ей степени, чем их сочетание в действительности. 
Отрицание изменения может иметь более глубокий и трагический характер и основания, которым еще в болей мере присущ скептицизм. Оно может проистекать из понимания, что утверждать изменение безрассудно. Почему в самом деле люди верят, в изменение? Потому что они его видят и ощущают, но этого никто не отрицает. Они могут видеть и воспринимать какие угодно изменения, но какие основания дает это для верования, что вне и независимо от этой действительной интуиции с теми кажущимися изменениями, которые она созерцает, одно состояние мира уступает место другому, либо же существовали разные интуиции? Вы чувствуете, что вы изменились; вы чувствуете, что меняются вещи? Допустим. Поможет ли вам этот факт ощущать исходное состояние, которое вы не ощущаете и которое не является составной частью того, что сейчас перед вами, а тем состоянием, из которого, как предполагается, вы пришли к тому состоянию, в котором вы сейчас находитесь? Если вы ощущаете сейчас это исходное состояние, то изменения ( нет. Этот датум7, который вы теперь обозначаете как прошлое и который существует только в этой перспективе, является всего лишь элементом вашего нынешнего восприятия. Он никогда не был чем-либо иным. Он никогда не был дан иначе, чем он дан сейчас, когда он дан как прошлое. Следовательно, если вещи только таковы, какими их делает интуиция, любое предположение относительно прошлого ложно. Ибо если событие, которое мы сейчас обозначаем как прошлое, когда-то было действительным и наличным событием для своего времени, тогда это просто термин кажущегося изменения, представленного в интуиции. Таким образом, восприятие движения, на которое мы полагаемся с таким доверием, не может дать гарантии реальности движения, то есть существования реального прошлого, когда-то бывшего настоящим, не тождественного кажущемуся прошлому, находящемуся в сфере интуиции. По иронии судьбы, чем большей вы настаиваете на восприятии изменения, тем в большей мере вы ограничиваете себя сферой неизменного и непосредственного. Нет иной дороги в прошлое или будущее, как посредством веры в интеллект и в реальность невидимых вещей. 
Я думаю, что если бы ощущение изменения, изначального и непрерывного, было действительно чистым, тот факт, что в себе оно неизменно, не показался бы нелепым и приводящим в замешательство; очевидно, что идея чистого изменения была бы всегда одинаковой и неизменной; она могла бы измениться, только уступая идее покоя или тождественности. Однако у животных, сопоставимых по сложности с человеком, восприятие изменения никогда не является чистым. Большие периоды осознаются и воспринимаются как постоянные, а изменение рассматривается как протекающее в одном или в другом, не будучи всепроницающим, изменяющим картину в целом. Это проблемы животной чувствительности, которые должны решаться эмпирически ( а это означает, что они вообще никогда не будут решены. Каждое новое животное может воспринимать по-новому. Для комара изначальным может быть ощущения потока, как у Гераклита. Только неуверенно и с сомнением он может задать себе вопрос, что это такое, что течет мимо него; а для усоногого рака начальным, как у Парменида, может стать ощущение неколебимого основания бытия, и он никогда не сможет вполне переместиться с этого прочного основания или поменять один способ сцепления на другой. Но в конце концов разум Гераклита, не усматривающий ничего, кроме течения, столь же постоянен, как разум Парменида, не видящего ничего, кроме покоя. Если бы философия Гераклита была единственной в мире, в мире философии не происходило бы никаких изменений. 
Таким образом, когда я установил инстинктивное верование в действительность вне видимой картины, и в прошлое и будущее помимо кажущегося настоящего, исчезновение в самом этом кажущемся настоящем и чувственные события в нем полностью утратили реальность действительного движения. Они становятся картинами движений и идеями событий. Похоже, я больше не живу в меняющемся мире, но иллюзия движения играет передо мной свою пустую роль и должна содержаться в моей неизменности. Эта видимость движения является таким же качеством бытия, как боль и (или) звучащая нота, а не переходом от одного качества к другому, поскольку часть, обозначаемая как предыдущее, дана с самого начала. События и связанная с ними реальность движения, похоже, всегда будут иллюзорны. В конечном счете скептик может достичь того видения реальности, из которого они должны быть исключены. Все, что ему нужно сделать, чтобы приобрести этот иммунитет от иллюзий, состоит в том, чтобы, подобно хирургу, удалить из собственной природы все рудименты страха, ни о чем не сожалеть, ничего не бояться, ни к чему не стремиться. Если он в состоянии сделать это, он избавится от веры в изменение. 
Более того, животное влечение верить в изменение, возможно, не только ложно, но не всегда проявляет себя. Я могу быть живым, действительно изменяться, но это изменение во мне, не теряя свою силу, может не ощущаться. Можно предположить, что очень быстрые изменения, разделяющие существование на дискретные моменты, внутреннее состояние которых не переходит от одного к другому, не отражаются в памяти. Тут не будет никакой интуиции изменения, и, следовательно, никакой веры в него. Для того чтобы ощутить течение, требуется определенная действительная длительность, и течение в абсолютном значении, в котором ничто не передается от одного момента к другому, не оставило бы в каждом из этих моментов ничего, кроме интуиции постоянства. Таким образом, действительная нестабильность вещей, даже если я допускаю ее, так же далека от восприятия ее, как и от того, чтобы исключить восприятие ее противоположности. Следовательно, я могу от случая к случаю отрицать ее, но ничто при этом не может меня убедить, что моя интуиция в этом случае не более истинна, чем тогда, когда я воспринимаю и верю в изменение. Мистик должен признать, что б?льшую часть своей жизни он проводит в долинах, полных иллюзий, однако вместе с тем он может утверждать, что истина и реальность открываются ему на почти недоступных вершинах гор, где только и можно увидеть Единое и Неизменное. То, что верящий в природу рассматривает само это убеждение мистика как природное явление, как рискованную, хрупкую иллюзию, не влияет на это убеждение, пока оно длится, и не помогает освободиться от него; подчиняясь ему, мистик может отвергать любое изменение и множество либо просто забывая о них, либо доказывая, что они мнимы и невозможны. Не имея иррациональных ожиданий (а любое ожидание иррационально) и не доверяя памяти (а память ( своего рода обращенное ожидание), он совершенно лишен той сообразительности, которая позволяет животным верить в скрытые вещи и скрытые субстанции, на которые в конечном итоге они могут воздействовать; поскольку его диалектику не опровергают никакие толчки опыта, он будет всей душой убежден, что изменение немыслимо. Ибо если явления совершенно дискретны и лишены какой бы то ни было непрерывной субстанции или среды, они не следуют одно за другим, а каждое существует как таковое независимо от других. Если же была бы постулирована некая субстанция или среда, то невозможно было бы представить никакого отношения между субстанцией и явлениями, о которых можно было бы сказать, что они разнообразят субстанцию, ибо ничего не случается и не изменяется, если субстанция, среда пронизывает все явления; если же события действительно происходят, а не представляют собой чисто кажущиеся изменения, данные в одной интуиции, тогда они совершенно дискретны и не имеют никакой опоры в среде или субстанции, которые были напрасно постулированы, для того чтобы они ее получили. Таким образом, мистик на крыльях свободной диалектики вернется к своим древним успокоительным убеждениям, что все есть Одно, что Бытие ( есть, а Небытия ( нет. 

Глава VI
ПРЕДЕЛЬНЫЙ СКЕПТИЦИЗМ
Почему мистик в той мере, в какой он отвергает разнообразие опыта как простую иллюзию, должен чувствовать, будто он сливается с реальностью и достигает абсолютного существования? Я думаю, что те же пережитки вульгарных предпосылок, конторые позволяют романтическому солипсисту сохранять свое верование в индивидуальную судьбу и предназначение, позволяют мистику поддерживать ощущение существования и радостно сливаться с ним. Его спекуляции, безусловно, вдохновлены стремлением к безопасности. Его неприязнь к миру природы и смертной жизни основана главным образом на том, что они вводят в заблуждение, обманывают преданные им души, оказываются иллюзиями. Здесь, очевидно, предполагается, что реальность должна быть неизменной, а тот, кто придерживается реальности, всегда пребывает в безопасности. В этом мистик, ненавидящий иллюзии, сам является жертвой иллюзии, ибо реальность, которой он придерживается, связана с отдельным моментом, который в своем солипсизме считает себя абсолютным. Что такое реальность? В соответствии с тем, как я употребляю этот термин, реальность ( это существование любого вида. Если под реальностью понимают природу или сущность, иллюзии обладают ею в такой же степени, как субстанции, и даже в большей. Если реальность равнозначна субстанции, то скептическое сосредоточение на внутреннем опыте, экстатическое погружение мысли представляется мне последним местом, где нам следует ее искать. Непосредственное и воображаемое являются прямой противоположностью субстанции; они расположены на поверхности или, если угодно, на вершине, в то время как субстанция, если она вообще существует, расположена внизу. Сфера непосредственной иллюзии столь же реальна, как любая другая, и крайне притягательна; многие хотели бы, чтобы она была единственной реальностью, и испытывают отвращение к субстанции; но если субстанция существует (чего пока что я не готов утверждать), у них нет оснований ненавидеть ее, поскольку она является основой тех непосредственных чувств, которые доставляют им удовлетворение. Наконец, если реальность означает существование, тогда, конечно, мистик и его медитации могут существовать, но их существование не более истинно, чем существование любого другого факта природы. То, что существовало бы в них, было бы импульсом живого существа, возбуждающем мгновенное исступление, какое обычно проявляет животная жизнь в определенном состоянии. Предмет этой медитации, ее воображаемый объект, вообще не обязательно должен существовать; он может оказаться неспособным к существованию, если он по своей природе является вневременным и диалектическим. Животная душа относится к своим данным как к фактам или как к знакам факта, но она полна скоропалительных предположений, постулируя время, изменение, определенное положение среди событий, тем что устанавливает определенную перспективу для этих событий, и течение природных процессов, конденсирующих опыт именно в этой точке. Ни один из этих постулированных объектов не является датумом, на который может опереться скептик. В самом деле, существование и факт в том смысле, который я придаю этим словам, вообще не могут быть датумом, поскольку существование предполагает внешние отношения и действительное (а не просто кажущееся) изменение: каким бы сложным ни был датум, какие бы перспективы ни открывались в нем, он должен схватываться в едином акте апперцепции, и ничто внешнее не должно в него входить. Датум является лишь образом; по своей природе он иллюзорен и не субстанциален, как бы громко ни заявлял он о себе, какими бы отчетливыми ни были его контуры, каким бы привычным и значимым ни было его присутствие. Когда мистик с энтузиазмом утверждает существование своего непосредственного, идеального, невыразимого объекта ( Абсолютного Бытия, его вера в наибольшей мере достойна сожаления: невозможно подыскать образ, менее уместный для обозначения тех средств, которые представляют ему этот образ. Плотность и красочность осознаваемого им существования имеют своим источником исключительно его самого. Его объект совершенно пуст, бессилен, лишен существования, но жар и труд его собственной души наполняют эту пустоту светом, а звуки его внутренних движений, ускоренных почти до пределов возможного и почти не различимых, создают пронзительную мелодию. 
Теперь мне предстоит сделать последний шаг в сторону скептицизма. Он приведет меня к отрицанию существования для любого датума, чем бы он ни был; поскольку датум, согласно предположению, представляет собой совокупность всего, что привлекает мое внимание в какой-либо момент, я буду отрицать существование всего и вообще откажусь от этой категории мысли. Если бы я этого не сделал, я оказался бы в скептицизме дилетантом. Вера в существование чего угодно, включая меня самого, никоим образом не может быть обоснована и подобно всем прочим верованиям покоится на каком-нибудь иррациональном внушении или побуждении жизни. Разумеется, на самом деле, когда я отрицаю существование, я существую. Но ведь и многие другие факты, которые я отрицаю, поскольку я не обнаружил для них свидетельств, также были истинны. Ни сами факты, ни их природа не обязаны предоставлять мне свидетельства своего существования: я должен обратиться к услугам частных детективов. На этом уровне критицизма задача состоит в том, чтобы отбросить любую веру, которая является просто верой, а вера в существование, по сути дела, может быть только верованием. Датум ( это идея, это описание; я могу созерцать его, не веря ни во что; но когда я утверждаю, что такого рода явление существует, я гипостазирую этот датум, помещаю его в предполагаемые условия, которые ему не присущи, и поклоняюсь ему как идолу, как вещи. Ни его существование, ни мое существование, ни существование моего верования не может быть дано ни в каком датуме. Эти явления представляют собой случайные события в порядке природы, который я отверг, они не являются частью того, что осталось передо мной. 
Уверенность в существовании выражает настороженность животных: она утверждает во мне и вокруг меня наличие скрытых надвигающихся событий. Скептик легко может усомниться в отдаленных объектах этой веры, и ничто, кроме определенной косности и недостатка воображения, не мешает ему усомниться в самом наличном существовании. Ибо что могло бы означать наличное существование, если бы никакие предстоящие события, за которыми следят чувства животных, вообще не происходили бы, не было бы ничего у, так сказать, самых корней дерева интуиции и не осталось бы ничего кроме ветвей, цветущих in vacuo8? Безусловно, самым рискованным из верований является ожидание; но что такое настороженность, как не ожидание? Общеизвестно, что память полна иллюзий; но чем был бы опыт настоящего, если бы отрицалась достоверность памяти как первоосновы, если бы я больше не верил, что что-то произошло, что я когда-то находился в том состоянии, из которого, как мне кажется, пришел к моему нынешнему? 
Я не дам скептику найти убежище в туманной идее, будто ожидание обладает будущим, а память ( прошлым. Собственно говоря, ожидание подобно голоду: оно раскрывает рот, и тогда в него очень часто может упасть нечто ожидавшееся, иногда что-то неожиданное, а иногда вовсе ничего. Жизнь сопряжена с ожиданием, но она не исключает смерти: ожидание по-настоящему обманывает не тогда, когда вместо того чтобы открыть ему глаза, его сводят на нет. Тогда распахнутый рот как никогда близок к ничто. Он и уходит в небытием разверстым. Не в лучшем положении и память. Подобно тому как мир может в любой момент низвергнуться и перестать существовать, сводя на нет все ожидания, так же в любой момент он может возникнуть из ничего, ибо он совершенно случаен, и он мог бы появиться сегодня, обладая той же степенью сложности иллюзорной памяти, какие были присущи ему давным-давно, и той же энергией и количеством движения, которое он получил изначально. Обратная перспектива во времени, по-видимому, и в самом деле столь же реальна, как обращенное в прошлое ожидание; однако в силу инерции движения вперед мы не можем поставить элементы, активные в настоящем, в такое положение, чтобы приписать им историю, продолжительную или недолгую, поскольку мы не должны пытаться разделить эти элементы на те, с которыми нам придется считаться в ближайшем будущем, и те, которые мы можем игнорировать без какого-либо риска. Таким образом, наше представления о прошлом, по-видимому, предполагает разграничение между живым и мертвым. Само по себе это разграничение является практическим и обращено в будущее. В абсолютно настоящем все является кажущимся, и для чистой интуиции живое столь же призрачно, как и мертвое, а мертвое столь же насущно, как и живое. 
Соответственно в ощущении существования содержится нечто большее, чем очевидный характер того, что провозглашается существующим. В чем состоит это дополнение? Оно не может быть свойством датума, поскольку датум, по определению, является тем, что обнаруживается в целом. Оно также не может быт, по крайней мере в том смысле, какой я связываю со словом существование, внутренним строением или характерным бытием этого объекта, поскольку существование выражается во внешних отношениях, подвержено изменениям, случайно и не может быть обнаружено в данном, отдельно взятом бытии, ибо там нет ничего, что не могло бы перестать существовать, и ничего такого, существования чего нельзя было бы мысленно отрицать. По-видимому, дополнение к датуму, если допустить его существование, делается мной ( это обнаружение события, атака, воздействие этого бытия здесь и теперь. Это мой опыт. Но что может остаться от опыта, если я удалю из него все то целое, которое я воспринимаю? И какое значение я могу придать таким словам, как воздействие, атака, случай, обнаружение, когда я отверг и устранил свое тело, свое прошлое, оставшееся мне настоящее ( все, кроме обнаруживаемого мной датума? Чувство существования явно представляет собой упоение, Rausch9 самим существованием; это напряженность жизни во мне, предшествующая любой интуиции, которая с присущей ей быстротой и страхом, непрерывно, как и должно быть, переходя от одного невыносимого условия к другому, бессмысленно обращая мое внимание на то, что не дано, на то, что утрачено или недостижимо, на покрытые мраком прошлое и будущее, и препятствует тому, чтобы я с трепетом воспринимал ясное настоящее всего того, что я вообще могу правильно воспринимать. 
Конечно, поскольку я ( порождение движения и непрестанного метаболизма материи, я не был бы в состоянии улавливать даже эти проблески света, если бы не было ритмов, шумов, пауз, повторов и пересечений в моем физическом движении, чтобы улавливать и отражать их то тут, то там; подобно путешественнику, который пролетая по пути на Итальянскую Ривьеру в облаке дыма и пыли сквозь туннель за туннелем, ловит на лету и тут же теряет моментальные образы голубого моря и неба, которые он и хотел бы, но не может задержать; однако, если бы он не пронесся со свистом сквозь эти туннели, он не имел бы даже этих мгновенных кадров в той форме, в какой он воспринимает их. Так и стремительный поток жизни в ее незавершенные моменты переполняет меня интуициями, фрагментарными и смутными, но тем не менее несущими откровение; мой ландшафт окутан дымом моего маленького локомотива и превращается в мучительный эпизод моего напряженного путешествия. То, что появляется (это идеальный объект, а не событие), таким образом, смешивается с событием своего появления; картина отождествляется с тем возбуждением, даже потрясением моего внимания, случайно обратившегося к ней; напряженность моего материального существования, преодоление материальных превратностей также превращает идеальный объект в преходящий факт, заставляет его казаться субстанциальным. Но это недолговечное существование, которое я самонадеянно присоединяю к нему, как будто его судьба зависела от моих мимолетных взглядов на него, не составляет его подлинного бытия, что различает даже моя интуиция. Оно состоит в практическом достоинстве и могуществе, которое оно получает от чуждого ему импульса моей животной жизни. Животных, которые от природы являются гонимыми и голодными существами, интересуют и тревожат всевозможные датумы ощущения и воображения, подразумевающие, что за ними стоит нечто субстанциальн