значает идею факта или предположение о факте, но если доброжелательно принять это утверждение, то, что придирчивая критика знания под ним подразумевает, равносильно следующему: нет никаких фактов; то, что мы называем фактами, и уверены, что они таковыми являются, на самом деле ( всего лишь просто фикции, образ того, чем могли бы быть факты, если бы факты были вообще возможны. То, что факты ( идеал, неспособный осуществиться, ясно на основании трансцендентальных принципов, поскольку факт представлял бы собой событие или существование, к которому познание должно было бы подступиться и каким-то образом взять в осаду извне, так что для знания (единственной реальности в этой системе) факты всегда остаются фантомами, произведениями суеверного инстинкта, терминами для постоянно утверждаемого и никогда не достигаемого, и поэтому всегда нереальными. Если бы факт или истина обладали отдельным бытием, они не могли бы являться составной частью знания. Какой, пусть мизерной, частью реальности ни обладали бы факты и истины, они должны заимствовать ее от знания, в котором они по необходимости остаются всего лишь идеалами; так что нереально только то, что они вообще реальны. Трансценденталисты убеждены, что знание ( это все, не потому что предполагают, будто все познано, а буквально потому, что они считают, что нечего познавать. Если бы что-либо действительно существовало, если бы имелась независимая истина, она была бы непознаваема, как понимают знание эти алчные мыслители. В их глазах замечательное свойство знания состоит в том, что если нечего познавать, то знание ( это свободное и уверенное творчество, новое и всегда обосновывающее само себя. 
Трансцендентализм, если он последователен, таким образом, соглашается с утверждением индийских систем, что иллюзия, будто данные предметы существуют, сама не имеет существования. Любое действительное чувство, любая отдельная мысль была бы самосуществующим фактом, но факты ( это только понятия, то есть неактивные элементы абсолютной мысли. Если бы иллюзии действительно существовали, они были бы не понятиями, а событиями, и хотя их воображаемые объекты могут и не существовать, само представление о них существует, они принадлежали бы к тому типу независимых фактов, которые трансцендентальная логика исключает как невозможные. Акты суждения, полагания и воображения не могут быть в этой системе признаны, если они в свою очередь не полагаются другим суждением, то есть до тех пор, пока они не перестают скрываться во мраке самостоятельного существования и не становятся чисто идеальными предметами действительной интуиции. Когда они, таким образом, становятся феноменальными, интенция13 и суждение могут постулировать их и дать им мандат существования, однако верование, будто они существуют как-то иначе, чем имеющиеся налицо постулаты, всегда ложно. Привнесенное существование ( единственно возможное существование, но оно всегда должно быть привнесенным ложно. Например, широко обсуждаемые взгляды античных философов, если они вообще существовали, должны были существовать задолго до того, как они стали объектами для интуиции историка или для интуиции читающего об истории, которые выносят суждение, что они существовали. Но самостоятельное существование противоречит трансцендентальной логике; это призрак, отделенный от знания и дыхания жизни во мне здесь и теперь. Таким образом, взгляды философов существуют только в истории, история существует только в историке, а историк существует только в читателе, а сам читатель существует только для своего самосознания, которое на деле не является его собственным, но абсолютным самосознанием, думающем о нем и обо всем со своей точки зрения. Таким образом, все существует исключительно идеально, ошибочно постулированное как существующее. Единственная познаваемая реальность нереальна, потому что является видимостью, а другие виды реальности нереальны, потому что непознаваемы. 
Трансценденталисты, таким образом, вынуждены, подобно Пармениду и философии Веданты, отступить на позиции неясного внутреннего, но всепроникающего принципа, непостижимая сила которого приводит в движение всю эту иллюзию и в то же самое время осуждает и уничтожает ее. Здесь я имею дело, позвольте мне повториться, со скептицизмом, а не с уточняющими догмами; но для трансценденталиста, который питает глубокое отвращение к субстанции, сама уточняющая догма является еще одним отрицанием существования. Ибо в чем состоит в его системе эта трансцендентальная основа всех иллюзий, эта действующая во всех суждениях и постулатах сила? Это не существующий разум, если эта фраза могла бы иметь смысл. Абсолютная мысль не может существовать изначально, до того как она вменит существование другим вещам или себе. Если бы она нуждалась в существовании до его привнесения, как могли бы подумать профаны в логике, сам принцип трансцендентального критицизма был бы отброшен и отвергнут, и ничто более не препятствовало бы существованию интуиций или материальных вещей до того, как кто-либо постулировал. Но чем может быть абсолютный дух, не существуя? Только принципом, логикой, которая должна воплотиться, саморазвертывающейся программой, долженствованием, утверждающим себя без наличных средств, основы или причины. Существование совершенно недостойно этого трансцендентального духа, враждебно ему. Дух здесь только имя для абсолютного закона, рока или случая, который предопределяет возникновение одной совокупности явлений вместо другой. Несомненно, что эта фатальность желанна энтузиасту, в котором пробудился этот дух, и сама его неосновательность принимает форму свободы и творческой силы в восприятии последнего. Но это влечение к жизни, очевидно, не имеющее никакого природного базиса, само является счастливой, но хрупкой случайностью, иногда сознание неожиданно восстает против него, объявляет его бессмысленным, безумным, преступным. Фихте сказал однажды, что тот, кто желает чего-нибудь воистину, должен всегда жаждать этого, и это высказывание может быть истолковано в духе трансцендентализма, если понимать его таким образом: поскольку трансцендентальная воля вне времени и творит свой универсум всегда, когда проявляет себя, природа этой воли на этой стадии неизменна и порождает то же представление и тот же мир, который, пребывая вне времени, не может быть поглощен временем. Но, возможно, даже Фихте не был свободен от человеческой слабости. Он, по-видимому, считал (или предполагал), что то всеобщее образование, которое требовали ввести в Пруссии, может закрепить волю человечества и превратить ее в неизменный порядок, и что философ может взять на себя обязательство перед абсолютом всегда постулировать тот же самый порядок вещей. В таком понимании эта максима противоречила бы трансцендентализму и страстному убеждению самого Фихте, который требовал "новых миров навсегда". Даже если бы он имел в виду только то, что принцип постоянной новизны по крайней мере сохраняется и никогда не может стать жертвой событий, он противоречил бы абсолютной свободе "жизни" быть такой, какой она хочет, и его собственным опасениям, что где-то, в какой-то день жизнь может утомиться и дать загипнотизировать и поработить себя образом созданной ею материи. 
Но слабости даже величайших идеалистов ничего не значат для самого идеализма, и принцип, что существование всегда есть нечто привносимое, а не нечто обнаруживаемое, неоспорим, даже если идеалисты ради вежливости говорят, что, если существование привносится по необходимости, это происходит поистине. Для моего предмета также не имеет значения, называют ли они фикцию истиной по той причине, что она получила законный статус, или называют законность иллюзией потому, что она ложна. В любом случае в поддержку моего излюбленного тезиса я могу обратиться к авторитету всей этой школы, в которой сознание изучалось и описывалось с замечательной искренностью. Они единогласно отрицают, что что-либо данное может существовать в своей собственной основе или может быть чем-либо иным, нежели предметом, выбранным духом, предметом, который никакая субстанциальная вещь, никакое внешнее событие не может заставить дух когда-нибудь помыслить или воспроизвести. Ничто существующее не может являться, ничто являющееся не может существовать. Являющееся ( это мысль, вся ее жизнь ( это только моя жизнь, осмысливающая ее; и какие бы предостережения и значения я ни связывал с ее присутствием, она не может быть чем-либо другим, кроме как той видимой вещью, какой она является. В обычном течении животной жизни явления могут быть нормальными или отклоняющимися от нормы, животная вера и практический рассудок могут давать им правильную или ошибочную интерпретацию, но в себе всякое явление, именно поскольку оно явление ( иллюзия. 
Подтверждение этого тезиса может быть также обнаружено в совершенно другой области ( в естественной истории. Чувства животных, насколько можно судить о них по их движениям и поведению, определяются их структурой. Окружающие факты и силы подобны солнцу, которое одинаково светит как праведным, так и неправедным, и подобны дождю, который одинаково падает на всех; от них зависит существование животного, они дарят соответствующие навыки, которые животное может приобрести, но выживает оно главным образом благодаря отсутствию чувствительности и своего рода общему иммунитету к большинству изменений, которым оно подвергается. Только по отношению к чрезвычайно специфическим воздействиям, особой нерегулярной стимуляции оно формирует инстинктивные реакции в отдельных органах, и его интуиции, если оно обладает ими, выражают эти реакции. Если преградить путь действия стимула, его материальные источники остаются такими же, какими они были, но они не будут восприниматься. Если стимул или что-нибудь эквивалентное ему достигает мозга из любого источника, как во время сна, те же самые интуиции проявляются в отсутствие материального объекта. Чувства животных выражают их телесные привычки, но непосредственно они не выражают ни существование, ни природу какого бы то ни было внешнего предмета. Склонность реагировать на эти внешние предметы не зависит ни от каких предположительных данных интуиции и предшествует их появлению: это усилия животного в преследовании и бегстве или в ожидании животного; но сигналы, посредством которых интуиция может фиксировать переломные моменты в наблюдении животных или в их борьбе, ( те же самые сигналы, которые появляются во сне, когда нет никаких действий. Объектом, который имеется в виду, никогда не будет непосредственно наглядный датум, но всегда либо патологический симптом, либо элемент дискурса, либо описание, предлагаемое данному объекту в определенный момент этим чувством, специфическим для каждого органа чувств, которое переводит, например, перевариваемость ( в чувство вкуса, то, что благоприятно для здоровья ( в ощущение свежести, расстояние ( в размер, рефракцию ( в цвет, расположение ( в схему, распределение ( в перспективу, и погружает все в духовную среду, где оно становится благом или злом, чем оно не может быть иначе как в животном со-чувствии (animal sympathy). 
Все эти толкования, какими бы оригинальными по характеру они ни были, по своей функции остаются символами, поскольку они возникают в акте сосредоточения внимания на чувствах и реакциях в акте сосредоточения внимания на чувствах и реакциях животных на определенные внешние влияния. В здоровых условиях жизни они превращаются в известные и безошибочные маски природы, придавая всему окружающему надлежащее место в дискурсе человека, прозвища в человеческой семье. По этой причине, когда воображение действует в пустоте (как это может быть во сне или под влиянием яростного аффекта) оно становится иллюзией в дурном смысле этого слова, то есть его по-прежнему принимают за символ, когда оно ничего не символизирует. Все эти данные, если посредством отвлечения от их практического значения их стали рассматривать сами по себе, перестают быть иллюзиями в познавательном плане, поскольку не предполагается, что они говорят о чем-то существующем; но человек практики мог бы называть их иллюзиями по этой самой причине, поскольку, хотя они и не содержат ошибок, они не заключают в себе ничего истинного. Для того чтобы достичь существований, нужно стремиться выйти за пределы интуиции и принимать данные за то, что они означают, а не за то, что они есть, нужно верить им так, как разум верит словам, принимая мимолетные образы в качестве гарантии чего-то прошедшего или будущего, того, что уже было, или того, что еще будет, или того, что находится в совершенно другой среде, среде материального бытия, или другого дискурса. Интуиция не в состоянии обнаружить или различить какой-либо факт, это чистое воображение, и чем больше я предаюсь ему, чем абсолютнее я предаюсь ей, тем более нереальным становится оно. Если когда-нибудь оно перестанет вообще что-либо обозначать, оно станет чистой поэзией, если оно невозмутимо спокойно, или превратится в бред, если оно напряжено. Так и боль, если это не страдание из-за какого-либо события или свидетельство душевной раны, или переломного момента в телесной жизни, превращается в настоящий ужас, своего рода маленький ад, существующий сам по себе, поскольку надрыв организма довел интуицию до высочайшей степени интенсивности, направив ее на нечто иное, что нужно найти или сделать в мире, созерцать в воображении. Про боль, когда она доводит до помрачения рассудка, порой говорят как о моральном чудовище, интуиции, поглощающей самое себя или впустую растрачиваемой в агонии. 
Таким образом, научная психология подтверждает критицизм знания и опыт жизни, которые утверждают, что непосредственные объекты интуиции представляют собой лишь явления, и ничто данное не существует, как оно дано. 

Глава IX
ОТКРЫТИЕ СУЩНОСТИ
В утрате веры, как я уже замечал, нет тенденции к изгнанию идей. Напротив, поскольку сомнение пробуждает рефлексию, оно поддерживает воображение в напряжении и придает всему зрелищу предметов определенную непосредственность, однородность и настроение. Все низкое и трагическое отбрасывается, все обретает лирическую чистоту, как будто бы жребий еще не брошен, и зловещий выбор творения еще не сделан. Нередко самыми богатыми философиями оказываются самые скептические. Разум тогда не ограничен определенным ему загоном, оно свободно блуждает по девственной природе бытия. Индусы, отрицающие существование мир, остро чувствуют его бесконечность и его разнообразные цвета. Они величественно играют с чудовищным и чудесным, как в Тысяче и одной ночи. Ни один критик не вглядывался так пристально в контуры идей, как Юм, который считал невозможным всерьез поверить, будто они что-либо отражают. У критика, как и у художника, отказ от верования и практического понимания благоприятен для видения; пристальный взгляд передает каждую картину явственно и недвусмысленно; это не только результат физиологической компенсации, при которой нервной энергии, быть может, освобожденной от подготовки к действию, позволяется усилить процесс простого ощущения. Тут имеет место и логическое прояснение. Поскольку участвовали верование, интерпретация и значение, наличный объект становился неоднозначным. В поиске факта разум упустил из виду или запутал датум. Все же каждый элемент в этом напряженном поиске ( в том числе сама напряженность ( есть именно то, что он есть. Если я на миг оставлю транзитивный интеллект и дам каждому из этих элементов соответствующее ему определение, я буду обладать более богатой и четкой совокупностью терминов и отношений, чем когда я пытался неуклюже перестроить свой разум. Живые существа живут скорее ожиданиями, чем ощущениями. Если бы они всегда должны были созерцать то, что они видят, в первую очередь они должны были бы схватывать идею, улетающую в прошлое, сокровенную в своей мимолетности. Эта мимолетность ( не ее порок, а моя поспешность и невнимательность. Я нечетко фиксирую ее, как во сне, или еще, возможно, ее сокровенность и мимолетность представляет истину этой картины, и именно их-то и должен стремиться схватить и увековечить подлинный художник, представляя на обозрение всем то, что практический интеллект называет неясным в своем собственном определении. Ничто не является неясным в себе самом, или иным, чем оно есть. Символы неопределенны только в отношении своего значения, если оно оказывается двусмысленным. 
Поэтому обычно неадекватна высказываемая в адрес Беркли и Юма критика, будто они не обратили внимания на неясность человеческих идей, хотя почти каждая идея человека скандально невразумительна. Напротив, их интуиция идея, по крайней мере первоначально, была вполне прямой и открытой. Упущенная ими из виду двусмысленность заключается в отношении идей к физическим вещам, которые они хотели свести к группам или последовательностям этих четких идей ( химерная физика. Если бы они совершенно удержались от отождествления идей с объектами естествознания (событиями и фактами), от попыток сконструировать материальные вещи из зрительных и тактильных образов, они могли бы обогатить философию видимой реальности и выявить чистое царство идей так же непосредственно, как это сделал Платон, но более точно. При этом им не было бы нужно запутывать или подрывать веру в естественные вещи. Восприятие является верой. Большее число восприятий может расширить эту веру, преобразовать ее, но не в состоянии опровергнуть, если только не прибегнуть к софистике. Эти неиспорченные философы были подобны современным художникам ( кубистам или футуристам. Они могли бы представить на свет любопытные и не признаваемые формы прямой интуиции. Им невозможно было бы предъявить обвинение в абсурдности за то, что они видели то, что на самом деле видели. Но они впадают в абсурд, причем немедленно, как только выдвигают претензии быть первыми и единственными мастерами в анатомии и топографии. 
Далекие от того, чтобы быть смутными или абстрактными, остающиеся у радикального скептика очевидные идеи могут оказаться слишком захватывающими, слишком многочисленными или слишком сладостными. Моральное порицание их не менее четко, чем научный критицизм, который отвергает их как иллюзии, как то, из чего не может состоять существующий мир. Совесть не в меньшей мере, чем дело, может упрекать скептика за своего рода расточительную праздность; он может называть себя сибаритом, глубоко сожалеть о своем ничегонеделании, даже испытывать головокружение и желание смотреть сквозь пальцы на все те образы, которые без какой-либо цели развлекают его. Но скептицизм ( это упражнение, а не жизнь; это дисциплина, нужная для того чтобы очистить разум от предрассудков и сделать его более пригодным, чтобы, когда придет время, мудро судить и действовать. Пока же чистый скептик может не огорчаться из-за многообразия окружающих его образов, собравшихся вокруг него, если он достаточно щепетилен, чтобы не доверять им и ничего не утверждать по их подсказке. Скептицизм ( это целомудрие интеллекта, и постыдно сгоряча отдавать его первому встречному: хранить его сдержанно и гордо на протяжении долгой юности ( благородно, пока, наконец, в зрелости инстинкта и благоразумия на смену ему не придет благополучно преданность и благоденствие, но философ, если только он является спекулятивным философом, своего рода вечный холостяк. Он стремится скорее к тому, чтобы не испытать предательства измены, чем к тому, чтобы его привлекали и вдохновляли. Хотя, если ему присуща мудрость, он должен понимать, что подлинный союз разум заключает с природой, наукой и практическими искусствами, однако в его особой профессиональной сфере для него будет благом, если он будет рассматривать всякий опыт в его простой определенности, в той четкости и раздельности, которой обладает каждая из его частей безотносительно к какой-либо гипотезе или действию, поводом к которым они могут служить. 
Таким образом, скептик вследствие того, что он довел свой скептицизм до крайних пределов, находится среди более ясных и менее двусмысленных объектов, чем практический и верующий разум; однако эти объекты лишены внутреннего смысла, они суть только то, чем являются очевидно, все то, что лежит на поверхности. Они демонстрируют ему все мыслимое с вели