облем. Существо, действия которого предопределены, вероятно, обладало бы более ясным умом. Оно могли бы испытывать сильное наслаждение мгновением, никогда не представляя себя ни отдельным организмом или чем-то иным, что только объединяет эти мгновения, ни свое наслаждение чем-то отдельным от его красоты, оно не имело бы ни малейших подозрений относительно того, что изменится или погибнет, никаких возражений против этого, если ему выпал такой жребий. Солипсизм представлял бы тогда собой деперсонифицированность, а скептицизм ( простоту. Они были бы недоступны разрушению изнутри. Эфемерное насекомое принимало бы свидетельство своего эфемерного объекта, какие бы свойства ни могли оказаться ему присущими; и оно не стало бы полагать, как Декарт, что в его мышлении о чем-либо подразумевается его собственное существование. Появившись на свет только с этой врожденной (а также и опытной) идеей, оно не привносит в свой индивидуальный опыт никаких внешних навыков истолкования и предположения. Его не мучили бы сомнения, поскольку оно ни во что бы не верило. 
Однако для людей ( долго живущих и обучаемых животных ( солипсизм является противоестественной позицией, она допустима только для молодого философа, впервые испытывающего состояние интеллектуальной безысходности, но даже он нередко обманывает себя, когда думает, что допускает солипсизм, делая вид, будто он взаправду стоит на голове, но подобно неуклюжему акробату он при этом опирается также на руки. Сами термины "солипсизм" и "данный момент" выявляют их неточность. Действительная интуиция5, которая, по предположению, является непосредственной, абсолютной и не должна повторяться, обозначается и нередко воспринимается как ipse, как самодостаточный человек. Но тождественность (у меня будет случай отметить это при рассмотрении тождественности сущностей) предполагает два момента, два образца и две интуиции, которым она присуща, и подобным образом "данный момент" указывает на другие моменты и на неопределенное ограничение по длительности или по масштабу; но солипсист и его мир (что неразличимо), согласно предположению, вообще не имеют окружения, и ничто не ограничивает их за исключением того факта, что не существует больше ничего другого. Это несоответствие и восприятие со стороны привносятся в сознание скептика потому, что в действительности он приходит к солипсизму от значительно более претенциозной философии. Кратковременная по природе мысль была бы невосприимчива к ним. 
Следовательно, едва ли среди людей можно найти совершенного солипсиста, однако некоторые страстно стремятся довести свой скептицизм до солипсизма данного момента по той причине, что их установка позволяет им отбросить все, что не присуще их господствующему расположению духа или самым глубоким мыслям, и утвердить избранную ими позицию как абсолютную. Такого рода компенсирующая догма сама по себе не является критической, но критицизм может помочь поднять ее на особую высоту, отбрасывая все прочее. У разных людей остаток получится разным. Одни говорят, что это Брахма, другие, что это Чистое Бытие, некоторые утверждают, что это Идея или Закон духовного мира. Каждый из этих абсолютов представляет собой священный осадок, удерживаемый темпераментом разных философ и разных наций, который не будет подвергаться дальнейшей критике. В каждом случае он противопоставляется тому миру, в который верит чернь, как нечто более глубокое, простое и более реальное. Вероятно, если к солипсизму данного момента приходит философ, воспитанный на абстракциях и склонный к экстазу, его опыт при такой глубине сосредоточения будет опытом крайнего напряжения, который будет также свободой, пустотой, которая есть интенсивный свет. Его отрицание всех природных фактов и событий, которые он объявляет иллюзией, достигнет кульминации в эмоциональном утверждении, что все ( Одно, и это Одно ( это Брахма, или дыхание жизни. С другой стороны, наблюдающий и размышляющий ученый, которого интересовала субстанция и который пришел к выводу, что все аспекты природы относительны и изменчивы, тем не менее не станет отрицать существования материи в каждом объекте. Этот элемент чистой интенсивности, выеденный из ощущения наличности, свойственной ему самому, может привести его к утверждению, что существует только чистое Бытие и ничего другого. Наконец, несамостоятельный ум, вскормленный книжной премудростью, может упустить из виду ту естественную выразительность, которую чувственные объекты имеют для животных, и не оставить в качестве единственного наполнения данного момента ничего другого, кроме науки. Философ уравновешивает отрицание материальных фактов утверждением абсолютной реальности своего знания об этих фактах. Однако эта реальность простирается не дальше, чем имеющаяся у него информация, которую он может собрать воедино в момент интенсивного напряжения памяти; его собственная идея о мире, сконструированная определенным образом и тем самым ограниченная, будет казаться ему единственным существованием. Его вселенная будет отражением его знаний. 
Можно заметить, что в этих трех примерах скептицизм не воздерживается от утверждения, а напротив, усиливает его, направляя его на священную главу одного избранного объекта. Этим скептическим пророкам присуща неустанная и громозвучная страстность; она выказывает несчастную древнюю психею людей, которая отчаянно действует на обломках своих врожденных упований и отказывается умереть. Она верит, что ее спасение в ее жертве, и пылко отождествляет то, что у нее осталось, со всем тем, что она потеряла, и в дерзновенном заблуждении убеждает себя в том, что она ничего не потеряла. 
Таким образом, характер у этих скептиков совсем не скептический. Они мстят миру, который ускользал от них, когда они стремились удостовериться в его существовании, тем, что утверждают существование остатка, еще сохранившегося у них, настаивая на то, что он, и толь он, представляет собой подлинный и совершенный мир, гораздо лучший, чем тот ложный мир, в который верят неучи. Однако солипсисту не обязательно присуща подобная исступленность. Не обязательно полагаться с безрассудной страстью на объект, возможно ничтожный, хотя и наполняющий сознание скептика. Более беспристрастный скептик, созерцая подобный объект, может отвергнуть его. 

Глава IV
СОМНЕНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО САМОСОЗНАНИЯ
Знаю ли я что-нибудь, могу ли что-нибудь знать? Не будет ли знание недопустимым привнесением того, что лежит вне меня? Нельзя ли отказаться от всяких верований? Если бы я только мог, какое спокойствие снизошло на мою смятенную совесть? Вид чужого безрассудства постоянно пробуждает во мне подозрение, что я, несомненно, тоже лишен рассудка; характер воззрений, которые навязываются мне: фантастичность пространства и времени, причудливая мешанина природы, жестокая насмешка, именуемая религией, заслуживающая презрения история человечества и его нелепые пристрастия, ( все побуждает меня отрешиться от этого, бросить тому, что я называю миром: "Явись же! Как ты рассчитываешь на то, чтобы я поверил в тебя?" В то же время сама эта неуверенность и сомнение, которые присущи мне, необоснованны и не имеют какого-либо поручительства. Какое право я имею делать предположения относительно того, что является естественным и надлежащим? Разве самый нелепый факт не столь же правдоподобен, как и любой другой? Разве самая очевидная аксиома не является произвольной догмой? Но какой бы путь я ни выбрал, каким бы изощренным я ни был, мне противостоит гнет существования, тирании абсолютного насущного бытия. Что-то несомненно происходит, по крайней мере во мне самом. Я ощущаю непосредственное общее напряжение существования, заставляющее меня полагать, что я мыслю и что я существую. Разумеется, слова, которые я применяю в этом суждении, порождают множество образов, которые едва ли истинны. Так, когда я говорю "Я", это слово подразумевает человека, одного из многих живущих в мире, противоположном его мышлению, но частично отражаемом им. Эти предположения относительно слова "Я" могут быть ложными. Это мышление, возможно, не принадлежит члену семьи людей. Возможно, что никакая раса, подобная человечеству, о котором я думаю, никогда не существовала. Мир природы, в котором я предполагаю существование этой расы наряду с другими видами животных, также может оказаться нереальным. Что же в этом случае представляет собой воображение? Когда я устраняю себя и свой мир настолько, насколько хочу, сам акт устранения существует и представляется очевидным, и именно этот акт, сознательно развертываемый сейчас в различных аспектах, я имею в виду, когда говорю: "Я обнаруживаю, что я мыслю и существую", ( а не отдельную личность в конкретном окружении. 
Подобным образом термины "мыслить", "обнаруживать", которые я применяю за отсутствием лучших, предполагают противопоставления и посылки, на которые я могу не обращать внимания. Я должен утвердить в качестве существующих не особый процесс под названием мышление и не особое сочетание, обозначенное как обнаружение, а только мимолетное волнение, какими бы словами вы ни обозначали его: эти пульсации и фантомы, отрицать которые значит производить их, а стремиться устранить их ( значит добавить им силы. 
На миг может показаться, будто навязчивая действительность опыта предполагает определенное отношение между субъектом и объектом, так что неподдающееся описанию существо, называемое ego, или субъект, было дано в каждом действительном факте и связано с ним. Однако этот анализ является чисто грамматическим, а если продолжать его, приведет к мифологическим представлениям. Анализ никогда не может обнаружить в объекте то, чего, согласно предположению, в нем нет, а объект, по определению, ( это все, что обнаруживается. Однако за этой якобы аналитической необходимостью обнаруживается биологическая истина, открытая значительно позже, которая заключается в том, что животный опыт является продуктом двух факторов, предшествующих опыту, но не являющихся его частью, а именно органа и стимула, тела и среды, личности и ситуации. Обычно эти два естественных условия должны быть совмещены, подобно кремню и огниву, чтобы получить искру опыта. Но скептицизм требует от меня, чтобы за отправную точку я принял саму искру, поскольку она одна фактически существует и освещает своим живым пламенем сцену, которую я, похоже, обнаруживаю. Эта искра, хотя она и подвержена изменениям, существует сама по себе. Опыт не дает никаких условий для того критика знания, который действует трансцендентально, то есть исходя из самого опыта. Следовательно, утверждать, что в опыте предполагается Я или субъект, который, должно быть, даже породил опыт своим абсолютным fiat6, ( значит, как это ни странно, пренебречь критическим мышлением и отступить от трансцендентального метода. Все творцы трансцендентальных систем на самом деле заблуждаются в том самом принципе, на основе которого они критикуют догматизм, в том принципе, который не признает никаких систем, не терпит никаких верований, и ежеминутно превращает мир в абсолютный опыт, который утверждает его здесь и теперь. 
Этот отход трансцендентализма от своих принципов, когда он забывается до такой степени, что диктует условия опыту, не имел бы серьезных последствий, если бы трансцендентализм был признан просто романтическим эпизодом при размышлении, своего рода поэтическим безумием, а отнюдь не необходимым шагом в жизни разума. То, что провозглашаемый им скептицизм вскоре же оборачивается мифологией, по-видимому, характерно для этого заболевания духа. Но эта иллюзия создает опасность для глубокого критика знания, если она склоняет его к представлению, что, утверждая, будто опыт ( результат, производное двух факторов, он характеризует внутреннюю природу опыта, а не исключительно его внешние условия, как об этом повествуется в естественной истории. Далее он может поддаться соблазну придать метафизический статус и логическую необходимость чисто эмпирическому факту. Он будет полагать, что обнаруживается абсолютное ego, а не тело, которое является действительным "объектом"; и далее, чтобы представить вещи еще более простыми, он может объявить, что это не два фактора, а один, однако все это миф. 
Итак, факт опыта един, и с точки зрения этого факта абсолютно безусловен и беспричинен, его невозможно объяснить и от него невозможно избавиться никакими заклинаниями. Как он явился названным, так же его очертания могут сами по себе постепенно начать расплываться и исчезать. Это, похоже, случается с ним постоянно; моя опора на существование не настолько тверда, чтобы несуществование не казалось всегда имеющимся в наличии, не казалось всегда чем-то более глубоким, значительным и естественным, чем существование. Однако это восприятие неотвратимого несуществования ( восприятие, которое само по себе является существующим фактом, ( нельзя считать проникающим в реальное ничто, разверзшееся вокруг меня, пока я не утверждаю нечто вообще не связанное с наличным бытием, нечто выделяющееся именно тем, что я сознаю и могу наблюдать движение моего существования, и то, что оно действительно перешло из одного состояния в другое, поскольку я осознаю, что этот переход произошел. 
Таким образом, чувство сложной напряженности существования, убеждение, что я существую и что я мыслю, предполагает ощущение изменения, по крайней мере возможного. Я не должен был говорить ни о сложности, ни о напряженности, если бы, как мне кажется, разнообразные, противоположно направленные движения к неданному не претендовали на осуществление. Двери вот-вот откроются, шнурки ( порвутся, невзгоды ( обрушатся, пульсации ( повторятся. Течение и перспективы бытия представляются внутри меня открытыми моей собственной интуиции. 
Здесь требуется осторожность. Все это может оказаться только наваждением, не обладающим ни провидческой, ни исторической истиной, и ведущим меня, если быть честным, не дальше простой констатации того, что я чувствую. Все данное в опыте, по определению, является явлением и не чем иным, как явлением. Разумеется, если бы я был радикальным скептиком, я мог бы ставить под сомнение существование всего остального, так что это явление выступало бы в моей философии как единственная реальность. Но в таком случае я не должен ни преувеличивать, ни интерпретировать, ни гипостазировать его: я должен сохранять его как представление, чем оно и является, и вернуться к солипсизму наличного момента. 
Одно дело ( ощущение, что нечто происходит, ( интуиция, которая обнаруживает то, что она обнаруживает, которую невозможно заставить обнаружить что-нибудь еще. Другое дело ( вера в то, что то, что обнаружено, является таким сообщением или отражением происшедших событий, что ранние стадии сознаваемого мною потока изменений существовали прежде последующих стадий и помимо них. В то время как теперь в моей интуиции предыдущие стадии являются только первой частью данного целого, существуют исключительно совместно с последующими стадиями, и являются предыдущими только в перспективе, а не в потоке следующих друг за другом событий. Если бы что-либо имело действительное начало, то эта первая стадия должна была бы наступить вне всякого отношения к последующим стадиям, которые еще не наступили и обнаружатся только в дальнейшем. Так, Ветхий Завет, если он действительно предшествует Новому Завету, должен был бы существовать сперва один, когда его не могли называть Ветхим Заветом. Если бы он существовал только как часть христианской Библии в той перспективе, в которой он представляется и обозначается как Ветхий Завет, тогда он был бы Ветхим Заветом только по видимости, только для христианской интуиции, тогда как все откровение было бы на самом деле одновременным. Словом, кажущееся изменение не является действительным изменением. Единство апперцепции, которое порождает ощущение изменения, представляет изменение как кажущееся, связывая воедино условия и направление изменения в единой перспективе, как соответственно уходящее, текущее и наступающее. Объединяя и рассматривая эти условия таким образом, интуиция изменения исключает в данном объекте действительное изменение. Если бы изменение было действительным, оно должно было предшествовать интуиции этого изменения и не зависеть от нее. 
Бесспорно, фактически сама эта интуиция изменения исчезает и уступает свое место в физическом времени пустоте или интуиции неизменности; это исчезновение интуиции в физическом времени является действительным изменением. Однако очевидно, что это изменение не доступно восприятию, поскольку ни пустота, ни интуиция неизменности не могут его обнаружить. Оно обнаруживается, если вообще обнаруживается, дальнейшей интуицией кажущегося изменения, представленного как сообщение. Действительное изменение, если оно вообще может быть познано, должно познаваться посредством верования, а не интуиции. Соответственно, всегда возможны сомнения в существовании действительного изменения. Отказавшись от веры в природу, я не должен сохранять даже слабую веру в опыт. Эта интуиция изменения может быть ошибочной; возможно, это единственный факт во вселенной, и совершенно неизменный. Тогда этой интуицией должен был бы стать Я, но она не принесет мне истинного знания о чем бы то ни было действительном. Напротив, эта интуиция была бы иллюзорной, представляя мне ложный объект, поскольку она представляла бы не что иное, как изменение, в то время как единственная наличная реальность ( ее собственная ( неизменна. С другой стороны, если эта интуиция изменения не иллюзорна, а изменения действительно происходили и вселенная пришла к своему нынешнему состоянию от предыдущего, отличного от него (если, например, сама эта интуиция изменения стала более отчетливой и сложной), я буду вправе рискнуть и выдвинуть очень смелое утверждение: я знаю, что то, что существует сейчас, не всегда было, что есть вещи, которые мне не даны, что в природе имеет место возникновение и что время реально. 

Глава V
СОМНЕНИЯ ПО ПОВОДУ ИЗМЕНЕНИЯ
Когда я наблюдаю чувственный объект, свидетельства его изменения зачастую неопровержимы: флаг развевается на ветру и пляшет пламя костра. Как могу я отрицать, что почти все в природе и воображении, подобно призраку в Гамлете, находится то здесь, то там, то исчезает? Разумеется, я наблюдаю это появление и исчезновение. Интуиция изменения является более непосредственной и настоятельной, чем любая другая. Но вера в изменение, как я только что обнаружил, утверждает, что до того, как появилась интуиция изменения, первый этап этого изменения осуществился самостоятельно. Этого не может доказать никакая интуиция изменения. В восприятии животных верований неоспоримо согласно причинам, которые может убедительно устанавливать биология, и в действительном мышлении от нее невозможно надолго отказаться, но в интересах радикального скептицизма от нее можно теоретически отвлечься на некоторое время. Критицизм также может казаться убедительным, действительно, многие серьезные и даже глубокие философы утверждали, что это неоспоримое утверждение ложно, что все многообразие и изменение ( иллюзия. Отрицая время, множество и движение, их теории возвращали почти что к младенчеству мысли, ориентировали в обратном направлении ( что ни в коем случае не демонстрировало искусство сосредоточения ( всю жизнь разума. Этот мистический отказ от всех верований, необходимых в жизни, на грани прекращения жизни вообще, иногда поддерживался диалектическими аргументами, будто движение невозможно, так как идея движения непоследовательна или противоречива. Однако подобные аргументы не имеют никакого значения для критика знания, поскольку порождают допущения еще более грубые, чем те, которые они хотят опровергнуть. Они предполагают, что если вещь диалектически непостижима, как движение, или невыразима в терминах, иных, чем она сама, тогда она не может быть истинной. В то время как, напротив, только тогда, когда диалектика выходит за свои собственные пределы и, получив мандат опыта, вступает в царство грубых фактов, она сама сможет претендовать на истину и значимость по отношению к фактам. Следовательно, диалектические трудности не имеют отношения к действительному знанию, термины которого иррациональны не в меньш