ироды является всего лишь другим объектом веры, более отдаленным от интуиции, если она возможна, чем даже царство истины. Поэтому интуиция сущности, которой исчерпывается положительный опыт и определенность, всегда является иллюзией, если мы позволяем присущему нам импульсу гипостазирования принимать ее за свидетельство чего-либо другого. 
Этот вывод столь многих философов, что все есть иллюзия, я, однако, принимаю с двумя оговорками. Одна имеет исключительно эмоциональный и моральный характер, поскольку я не удручен ее фатальностью, а, напротив, предпочитаю спекуляцию в царстве сущности, если ей можно предаваться без каких-либо практических неудобств ( мнимой информации относительно твердых фактов. Мне не представляется постыдным быть поэтом, если природа неожиданно создала кого-то поэтом. Неожиданно природа наделила нас существованием, и если она сделала это при условии, что мы станем поэтами, значит, она не запретила нам наслаждаться этим искусство и даже гордиться им. Вторая оговорка является более жесткой: она заключается в том, что исключения не допускаются. Я не могу допустить, что какая-то конкретная сущность ( вода, огонь, бытие, атомы, Брахма ( является внутренней сущностью всех вещей, так что, если я ограничу мое воображение только одной из этих интуиций, я буду обладать интуицией сути вещей и целостности их существования. Конечно, я не отрицаю, что имеется вода, что имеется бытие, первое содержится в большинстве предметов на земле, последнее ( во всем и повсюду, но эти мои образы или слова являются не вещами, которые они обозначают, а только их именами. Эти слова могут быть случайно или частично уместны, но не имеют никакого метафизического преимущества; не больше преимуществ имеет установка некоторых современных критиков, которые иллюзию принимают за целое и называют ее вселенной. Во-первых, они, по-видимому, возвращаются к вере в дискурс, которые они понимают традиционно, так что их скептицизм хромает. Во-вторых, даже если можно допустить, что опыт людей известен и обоснован, будет невероятно самонадеянно утверждать его как целостное бытие или же ограничивать его теми формами и пределами, которые приписывают ему критики. Жизнь разума, как я понимаю ее, ( это всего лишь роман, а жизнь природы ( всего лишь сказание. Подобные образы не имею никакой метафизической ценности, хотя, как успокаивающие вымыслы, они содержат некоторую психологическую истину. 
Доктрина сущности, таким образом, делает мой скептицизм непобедимым и цельным и вместе с тем эмоционально примиряет меня с ним. 
Если теперь я обращаюсь в другую сторону и рассматриваю перспективы, открывающиеся перед животной верой, я вижу, что эта ненадежность и неадекватность предполагаемого знания почти не касаются естественных усилий ума описывать естественные вещи. Разочарование, которое мы можем испытывать в науке, происходит не из-за ее неудачи, а из-за ложного понимания того, в чем состоит ее успех. Наши самые большие трудности проистекают из предположения, что знание существований должно быть буквальным, в то время как в знании существований нет ни необходимости, ни предрасположенности, ни подготовленности для того, чтобы быть буквальным. Первоначально оно является символическим, когда звук, запах, чувства, которые не поддаются описанию, оказываются для животного сигналами об опасностях и возможностях, и оно прекрасно выполнят свою функцию ( я имею в виду моральную функцию просвещения нас относительно нашего естественного блага ( если оно остается символическим до конца. Может ли что-либо быть более очевидным, чем то, что религия, язык, патриотизм, любовь, сама наук говорят символами? Данные сущности объединяют для интуиции рассеянные явления природы посредством совершенно случайных человеческих терминов; эстетический образ ( звук, цвет, протяжение, аромат, вкус, мягкое или жестко давление тел ( заключает в себе аспект в котором совершенно отсутствует сходство с механизмами, которые он представляет. Ощущение и мысль (между которыми нет никакого существенного различия) действуют в той же условной среде, что литература и музыка. Переживание сущности является прямым, выражение естественных фактов в этой среде ( косвенным. Но эта опосредованность не препятствует выражению, скорее является его условием: это опосредованное проявление вещей может быть знанием о них, чем интуиция сущности быть не может. Театр, при всей своей условности, изображает жизни в определенном смысле вернее, чем история, поскольку этому средству выражения присуще движение, подобное движению реальной жизни, хотя и в искусственном обрамлении и форме. В значительной мере этим же способом средства выражения человеческого знания могут осуществлять надлежащий синтез и представлять надлежащее сообщение лучше всего, когда оно открыто покидает плоскость своих объектов и выражает в символах то, что нам нужно знать о них. Искусство выражения было бы невозможно, если бы оно не было продолжением обычного человеческого восприятия. Греки считали, что астрономией и историей руководят Музы, сестры Муз трагической и комической поэзии. Если бы они были настолько психологизированы, как современная рефлексия, они могли бы также меть Муз зрения, слуха и речи. Я считаю, что они высоко ценили, хотя и не выражали его прямо, также тот дополнительный факт, что все Музы, даже те, которые в большей мере представляют искусство, свидетельствуют и о природе вещей. Искусства являются свидетельством мудрости и ее источником; они включают и науку. Никакая Муза не имела бы влияния на людей и не была бы достойна почестей, если бы она ревностно не выражала истину природы со свободой и грацией, присущими ее особому гению. 
Философы не упустили бы из виду тот факт, что знание является и должно быть символическим, если бы также не существовала интуиция, дарующая им знакомство с чем-то, вкус чего они, возможно, считали более высоким и более убедительным. Интуиция, когда она спокойна и достаточно убедительна, чтобы оставаться независимой, свободной от тревог и заблуждений относительно фактов, является восхитительным занятием, схожим с игрой; она использует нашу способность воображения, не извращая ее, и позволяет нам жить, не подчиняясь обязательствам. Интуиция всегда зачаровывала беззаботный и богоподобный ум философов. Философы ( я имею в виду великих философов ( являются гениальными детьми рефлексии. Часто они делают своим единственным идеалом интуицию сущностей и хотят навязать его прозаичным мыслям людей. Они создают для себя воображаемый мир, которым так замечательно повелевать, подобно другим гениальным людям, продлевая деспотизм детства, продолжая так или иначе играть в политике и религии. Но знанию существования присущ совершенно другой метод и совершенно другой идеал. Оно также полно игры, поскольку его термины интуитивны, а его грамматика или логика зачастую крайне субъективны. Восприятие, теория, гипотеза стремительны, полны смысла, часто остроумны. Они вытаскивают факт за подол из какого-нибудь неожиданного уголка, дают ему кличку, которая может вызывать недоумение, например радуга ( "дуга дождя" (rain-bow) или Большая Медведица. Однако в исследовании фактов вся эта игра разума служит всего лишь средством и указателем. Цель здесь практическая, наблюдательность серьезна, дух скромен. Здесь разум сознает, что он находится в школе, что даже его фантазии робки. Его прозвища для вещей и для их необычного поведения подобны тем, которые сельские жители дают цветам: часто они выразительно описывают, как выглядят вещи и что они значат для нас. Наши идеи о вещах не являются их настоящими портретами; это политические карикатуры, сделанные в определенных человеческих интересах, но в какой-то мере они могут быть шедеврами характеристики и понимания. Важнее всего, что они дались трудом, исследованием того, что не дано, коррекцией одного впечатления другим, полученным от того же объекта ( вещь, которая невозможна в интуиции сущностей. Поэтому они ведут к мудрости и в своих постоянных поисках обладают совокупной истиной. 
Рассмотрим причину, по которой вместо культивирования врожденных интуиций человек может вообще втянуться в исследование природы. Это происходит потому, что вещи своим воздействием возбуждают его внимание и новую мысль. Эти внешние объекты интересуют его тем, что они делают, а не тем, что они собой представляют, знание о них является важным не потому, что она показывает интуиции сущность (какой бы прекрасной та ни была) а из-за событий, которые оно выражает или предвосхищает. Поэтому для соответствующего знания природы имеет небольшое значение то обстоятельство, что субстанция вещей будет оставаться скрытой и непонятной, если их движение и действие можно правильно определить в плоскости человеческого восприятия. Не имеет большого значения, если само их существование подтверждено только животной верой и презумпцией, поскольку эта вера постулирует существование, а эта презумпция выражает предвосхищающую преадаптацию животных инстинктов к силам среды. Функция восприятия и естествознания состоит не в том, чтобы превозносить чувство всезнания абсолютного ума, а в том, чтобы облагораживать животную жизнь, согласуя ее с ее условиями в действии и мысли. Неважно, если то новое знание о мире, которое могут принести нам эти методы, будет фрагментарным и риторическим. Важно, чтобы эта наука была объединена с искусством и чтобы искусства заменили, насколько это возможно, господство случая господством человека над обстоятельствами. В этом не заключается никакой жертвы истиной ради полезности; напротив, это будет благоразумная ориентация любознательности на вещи, соразмерные человеку и попадающие в сферу искусства. Спекуляция за этими пределами контролироваться не может, и она безответственна; а символические термины, посредством которых она должна осуществляться, в лучшем случае, даже в узких пределах, являются наилучшими из возможных индикаторами соответствующих фактов. Все эти неточности и несовершенства свойственны точным знакам, которые должны быть краткими и отчетливо распознаваемыми. 
Следовательно, полный скептицизм не является несовместимым с животной верой: допущение, что ничто данное не существует, является несовместимым с верованием в вещи, которые не даны. Я могу согласиться с увещеваниями инстинкта и с робким доверием заниматься искусством, не дезавуируя по крайней мере самый строгий критицизм знания и не гипостазируя никаких данных чувств и воображения. Мне не нужно делать это с нечистой совестью, как, по-видимому, это делали Парменид, Платон и индусы, когда они признавали иллюзию или мнение в качестве эпилога своей жесткой метафизики на том основании, что в противном случае они не найдут дорогу домой. Я же стремлюсь сохранить свою познавательную совесть чистой, а мое практическое суждение здравым именно благодаря тому, что я не делаю уступок мнению и иллюзии, не уполномочиваю мои излюбленные сущности быть субстанциями вещей, ибо для того чтобы найти дорогу к дому, я ни в коем случае не должен позорно уступать какой-либо животной иллюзии; туда меня направляет не иллюзия, а привычка; и интуиции, сопровождающие привычку, являются нормальными знаками для круга объектов и сил, которые поддерживают эту привычку. Образы чувств и науки не введут меня в заблуждение, если вместо того чтобы гипостазировать их, как эти философы делают с терминами их диалектики, если рассматривать их как наглядные символы дома и дороги к нему. То, что эти внешние вещи существуют, то, что я сам существую и более или менее благополучно живу среди этих вещей, является верой, не основывающейся на разуме, а возникающей в действии и в той вовлеченной в восприятие установке, которая представляет собой возможное действие. Эта вера (не сознаться в том, что я ее воспринимаю, было бы бесчестным) не наносит никакого ущерба скептическому анализу опыта; наоборот, она использует в своих интересах этот анализ, чтобы истолковывать этот изменчивый опыт так, как делают и должны делать все животные ( как совокупность символов для существований, которые не могут проникнуть в опыт, и которых не может затронуть никакой анализ знания, поскольку они не являются элементами знания, они находятся в другом царстве бытия. 
Теперь я предполагаю рассмотреть, как объекты и в какой последовательности требует от меня постулировать животная вера, ни на миг не забывая, что моя уверенность в их существовании только инстинктивна, а моя характеристика их природы имеет исключительно символический характер. Я могу знать их по интенции, основывающейся на телесной реакции; первоначально я знаю их как все, что противостоит мне, чем бы оно ни оказалось, так же, как я первоначально знаю будущее, как то, что наступает, не зная, что последует. То, что нечто противостоит мне здесь, сейчас и исходит из определенного направления, само по себе является важным открытием. Аспект, которым представлена эта вещь, когда она впервые привлекает мое внимание, хотя он может вводить меня в заблуждение в некоторых частностях, едва ли может не быть в определенных отношениях эффективным индикатором ее природы в ее отношении ко мне. Знаки отождествляют свои объекты для дискурса и указывают нам, где искать их еще неоткрытые качества. Последующие знаки, фиксируя другие аспекты того же объекта помогают мне подобраться к нему со всех сторон; но знаки никогда не приведут меня в саму цитадель, и если ее внутренние помещения когда-нибудь откроются мне, то это должно произойти посредством близкого по духу воображения. Я мог бы, благодаря какому-то счастливому согласию между мои воображением и порождающими его началами, созерцать сущность, которая действительно является сущностью этой вещи. В этом случае (что нередко происходит, когда объектом является близкий по духу разум) знание существования, не переставая быть инстинктивной верой, будет таким полным и адекватным, каким только может быть знание. Данная сущность будет сущностью подразумеваемого объекта, однако знание по-прежнему останется притязанием на знание, поскольку интуиция не удовлетворяется пассивным наблюдением данной сущности, как сущности, не имеющей воплощения, но инстинктивно утверждает ее как сущность существования, противостоящего мне за пределами моего возможного представления. Поэтому самое совершенное знание факта является совершенным только как образ, а не доказательно, и до конца остается подверженным нестабильности, неотделимой от животной веры и самой жизни. 
Животная вера, представляя собой нечто вроде ожидания и готовности, является более ранней, чем интуиция; интуиции приходят ей на помощь и поставляют ей материал для утверждения. Она всегда пребывает в полной готовности проглотить все, что предлагают чувства или воображение, и, по-видимому, примитивное легковерие, словно бы во сне, не принимает во внимание никакие противоречия и несогласованности в следующих друг за другом воззрениях и полностью отдается любому образу. Тогда вера повисает как успокоившийся маятник, но когда затруднения заставляют этот маятник бешено раскачиваться, на какой-то миг он может, колеблясь, остановиться в точке неустойчивого равновесия на вершине, и это вертикальное положение можно сравнить с неограниченным скептицизмом; это более удивительное и более перспективное равновесие, чем всякое другое, поскольку его невозможно сохранять; однако прежде чем упасть из своего положения в зените и перестать вертикально направляться к нулю, маятник веры может на миг заколебаться, по какому пути ему падать, если на этой неудобной высоте он действительно потерял весь животный импульс и все прежние предрассудки. Прежде чем представить мои основания ( которые являются не чем иным, как предрассудками, человеческими предрассудками ( для веры в события, субстанции и в разнообразные истины, которые связаны с ними, неплохо бы остановиться, чтобы перевести дыхание, на вершине скептицизма и прочувствовать все отрицательные преимущества этой позиции. Сама ее возможность в ее полной чистоте весьма поучительна, и хотя я, со своей стороны, задерживался на ней только в ироническом смысле, отдавая дань методу и намереваясь сейчас же покинуть ее и вернуться к здравому смыслу, многие великие философы пытались акробатически удержаться на этой высоте. Они не добились успеха, но это невозможное положение может представлять собой, подобно горной вершине, прекрасную точку обзора, с которой при ясной погоде можно составить карту страны и выбрать местопребывание. 

Глава ХII
ТОЖДЕСТВЕННОСТЬ И ДЛИТЕЛЬНОСТЬ
КАК АТРИБУТЫ СУЩНОСТЕЙ
Человеческие верования и идеи (которые в современной философии называются человеческим знанием) можно сгруппировать в различные последовательности или порядки. Одним из них является порядок генезиса. Происхождение верований и идей, как и всех событий, является естественным. Всякое начало находится в царстве материи, даже если порожденное таким образом бытие является нематериальным, поскольку сотворение или вторжение нематериального следует за материальными событиями и под влиянием обстоятельств. Это утверждение допустимо, хотя оно, возможно, и звучит догматично, поскольку нематериальное бытие, не соединенное таким образом с материальными событиями, было бы невозможно обнаружить. Ему было бы невозможно приписать никакого места, времени или других отношений в природе, и даже если бы оно случайно существовало, оно существовало бы только для самого себя, не представленное никому другому. Поэтому я должен распределить человеческие верования и идеи в царстве материи, в порядке событий животной жизни, если я хочу систематизировать их в порядке их генезиса. 
Верования и идеи, пожалуй, можно также рассматривать в порядке открытия, как их последовательно выделяют в сфере человеческой грамматики и мысли. Такого рода рассмотрение стало бы биографией разума, в которой я должен бы игнорировать внешние обстоятельства, в связи с которыми возникали верования и идеи, и анализировать только меняющиеся структуры, которые они, как в калейдоскопе, образуют перед очами разума. 
По-видимому, первыми в порядке открытия пойдут добро и зло, иначе романтический метафизик может обратить опыт в миф, относя добро и зло к трансцендентальной воле, которая будет соответственно провозглашать их таковыми (без каких бы то ни было оснований). Воля или моральные пристрастия фактически являются основой, на которой образы объектов постепенно расшифровываются пробуждающимся интеллектом. Все они первоначально появляются обремененными моральными ценностями и связанными с соперничающими лагерями и сторонами в поле действия. Открытие по своей природе романтично. В появляющихся объектах меньше ясности, чем страсти в их утверждении и выборе. Таким образом, жизнь разума ( это предмет, который следует рассматривать, пользуясь воображением, и толковать каждому историку заново, с обоснованными видоизменениями, и если ни одна тема не является более близкой душе человека, поскольку это история его души, она, как никакая другая, является в такой сильной степени объектом игры апперцепции и драматичной предвзятости в изложении. 
Наконец, верования и идеи могут быть расположены в порядке очевидности, и это единственный порядок, который интересует меня здесь. В любой момент жизни разума человек может спросить себя, как это делаю я в этой книге, в чем он больше всего уверен и во что он верит исключительно на основании молвы или каких-то соображений и импульсов, который можно отклонить или повергнуть в противоположную сторону. Могут предлагаться альтернативные логики или убеждения, воздвигнутые в различных архитектурных стилях на фундаменте совершенной определенности, если он существует. Я уже выяснил, в чем заключается эта совершенная определенность; к некоторому конфузу оказалось, что она наличествует в областях самого разреженного эфира. У меня нет полной уверенности ни в чем, кроме природы некоторой данной сущности; остальное ( это произвольные верования или истолкования, добавленные моим животным импульсом. Очевидное оставляет меня беспомощным, ибо среди объектов в царстве сущности я не могу установить ни одно из тех различий, которые я более всего стремлюсь утвердить в моей повседневной жизни, такие как разл