не был бы самостью, если бы эта интуиция составила все мое бытие, так что она не была бы сопряжена ни с какими изменениями в моих условиях, и, пожалуй, была бы сама всем универсумом. Шок не позволит мне, пока он длится, принять любую такую гипотезу. Он сам является наиболее позитивным, хотя и самым слепым верованием; он громогласно свидетельствует о событии, так что если бы случайно изменение, которое я ощущаю, было всего лишь чувством в единстве апперцепции, шок был бы иллюзией в том единственном смысле, в каком это можно сказать о любой интуиции: он побуждал бы меняя к ложному верованию, будто нечто подобное данной сущности существует. Если изменение было бы действительным, а не воображаемым, шок является не только интуицией изменения, но и волнением в процессе изменения, охватывающим эту интуицию. Я прав, постулируя несистематический опыт, в котором эта интуиция является побочным обстоятельством. Я представляю собой не зрителя, наблюдающего этот водопад, а поток воды, падающей через край. Таким образом, если состояние шока, как, пожалуй, это должно быть, было первым ощущением в жизни, то оно провозгласило существование предшествующего состояния ощущения. Если это не иллюзия, чего я не могу допустить, когда я чувствую шок, он предполагает изменения в обширной растительной жизни, в которой чувство удивления является подлинным индикатором новизны. 
Прежде чем я заметил шок и позволил себе принять его свидетельство, я уже допустил на основе диалектики, что дискурс ( это процесс, однако теперь, когда я наблюдаю, как более или менее острый шок в любой момент прерывает дискурс, я могу назвать дискурс опытом, так как теперь вижу, что в попытках проследить диалектические отношения сам дискурс не является диалектическим. Чистый случай определяет, будет ли он добросовестно следовать избранному им предмету, так же как чистый случай определил, что он должен избрать конкретно этот предмет. В моем теоретическом замешательстве и беспомощности перед этой абсолютной случайностью всех предметов и всех данных меня поддерживают только животные предпосылки, привычки, ожидания или приметы, которые, однако, моя скептическая рефлексия должна осудить как совершенно произвольные. Я только могу сказать, что я представляю собой игру непостижимой судьбы, что во время шоков, которые случаются со мной часто и быстро, и во время спокойных промежутков между ними мне открываются разнообразные сущности, большинство из которых беспричинны и не имеют отношения друг к другу. Если бы их поток не унес меня, что было бы в какой-то мере благоприятно, в водоворот работы и игры, я был бы навсегда обречен на пустое созерцание и одно только недоумение. Сама вера в опыт является внушением инстинкта, а не самого опыта. Стойкость моей природы, упрямо придерживающейся своих предрассудков и предполагающей их силу, предоставляет и даже навязывает моему опыту шаблон, которого нет в моих прямых интуициях, очень изощренных по своим свойствам (даже когда это знаки одного и того же внешнего объекта) и во многом смешанных с фантазией. Даже натуралист должен восполнять посредством аналогий и предположений (которые он, может быть, называет индукцией) огромные пробелы среди своих действительных наблюдений, и даже за их пределами. 
Вера в опыт является началом того смелого инстинктивного искусства, более пластичного, чем инстинкты большинства животных, благодаря которому человек поднялся до своего высокого положения на земле: оно открывает ему ворота природы как внутри, так и вне его самого, позволяет ему преобразовать свое понимание, первоначально чисто эстетическое в математическую науку. Это такой значительный шаг, что большинство умов неспособно его предпринять. Они спотыкаются, остаются привязанными к поэзии и гномической15 мудрости. Наука и разумная добродетель, которые пустили свои корни в почву природы, до сего дня признаны или понятны только отчасти. Хотя они ведут к полной свободе, занятия ими требуют жертв, и многие предпочитают жить под обаянием интуиции, не имея мужества поверить в опыт. 

Глава ХVI
ВЕРА В СУБЪЕКТ
Опыт, когда он прерывается шоками, реагируя на них инстинктивно, навязывает верование во что-то гораздо более неясное, чем умственный дискурс, а именно в личность или субъект, ( это не просто трансцендентальное ego, принципиально необходимое для всякой интуиции, а также не такой поток чувствительности, который конституирует сам дискурс, а субстанциальное бытие, предшествующее всем превратностям опыта и служащее инструментом для их производства или почвой, из которой они вырастают. 
Шок является сильным аргументом здравого смысла в пользу существования материальных вещей, поскольку здравому смыслу нет необходимости отличать порядок очевидности от порядка генезиса. Если я уже знаю, что на мою голов упал кирпич, моя больная голова ( для меня доказательство того, что кирпич был реален, но если я в полной наивности начинаю с боли, я не могу вывести из нее никаких заключений относительно кирпичей или законов тяготения. Здравый смысл под опытом понимает эффект воздействия внешних вещей на человека, если он в состоянии сохранить и запомнить его. Конечно, фактически шок обычно имеет внешнее происхождение, хотя в сновидениях при душевном расстройстве, галлюцинациях и вообще при болезнях он может иметь внутренние причины. Но одна все вопросы об источнике шока для скептика напрасны, он ничего не знает об источниках, он спрашивает не откуда происходит шок, а к каким верованиям он приводит. В критике знание argumentum baculaneum16 смешон и годится только для спин тех людей, которые его используют. Почему, если я ( дух, созерцающий сущности, я не должен чувствовать шок? Почему новизна и удивление не могут быть такими же темами для моего развлечения, как анализ или синтез теоремы или картины? Все сущности являются зерном для помола на мельнице интуиции, и любой порядок или беспорядок, любое качество звука или гнева одинаково уместны в опыте, который является, насколько я знаю или по крайней мере верю, абсолютным и не имеющим основы. Я называю его опытом, не потому что он что-то открывает в окружающей среде, которая его произвела, а потому что они состоит из ряда шоков, которые я рассматриваю и вспоминаю. 
Однако, соглашаясь слушать голос природы, я спрашиваю себя, что может обозначать шок, о чем он предоставляет мне самое недвусмысленное свидетельство и наименее рискованным ответом будет: свидетельства о предубеждениях с моей стороны. Что шок доказывает, если он вообще что-нибудь доказывает, это то, что мне присуща природа, которая неодинаково принимает все события и изменения. Как могло бы удивить или встревожить меня какое-нибудь явление, как могла бы застать меня врасплох какая-либо помеха, если бы я не двигался каким-нибудь образом в некотором направлении с каким-то определенным ритмом? Если бы мне не была присуща подобная определенная природа, существование материальных вещей и наиболее сильные взаимодействия их друг с другом, доходящие до расщепления мира на атомы, оставили бы меня безмятежным наблюдателем их движения, в то время как определенная природа внутри меня, выведенная из равновесия противоречивыми тенденциями или независимыми событиями внутри моего собственного бытия, обосновала бы мое чувство удивления и ужаса. Тогда субъект, а не материальный мир, является первым объектом, который должен быть мною постулирован, если я хочу, чтобы мое переживание шока расширило систему моих догм в строгом порядке очевидности. 
Но какого рода этот субъект? В одном смысле существование интуиции равносильно существованию субъекта, хотя и как чисто формального и прозрачного субъекта ( чистого духа. Несколько более конкретный субъект связан с дискурсом, когда интуиция применялась в последовательном рассмотрении постоянных идеальных объектов, поскольку здесь субъект не только видит, но и привносит произвольный порядок в повторяемые им предметы, пересекает их в различных направлениях, варьируя с разной степенью полноты, прекращая или возобновляя их рассмотрение по собственной воле, так что субъект, вовлеченный в дискурс, представляет собой мыслящий ум. Теперь, когда я согласился построить новые догмы на ощущении шока и рассматривать его не как сущность, являющуюся мне без каких-либо оснований, а как обозначение чего-то, относящегося к тревоге и удивлению, которыми он наполняет меня, я должен уплотнить, субстанциализировать субъект, в который я верю, признать в нем природу, которой присуще собственное движение, значительно более глубокое, более непрерывное, более пристрастное, чем дискурсивный ум; субъект, постулированный чувством шока, ( это живая психея. 
Психея ( самый темный скрытный объект. Здесь я осмеливаюсь опуститься в нижний мир. Тревожно, но вместе с тем полезно отметить, как близок радикальный скептицизм к вратам Аида. У меня будет случай рассмотреть, что представляет собой психея физически, позднее, когда больше узнаю о мире, в котором она играет важную роль. У нее там свой интерес, поскольку она живо принимает или активно отвергает разные события. У такого полного тревог существа должны быть очень опасные условия существования, и еще некоторая врожденная приспособленность к ним, раз ему вообще удается существовать. Здесь мне достаточно признать только следующее: чистый дух, входящий во всякую интуицию сущности, в моем случае неоднократно и довольно последовательно реализуется в процессе умственного дискурса; далее, он действует в воспоминаниях, любви и ненависти, так что он кажется похожим на дикое животное, нападая на свои представления как на жертвы, чтобы растерзать их и превратить их в свою субстанцию. Дух, как это скоро обнаружится, не является субстанцией, ему не присущи какие-либо интересы. Все это нелепое животное насилие, может быть, не что иное, как фантазия, и теперь признанный факт, что дискурс получает продолжение, может быть достаточен, чтобы избавиться от этих необузданных движений. Музыка, бесплотная в своем бытии и объективной направленности, завершается в чистой сущности, тем не менее в своей игре с чистой сущностью она полна трепета, напряженности, ужаса, возможности, сладости. Если простой звук может нести такую нагрузку, почему не должен вести себя подобным же образом дискурс, в котором образы многих других типов проходят через поле интуиции? Это не праздное сомнение, поскольку вся буддистская система построена на признании его как догмы. Трансцендентализм, хотя он много говорит о субъекте, отрицает или должен отрицать его существование, как и существование вообще чего бы то ни было; трансцендентальный субъект ( это чистый дух, непоследовательно отождествленный с принципом изменения, предпочтения и предопределения, которые эта философия называет Волей и который, однако, как я покажу, на самом деле является материей. Также и буддисты, отрицая субъект, вынуждены ввести его двусмысленный эквивалент в виде унаследованной вины, невежества и иллюзии, которые они называют кармой. Все это скрытые мистификации, о которых я упоминаю здесь только потому, чтобы не продолжать постулировать природную психею, не сознавая должным образом риск, на который я иду. Природная психея, представляя собой особенность материи, должна описываться и изучаться извне, научно, бихевиористской психологией; но критический подход к ней, как к постулату животной веры, чрезвычайно труден и преисполнен опасностей. Психология познания (literary psychology), рамками которой я сейчас ограничиваюсь, находится у себя дома, только занимаясь чувствами и идеями взрослых людей, поскольку они выражаются в языке: чем глубже пытается она пойти, тем более неясными становятся ее понятия, наконец, она совершенно теряется во мраке. Поэтому я даже не могу надеяться открыть, что в точности представляет собой эта психея, эта моя самость, существование которой столь несомненно для моей активной и страстной природы. Свидетельство о ней в состоянии шока едва ли выходит за пределы инстинктивного утверждения, что я существовал прежде, что Я ( это принцип стабильной жизни, принимающий или отвергающий события, что Я ( это ядро активных интересов и устремлений. Будет легко привить на эти устремления и интересы ментальный дискурс, который, как я ранее утверждал, уже получил развитие и который составил в этой критической реконструкции верования мое первое понятие обо мне самом. Однако здесь заключена одна из угроз моему исследованию, поскольку умственный дискурс не является и не может быть субъектом или психеей. Он весь лежит на поверхности; он не предшествует своим данным, не сохраняется дольше них, не направляет, не постулирует их; он просто отмечает и запоминает их. Дискурс ( это самая поверхностная функция субъекта. Если бы я был склонен понимать под субъектом ряд идей, я бы просто возвращался как скептик к той стадии философского обнажения, на которой я оказался перед тем, как согласился принять свидетельство шока в пользу моего существования. Я, если я существую, не представляю собой ни идею, ни факт того, что могут существовать несколько идей, из которых одна вспоминает другую. Если Я существую, Я ( живое существо, для которого идеи ( это побочные обстоятельства, как аэропланы в небе; они пролетают, я не очень внимательно провожаю их глазами, более или менее прислушиваюсь к ним, узнаю их и припоминаю; но внизу дремлет и дышит субъект, таинственный природный организм, полный темных, но определенных потенций, так что разные события вызывают совершенно несоразмерные действия. Субъект ( это источник радости, безрассудства и печали, усиливающихся и уменьшающихся, скучное, дремлющее существо среди обширного природного мира, в котором он улавливает только немногие преходящие и случайные перспективы. 

Глава XVII
КОГНИТИВНЫЕ ПРИТЯЗАНИЯ ПАМЯТИ
Вера в память содержится в элементарных зачатках разума; разум и память ( на самом деле имена для практически одной и той же вещи, поскольку память предоставляет большую часть полностью разработанных ресурсов разума. В разуме никогда нет ничего, что не могло бы затем появиться в памяти, если психея сможет на какой-то миг вновь возвратиться к старым путям. В компетенции разума и памяти ( одинаковым образом внешние вещи, то есть знание. Когда познанные вещи суть события прошлого опыта психеи, представленные спонтанно, знание называется памятью. Знание называется разумом или интеллектом, когда познанные вещи являются прошлыми, настоящими и будущими событиями в широком окружении, независимо от того, какими средствами их представили или сообщили. Сама память должна сообщать о фактах или событиях в естественном мире, если она должна быть знанием и заслужить название памяти. Интуиция, случайно повторяющая более раннюю интуицию, не будет памятью, то есть знанием об этом прежнем событии. Здесь должно присутствовать верование в том, что это событие ранее произошло наряду с неким указанием на его изначальное место. 
Нужно допустить, что интуиция без памяти существовала в начале, но подобная интуиция рассматривает только сущность. Не направляемая памятью на прошлое, животной верой ( на будущее или на внешние вещи, чиста интуиция не проявляет ни проницательности, ни транзитивного интеллекта и не мыслит. Это всего лишь свет сознания, делающий действительной некоторую сущностью. Когда этой сущности приписывают идентичность и длительность, о своих претензиях начинает заявлять память, хотя и косвенно. Когда я называю сущность идентичной, я подразумеваю, что я дважды рассматривал ее и располагаю истинной памятью о моей прошлой интуиции, поскольку я знаю, что она представляла именно эту сущность. Подобным образом, когда я называю сущность той же самой, не различая двух ее интуиций, которые могут быть непрерывными, я бессознательно постулирую истину памяти, поскольку это ощущение жизни, жизни вплоть до настоящего момента, является первичной памятью. Она устанавливает временную перспективу, твердо веря в ее поступательный характер. Части видимого настоящего интерпретируются как остатки удаляющегося настоящего ( настоящего, которое никогда не вернется, но видение которого я утратил не вполне. Перспектива рассматривается не как чисто кажущаяся, но как подлинный меморандум фактов, прошедших и ушедших. 
Память использует все средства своего арсенала на известном расстоянии, но рассматривает их непосредственно, современным взглядом. Она не делает критерием непосредственности то, насколько может быть далек объект в направлении прошлого. То же относится к предвидению: я предвижу свою смерть столь же непосредственно, как свой обед, не обязательно более туманно и гораздо более определенно. Память и предвидение делают во времени то, что в пространстве делает восприятие. Здесь также данная сущность проецируется на объект, далекий от живой психеи, которая является органом интуиции и проекции. На самом деле объект не удален от разума, если под разумом я понимаю интеллектуальную энергию памяти, предвидения или восприятия, схватывающих свой объект и утверждающих его как цель, но он удален от психеи, материального агента, от меня здесь и теперь. Несколько меньший или несколько больший интервал во времени или в пространстве ( а он есть всегда ( не делает менее наглядным и прямым описание отдаленного события посредством сущностей, которые через него доходят до меня. Я вижу в небе чибиса так же непосредственно, как часы на своей руке, и слышу его песню так же легко, как тиканье часов у своего уха. Шотландскую юбку, которую я носил в детстве, я помню так же непосредственно, как зонтик, который я брал утром. Трудность в расширении пределов знания ( чисто физическая; я могу быть близоруким, механизм памяти может нарушиться или, состарившись, может подавлять паразитирующими на нем фантазиями. 
В памяти иногда можно почти точно воспроизвести некоторые сцены прошлого или опыта. Если психея дважды пройдет через один и тот же процесс, ( а будучи материальной, она состоит из привычек, ( она будет дважды обладать одной и той же интуицией; но это точное повторение прошлого не только не конституирует совершенную память, оно ее исключает. Здесь будет недоставать чувства прошлого, уходящей перспективы, в которую память помещает свои данные, и это совершенное повторение прошлого не будет воспоминанием. Для истинности памяти также не является необходимой и полнота или точность образа прошедшего. Сила воспоминания заключена в чем-то другом, в проекции данной сущности ( которая может быть неясной или чисто вербальной ( на определенную точку или ядро отношений в природном прошлом. Память является подлинной, когда события, которые она обозначает, действительно имели место и соответствуют тому описанию, которое я сделал, каким бы кратким и абстрактным оно ни было. Полнота воспроизведения и эмоциональное стремление к прошлому состоянию не имеют значения, они по большей части проявляются в несущественных моментах. Здравая память исключает их по двум причинам. Телесная реакция на прежнюю среду сегодня едв