Джордж Сантаяна.
СКЕПТИЦИЗМ И ЖИВОТНАЯ ВЕРА.


Перевод с английского А.С.Фомина


ПРЕДИСЛОВИЕ
Перед вами еще одна философская система, и если у читателя тут возникает желание улыбнуться, я могу заверить его, что я улыбаюсь вместе с ним и что моя система ( критическим введением к которой является эта книга ( значительно отличается по своему духу и притязаниям от того, что обычно называют этим словом. Прежде всего, она не является ни моей системой, ни новой. Я просто пытаюсь представить читателю те принципы, к которым он обращается, если он сейчас усмехается. В глубинах его души, под слоем трафаретных мнений, покоятся принципы, на которых я бы желал построить наши дружеские отношения. Я глубоко уважаю приверженность традиции, но не той, которая преобладает в отдельных школах или странах и меняется от одной эпохи к другой, а той традиции практической остроты ума, которую простые люди повсеместно проявляют в своих чувствах и действиях. Я считаю, что здравый смысл, грубо говоря, представляет собой более надежный инструмент познания, чем особенные философские школы, каждая из которых в своем стремлении отыскать более или менее подходящий ключ к целому тенденциозно рассматривает или упускает из виду половину фактов и половину трудностей. Меня побуждает действовать недоверие ко всем великим догадкам и симпатия к давнишним предрассудкам и обыденным верованиям человечества; они плохо сформулированы, но зато хорошо обоснованы. То новое, что, может быть, присуще моему взгляду на мир, состоит буквально в том, чтобы искоренить основания софистики, придавая обыденным взглядам более точную и обдуманную форму. Я не претендую ни на то, чтобы постигнуть ее первоначала, ни на то, чтобы обрисовать ее контуры. Я буду продвигаться к истине исключительно так, как это делают в своем поиске и воображении животные, продвигаясь сперва в одном направлении, потом в другом, и ожидая, что действительность не проще, а гораздо шире и сложнее, чем мое опытное знание о ней. В философии моя позиция в точности такова, как в обыденной жизни; в противном случае я был бы бесчестным. Я принимаю во внимание те же самые разнообразные свидетельства, повинуюсь тем же самым очевидным фактам, делаю предположения не в меньшей степени инстинктивно, признаю ту же самую меру незнания окружающего. 
Таким образом, моя система ( это не учение об универсуме. Царства Бытия, о которых я говорю, ( это не части космоса и не единый космос, взятый как целое; это только разновидности или категории вещей, которые я считаю явно различными и заслуживающими различения, по крайней мере в моем собственном мышлении. Я не знаю, сколько вещей в космосе вообще может попасть в каждый из этих классов, какие царства Бытия могут оказаться несуществующими, к каким я не имею доступа и какие мне не довелось выделить, наблюдая мир. Логика, подобно языку, представляет собой отчасти свободную конструкцию, отчасти средство подыскивать символы и связывать в едином выражении существующее многообразие вещей; и в то время как одни языки, если принять во внимание конституцию и природу человека, возможно, представляются ему более совершенными и подходящими, то глупо в патриотическом рвении настаивать на том, что только родной язык понятен и адекватен. Никакой язык и никакая логика не являются адекватными в том смысле, что они не тождественны фактам, для выражения которых они употребляются. Любой язык и любая логика будут адекватными, если они верны этим фактам так, как может быть точным перевод. Я пытаюсь строго придерживаться тех способов мышления, которые даны мне, очистить мой разум от трафаретов, освободить его от тисков искусственных традиций, но я никого не призываю пользоваться моими способами, если предпочтительнее другие. Пусть он сам, если сможет, лучше вымоет окна души, чтобы многообразие и красота открывающейся ему панорамы могли предстать перед ним во всем своем блеске. 
Более того, моя система ( я не говорю об ироническом значении этого слова ( не является метафизической. В ней уделяется большое внимание критическому разбору метафизики, а также содержатся некоторые спекулятивные уточнения, например в истолковании сущности, с которыми незнакома широкая публика; и я отрицаю свою причастность к метафизике не на том основании, будто я вообще испытываю неприязнь к диалектике и пренебрегаю нематериальными предметами; на самом деле, я говорю главным образом именно о нематериальных предметах, сущности, истине и духе. Но логика, математика и психология познания (literary psychology) (если это действительно психология познания) не относятся к метафизике, хотя их предмет не материален, а применимость к реальным вещам зачастую сомнительна. Метафизика в собственном смысле слова является диалектической физикой, то есть попыткой определить сущность вещей посредством логических, моральных и риторических конструкций. Она возникает благодаря смешению тех царств Бытия, которые я в особенности хотел бы разграничить. Она не представляет собой ни спекуляцию о природе, ни чистую логику, ни подлинную литературу (honest literature), а является (как она впервые была названа этим именем в трактате Аристотеля) гибридом их трех, где идеальные сущности объективируются, гармонии обращаются в силы, а природные вещи сводятся к терминам дискурса1. Априорные предположения относительно природного мира, как, например, умозрительные догадки ионийских философов относительно природы, являются не метафизикой, а просто космологией или натуральной философией. В сфере натуральной философии я решительный материалист ( по-видимому, единственный среди живущих сейчас; и я отдаю себе отчет в том, что идеалисты склонны с раздражением называть метафизикой также и материализм, для того чтобы дискредитировать его, ассимилируя в собственные системы. Но при всем этом мой материализм не является метафизическим. Я не претендую на знание того, что есть материя сама по себе, и не верю утверждениям тех esprits forts2, которые, предаваясь порочной жизни, думали, что универсум, должно быть, состоит не из чего-либо иного, как игральные кости и биллиардные шары. Я жду от ученых, чтобы они сказали мне, что такое материя, в той мере, в какой они в состоянии это открыть, и меня совершенно не удивляет и не беспокоит абстрактность и неопределенность их фундаментальных понятий. Как могут наши понятия о предметах, столь далеких от масштабов и пределов наших чувств, быть чем-либо иным, как схемами? Но чем бы ни была материя, я смело называю ее материей, как я называю своих знакомых Джоном и Смитом, не зная их секретов; и чем бы она ни была, она должна обнаруживать те же свойств, подвергаться тем же изменениям, как и объекты, заполняющие наш мир; и если уверенность в существовании в природе скрытых частей и движений является метафизикой, то кухарка, чистящая картошку, ( метафизик. 
Наконец, хотя моя система, безусловно, формировалась в пылу современных дискуссий, она ни в коей мере не является этапом какого бы то ни было современного движения. Я вообще не могу принять всерьез суетливые выпады приверженцев воображения против интеллекта. Я так же, как они, нуждаюсь в образах, но в нашей сознательной жизни, когда мы переходим к делам, к ним следует относиться скептически. Я воздаю должное многим реформам и революциям, из которых состоит история философии. Я высоко ценю взаимную острую критику философских школ, некоторые их открытия; но беда в том, что каждая из них, одна вслед за другой, отвергала или предавала забвению значительно более существенные истины, чем те, которые она утверждала сама. Первые философы, первоначальные исследователи жизни и природы, были самыми лучшими. Я думаю, что только индийские и греческие натуралисты, а также Спиноза были правы в постановке глобальной проблемы ( отношении человека и его духа к универсуму. Не мое нежелание быть чьим-то последователем побуждает меня не обращать внимания на нынешние философские распри, я бы с удовольствием учился у них у всех, если бы они большему учились друг у друга. И даже при этом я пытаюсь удерживать положительные результаты каждого приводя их к шкале природы и отводя положенное им место; итак, я платоник в логике и морали и трансценденталист в романтическом внутреннем монологе, когда я считаю возможным позволить себе это. Совсем не обязательно, обладая способностью приобретать знания у разных мастеров, становиться эклектиком. Все эти разные перспективы рисуют картину одного и того же леса, полная и точная карта которого должна быть составлена в одном масштабе, в одной проекции, в одном стиле. Все известные истины могут быть переведены в любой язык, хотя интонация и поэтические особенности, возможно, остаются непередаваемыми. Я доволен тем, что пишу по-английски, хотя это не мой родной язык, а в спекулятивных вопросах меня не очень устраивает английский склад ума; я также доволен тем, что придерживаюсь европейской философской традиции, как бы мало я ни ценил ее напыщенную метафизику, характер ее гуманизма и ее поглощенность земными заботами. 
Однако есть один пункт, где я действительно сожалею, что не могу извлечь пользу из свидетельств моих современников. Сейчас в естественной и математической философии происходят значительные перемены, по-видимому, пришла пора и для нового учения о природе, более изощренного и обширного одновременно, каких не было со времен Древней Греции. Вскоре мы все сможем уверовать в оригинальную космологию, сопоставимую с космологией Гераклита, Пифагора и Демокрита. Я желаю успеха подобным научным системам. Если бы я был способен понимать и предугадывать их методы, я бы с радостью воспользовался их результатами, которые непременно будут столь же живописными, сколь поучительными. Однако то, что имеется сегодня, так гипотетично, туманно, так перемешано с дурной философией, что невозможно разобраться в том, какие части логически обоснованы, а какие чисто субъективны и легковесны. Если бы я был математиком, несомненно, сам я, если не читатель, упивался бы электромагнитными или логистическими системами универсума, выраженными в алгебраических символах. Однако, хорошо это или плохо, я ( необразованный человек, почти поэт. Я могу довольствоваться лишь тем, что знают все профаны. К счастью, для утверждения моей доктрины по существу не требуются точные науки и ученые книги; ни одно из них к тому же не может претендовать на то, что она дает более весомое доказательство, чем то, которое она имеет в самой себе, ибо она опирается на общественный опыт. Для ее обоснования нужны только звезды, смена сезонов, движущиеся стаи животных, созерцание рождений и смертей, городов и войн. Моя философия обоснована и обосновывалась во все века и во всех странах теми фактами, которые находятся перед глазами каждого; не требуется большого ума, чтобы открыть ее, требуется только непредвзятое размышление и смелость (что встречается гораздо реже, чем ум). Образование не освобождает от предрассудков людей, чьи души охвачены страхом; и, без обучения, зоркие глаза и глубокая рефлексия могут проникнуть в суть вещей и увидеть зерно истины среди множества образов. Мой язык и усвоенное знание были бы различны в прошлом или в будущем, но под каким небом я бы ни родился, у меня была бы та же самая философия, потому что это одно и то же небо. 

Глава I
НЕ СУЩЕСТВУЕТ ПЕРВЫХ ПРИНЦИПОВ КРИТИКИ
Философ вынужден придерживаться максимы эпических поэтов и погружаться in medias res3. Начало вещей, если вещи имеют начало, не может открыться мне, пока я не отошел от него очень далеко, и много оборотов солнца должно предшествовать моему первому рассвету. Появление света затмевает свечу. Возможно, что у вещей вообще нет источника и никакой простейшей формы, из которой они развились, а есть только бесконечная последовательность различных сложных образований. В таком случае ничто не будет потеряно, если присоединиться к этой череде, когда бы ни пришлось обратиться к ней, и следовать за ней, пока это возможно. Каждый может наблюдать ее типичный фрагмент, но его знание не стало бы более глубоким, если бы он рассмотрел больше вещей: ему только пришлось бы больше объяснять. Сама идея понимания или объяснения в этом случае была бы абсурдной; тем не менее, источник этой идеи ( в распространенном представлении или подтвержденном опытом знании, что по крайней мере в некоторых областях вещи происходят из более простых вещей: можно, например, испечь хлеб, и в процессе выпечки соединяются тесто, огонь и печь. Подобного эпизода достаточно, для того чтобы составить представления о первопричинах и объяснениях, и безо всякого предположения, что тесто и горячая печь как таковые являются первичными фактами. Соответственно и философ может достаточно успешно обнаруживать в жизни случаи изменений: родители ( дети, штормы ( кораблекрушения, аффекты ( трагедии. Если он начнет с середины, то все равно он начнет с начала чего-то и, может быть, если он сможет начать, то начнет с начала вещей. 
С другой стороны, в целом это предположение, возможно, ошибочно. Возможно, вещи имели какое-то простое начало или содержат простые элементы. В этом случае философ обязан доказать этот факт, то есть обнаружить в наличных сложных объектах свидетельство того, что они состоят из простых. Но и в этом процессе доказательства он начал бы с середины и дошел бы до истоков или первоначал только в конце своего анализа. 
То же можно сказать и о первых принципах дискурса (discourse). Они никогда не могут быть обнаружены ( при условии, что это вообще удастся, ( если в течение долгого времени они не принимались как само собой разумеющееся и не применялись в том самом исследовании, которое должно выявить их. Оказывается, что чем более непреложна логика, тем меньше у нее первых принципов, тем более они просты, но чтобы их обнаружить и вывести из них все остальные, нужно сперва применять их бессознательно, если это те принципы, которые придают доказательность действительному дискурсу; таким образом, разум должен доверять распространенным представлениям, обнаружив, что они являются логическими ( то есть когда они обосновываются более общими неопровержимыми предпосылками, ( не в меньшей степени, чем когда обнаруживается, что они произвольны и чисто инстинктивны. 
Действительно, совершенно независимо от живого дискурса можно произвольно утвердить некую совокупность аксиом или постулатов, настолько простых, насколько мы хотим, и получить из них выводы ad libutum4; но такая чистая логика бесплодна, если мы не обнаружим или не предположим, что дискурс или природа действительно следует ей; рассуждения людей на самом деле осуществляются не путем дедукции из произвольно выбранных первых принципов, а благодаря свободной предрасположенности продуктивного воображения, которое, в лучшем случае, может впоследствии представить эти принципы в идеальной форме. Более того, если бы нам удалось обнажить нашу мысль настолько, что она могла бы выступать на арене чистой логики, мы, пожалуй, продемонстрировали бы выдающееся мастерство в диалектике, но это мастерство оказалось бы только лишь дополнением к сложности природы, а не ее упрощением. Тогда в этом беспорядочном мире, помимо его прочих нелепостей, появились бы еще логики с их игрушками. Если, обращаясь к изменчивым фактам, мы случайно, путем анализа обнаружили бы, что они подчиняются этой идеальной логике, мы вновь должны были бы начинать с вещей, какими мы их находим в непосредственной очевидности, а не с первых принципов. 
Можно мимоходом отметить, что ни одна логика, которой когда-либо приписывалось господство над природой или человеческим дискурсом, не была непреложной логикой. Она представляла собой в той степени, в какой ее иллюстрируют примеры из жизни, обычное описание ( психологическое или историческое ( фактического процесса. Когда в конце концов совсем недавно чистая логика была четко разработана, сразу же выяснилось, что она не имеет никакого очевидного приложения и является метафорическим экскурсом в царство сущности. 
В сплетении человеческих представления, обычно выражающихся в языке и литературе, нетрудно отличить обязательный фактор, который обозначается как факты или вещи, от в значительной мере случайного и спорного фактора, обозначаемого как предположение или истолкование. Дело не в том, что то, что мы называем фактами, является совершенно несомненным или состоящим из непосредственных данных, а в том, что в области фактов мы гораздо скорее останавливаемся и чувствуем, что нам не угрожает критика. Свести обычные представления к фактам, на которых они основываются, какими бы сомнительными сами по себе ни были эти факты в других отношениях, ( значит очистить нашу интеллектуальную совести от произвольных и отнюдь не неизбежных иллюзий. Если то, что мы называем фактом, все же обманывает нас, мы чувствуем, что нашей вины тут нет; мы бы не стали называть это фактом, если бы видели какой-нибудь способ избежать этого признания. Сведение обычных представлений к осознанию фактов представляет собой эмпирическую критику знания. 
Чем более радикальна эта критика, чем более революционны представления, к которым она приводит меня, тем более очевиден обнаруживаемый мной контраст между тем, что я знаю, и тем, что считал, будто бы знаю. Но если эти простые факты представляют собой все, с чем я должен двигаться дальше, каким образом я пришел к этим необычным заключениям? Какие принципы истолкования, какие склонности воображения (tendencies to feign), как привычные способы мышления действовали во мне? Ведь если ничто в фактах не подтверждало мои верования (beliefs), их должно было внушить мне нечто во мне самом. Высвободить и сформулировать эти субъективные принципы интерпретации ( это и есть трансцендентальная критика знания. 
Трансцендентальный критицизм в руках Канта и его последователей был инструментом скептицизма, который применялся теми, кто не был скептиком. Поэтому они включили в свои доказательства ряд предположений, которые не были критическими, например, предположение о том, что свойства воображения должны быть одинаковыми у всех, что представления о природе, об истории, о душе, к которым они приводили людей, являются верными понятиями об этих предметах, что строить на этих принципах энциклопедию неистинных наук и характеризовать их как знание ( похвальное занятие, а не постыдная софистика. Подлинный скептик начнет с отказа от всех этих академических установлений как от заведомых фикций, он спросит, останется ли хоть что-нибудь от фактов, если будет удалено все, что вносят в опыт эти случайно выбранные свойства воображения. Единственная критическая функция трансцендентализма состоит в том, чтобы поставить эмпиризм на место и усомниться в том, предоставляет ли он хоть какое-нибудь знание о факте; эмпирический критицизм будет не в состоянии сделать это. Подобно тому как невнимательность ведет обычных людей к тому, что они принимают в качестве составной части данных фактов все, что добавила к ним их бессознательная трансцендентальная логика, так на более глубоком уровне подобное отсутствие внимания ведет эмпирика к тому, чтобы предполагать в своих радикальных фактах существование, которое им неприсуще. Оставаясь беспомощным и покорным перед фактами, эмпирик, при всей своей самоуверенности, подчиняется скорее своей иллюзии, чем их свидетельству. Таким образом, трансцендентальный критицизм, применяемый истинным скептиком, может заставить эмпирический критицизм раскрыть свои карты. Эмпирический критицизм обманулся в своих картах и блефовал, не сознавая этого. 

Глава II
ДОГМА И СОМНЕНИЕ
Привычка не порождает понимание, а занимает его место, приучая людей самоуверенно идти по жизни, не понимая ни того, что такое жизнь, ни того, что они знают о ней, ни того, что они сами представляют собой. Если их внимание привлекает какое-нибудь замечательное явление, например радуга, они не анализируют это явление и не исследуют его с различных точек зрения, а мобилизуют для его понимания все ненадежные ресурсы воображения, и эта целостная реакция души кристаллизуется в виде догмы: радугу принимают за предвестника хорошей погоды или за след, оставленный в небе прекрасной неуловимой богиней. Подобная догма, далекая от того, чтоб