а тем, чтобы даровать свободу своим немногочисленным предопределенным реакциям, когда бы ни представился для них повод, и всем подобным поводам она дает одинаковое название. Она делает какое-нибудь из обиходных наименований различным объектам, что является одним из источников ошибок и постоянных неточностей в нашем знании о вещах, но даже еще до этого названия, утверждая, что наличная в данный момент сущность является той же самой сущностью, которая была в наличии уже прежде, мы рискуем совершить ошибку и незаметно допустить противоречие. Является ли круглый квадрат сущностью? Безусловно, да. Но не в геометрии Евклида, поскольку в его геометрии квадрат ( это одна сущность, а круг ( другая, определенно и безоговорочно отличающаяся от нее. Круглый квадрат ( это сущность комического дискурса, реализующаяся тогда, когда неумелый или дерзкий ум, смешав имена, определения и идеи, пытается отождествить две несовместимости. Эта попытка является не более невозможной для ума, который подчиняется животным фантазиям, чем невозможно для такого ума ( искать потерянное слово. Психея имеет в запасе потерянное слово, поскольку она обладает интуициями круга и квадрата, но, несмотря на это, может произойти потеря памяти или смешение идей, поскольку движение дискурса, который должен найти высшее выражение в этих интуициях, может быть механически прервано и остановлено на той стадии, когда имя еще не восстановлено, или когда ассоциации при словах круг и квадрат переплетены, и слова стремятся к тому, чтобы обрести определенность интуиции обоих, как одного. Подобные запинки и противоречия делают очевидным физический базис мысли и тот далекий уровень, с которого она обращается к своему идеальному объекту, словно мотылек к звезде; но этот физический базис на самом деле столь же необходим как для того, чтобы исправлять ошибки, так и для того, чтобы совершать их. Таким образом, диалектика, которая по своим целям и намерениям не выходит за пределы царства сущности, а только определяет некий его фрагмент, на деле, если ей следует быть целостной, все-таки должны предполагать время, изменение и постоянство значений в развитии дискурса. 
Напротив, вера в доказательство, если оно признается, оказывает определенное стабилизирующее воздействие на веру в факты. Когда поэтические идеалисты стонут, что жизнь ( это сон, они прибегают к гиперболе, если все же пытаются сравнивать одну иллюзию с другой по красоте и продолжительности. Поэзия, подобно доказательству, была бы невозможна, если бы интуицию сущностей нельзя было поддерживать и повторять в различных контекстах. В противном случае поэт не мог бы ни выражать накапливающиеся страсти, ни развивать конкретные темы. Но жизнь ( это не сон, если она обосновывает диалектику, поскольку диалектика исследует различные части царства сущности ( где все постоянно, различимо, неуничтожимо ( с постоянной и последовательной целью, и достигает обоснованного понимания их структуры, и таким объемом бодрствования и здравого смысла диалектический или поэтический ум располагал бы в любом случае, даже при отсутствии материального мира, всяких моральных интересов, и даже при отсутствии любой жизни, за исключением жизни самого дискурса. 
Тем не менее, если бы дискурс всегда бы ясным представлением о сущностных отношениях, его наличие едва ли было бы заметно; только очень щепетильный философ стал бы настаивать на нем, имея в виду избирательный порядок и направление рассмотрения, которые дискурс добавляет к своему предмету. Однако имеется более заметный свидетель того факта, что дискурс существует и является не частью сущности, а скорее функцией животной жизни, ( этим свидетелем является ошибка. Мысль становится очевидной, когда вещи предают ее; поскольку они не могут быть ложными, должно быть ложным что-то другое, и это нечто другое, которое мы называем мыслью, должно было существовать и иметь статус, отличный от статуса вещи, который она фальсифицировала. Таким образом, ошибка пробуждает даже самую ленивую философию от иллюзорного предположения, будто ее собственные извивы являются не чем иным, как нитями в ткани их объекта. 
Таким образом, благодаря только лишь простому рассмотрению того, как сущность представляет себя, я сумел вырвать из зубов скептицизма одно верование, знакомое мне еще до того, как я повстречал этого романтического дракона, а именно верование в существование дискурса, или мыслящего разума. Однако следует заметить, что пока что я обнаружил основания для восстановления этого верования только в крайне смягченной форме. Мысль здесь не означает ничего большего, чем тот факт, что рассматривается некоторая сущность, а дискурс означает только то, что к этой сущности подходят и рассматривают ее неоднократно или по частям, с пристрастием, последовательно, и с возможной путаницей при ее описании. За исключением этого различия интуиции от постигаемой сущности, передо мной все еще нет никакого объекта, который претендовал бы на существование или добивался бы верования. Датум в целом по-прежнему представляет собой только сущность, однако только благодаря исследованию датума, когда это исследование подвергается рефлексии и допускается, я заново ввел верование, которое освобождает меня от того, что было самым неприятным для плоти и крови моего радикального скептицизма. Я обнаружил, что даже когда не воспринимается никакое изменение в образе, находящемся передо мной, мой дискурс меняет ступени и достигает прогресса в его рассмотрении, так что теперь я допускаю в дискурсе ту сферу событий, где происходят реальные изменения. Теперь, когда я воспринимаю движение, я могут утверждать, что эта интуиция изменения истинна; то есть она действительно последовала за интуицией статичного первого элемента, от которого мое внимание перешло к этой интуиции изменения, это я теперь могут утверждать, не смешивая последовательно данные сущности, или пытаясь, как в животном восприятии, составить одну конкретную вещь из несовместимым природ. Я могу по-прежнему отрицать, сомневаться или игнорировать существование изменяющихся вещей или событий в природе; с полной ясностью я буду видеть в объекте только сущность, но если так случится, это будет сущность изменения, и чтобы представлять образ некоторого движения, этот предмет будет казаться мне таким же определенным, идеальным и неизменным, как всякий другой, и столь же мало склонным к тому, чтобы превращаться в любой другой предмет. Всякое увиденное движение будет не чем иным, как зафиксированным образом движения. Действительное течение и действительное существование будут занимать соответствующее и достаточное положение в моей мысли; я буду понимать и верить, если я размышляю о мимолетных созерцаниях, которые я осмысливаю и перехожу от одного к другому; но эти объекты будут всего лишь несколькими сущностями, несколькими образами или мелодиями, или историями, каждая из которых всегда является самой собой, какой ее находит, изобретает или переосмысливает мой разум. 

Глава ХIV
СУЩНОСТЬ И ИНТУИЦИЯ
Не верить ничему и жить погруженным в интуицию могло бы быть привилегией бесплотного духа. Если бы человек мог приобщиться к ней, он не только был бы освобожден от сомнения, но в одном отношении он не потерял бы ничего в пределах своего опыта, поскольку царство сущности, которое осталось бы открытым для него, абсолютно бесконечно и содержит образы всех событий, которые могут произойти в любом из существующих миров или которые могут произойти во всех возможных мирах вместе. Однако все это разнообразие и изобилие образовало бы мозаику, мраморное изображение жизни или хронику античных войн. Там были бы страдания и ужасы, так же как и красота, но все вечно сгорало бы на своем месте, уравновешивая все остальное, но никакой встревоженный взгляд не переходил бы стремительно от одного к другому, желая знать, что может оказаться следующим. Дух, который действительно дышит в человеке, ( это животный дух, изменчивый, как и те материальные устремления, которые он выражает. У него материальная основа и случайная точка зрения, и лихорадочное предпочтение одного альтернативного взгляда другому. Он жаждет нового, и это любопытство, которое он, конечно, заимствует у чувств ненадежности и инстинктивной обеспокоенности животного, духом которого он является, странным образом противоречиво, поскольку чем дальше продвигается оно в служении животной воле, тем больше зрелище, которое открывается, противоречит воле этого животного и стремится нейтрализовать ее. Он действительно вообще не был бы духом, если бы он по своей природе не стремился опровергнуть свою случайную точку зрения и поменять свое материальное положение, к которому он оказывается необъяснимым образом прикрепленным при рождении. Поскольку это дух и его влечет назад животная приверженность к наслаждениям и желаниям, которые чистый дух не может разделять (потому что следствием их является невежество), он, соответственно, стремится освободиться от поглощенности животной жизнью, от пристрастия к пространству и времени и от всякой мысли о существовании. Ведя себя таким образом, отнюдь не исчезая, он, по-видимому, приобретает более интенсивное, ясное и спокойное бытие. Поскольку корни духа, по крайней мере в человеке, заключены в материи, это будет казаться иллюзией. Однако опыт является нормальным, и не нужно связывать с ним никаких иллюзий, если однажды понята природа интуиции. 
В точке исчезновения скептицизма, которая также является вершиной расцвета жизни, интуиция поглощается своим объектом. По этой причине философы, способные к глубокому созерцанию, ( Аристотель, например, мысль которого становится в этих точках как бы внутренней по отношению к духу, ( обычно утверждали, что в конце концов сущность и созерцание сущности ( идентичны. Конечно, интуиция сущности не обращает внимания на себя и осознает только сущность, к которой она внутренне ничего не добавляет ни по природе, ни по интенсивности; поскольку сила удара грома является главной составной частью его сущности, так же как особая непереносимость каждого вида боли или преходящий характер всякого наслаждения. Если бы на самом деле, когда дана сущность такого рода, не было бы ничего предшествующего этой интуиции, ничего экзистенциального помимо нее и ничего следующего за ней, это отсутствие внимания интуиции по отношению к себе самой, как отличной от данной сущности, не было бы ошибкой, скорее было бы отсутствием иллюзии. Но тогда было бы иллюзией полагать, как сделал бы я, назвав наличие данной сущности ее интуицией, что душа, имеющая историю и другие случайные свойства, однажды на своем пути подошла к созерцанию этой сущности. Тогда на самом деле это была бы только сущность, не имеющая никаких других отношений, кроме тех, которые являются совершенно необратимыми внутренними отношениями к другим сущностям, которые определяют ее в ее собственном царстве. Например, очень большие числа, которые никто не представлял в их определенности, не имеют никаких других отношений, кроме вечно присущих им в последовательностях целых чисел, для них нет места в жизни людей. Так же обстоит дело и со многими мучениями, для которых природа не предоставила необходимых механизмов и которые отказался показать даже ад; они остаются только сущностями, которые, к счастью, не являются предметом интуиции. Очевидно, бытие этих чисел и таких мучений устанавливается исключительно их сущностью и не достигает существования. В интуиции, если бы существовала интуиция этих чисел или этих мучений, все-таки было бы обнаружено только это бытие сущности, ибо никакие случайные отношения, какими интуиция обладает в жизни некоторых душ, не были бы представлены внутри нее, если (как я считаю) не было бы дано ничего, кроме этих сущностей. 
Поэтому неизбежно, что умы, поглощенные исключительно созерцанием, какой-либо сущности, будут связывать наличие и силу этой сущности с ее собственной природой, которая только и видима, а не с интуицией, которая невидима. Мысль, погружаясь в свой объект, высвобождается из сферы случайного и изменений и теряет себя в этом объекте, сублимируясь в сущность. Эта сублимация не связана с потерями, просто она устраняет путаницу. Это полное осуществление и завершение этого опыта. Таким именно образом я могу понять, почему Аристотель мог назвать царство сущности или ту его часть, которую он рассматривал, ( божеством, и мог торжественно заявить, что его неотчуждаемым бытием является вечная жизнь. Говоря более строго, это была бы вечная реализация жизни познания. Животная жизнь должна была бы прекратиться, поскольку он требует, чтобы мы собирали и бросали рассматриваемые нами сущности и приписывали им как временные, так и вечные отношения, другими словами, рассматривали бы их не как сущности, а как вещи. Хотя жизнь познания начинается с внимания к практической необходимости и ею поддерживается, все-таки ее идеал является жертвенным; она стремится отчетливо представлять каждую вещь и представлять все вещи вместе, то есть под углом зрения вечности, как подлинные сущности, данные в интуиции. Перестать жить во времени ( значит быть интеллектуально спасенным; это ???????????14 ( исчезнуть или просиять в истине, стать вечным. Высшая сокровеннейшая цель и высочайшее достижение познания ( перестать быть знанием для Я, отвергнуть предубеждения, выйти за пределы той точки зрения, согласно которой знание определяет свои перспективы, так что все вещи будут представлены равным образом, а истиной может быть все во всем. 
Однако все осуществляется исключительно субъективно, в том жизненном и поэтическом усилии, которое начинается с откровенного забвения самого себя и заканчивается страстным самоотказом. При рассмотрении со стороны, как это происходит в психологии, все представляется совершенно другим образом. В действительности, сущность и интуиция сущности никогда не могут быть тождественны. Если бы были разрешены все затруднения животного, для интуиции не было бы ни органа, ни повода, и исчезновением интуиции не появлялись бы никакие сущности. Разумеется, это событие не упразднило бы их в их собственном царстве, и каждая из них была бы тем, чем она представлялась бы, если бы возродилась ее интуиция; но они все были бы только неожиданными логическими или чувственными предметами, далекими, насколько это возможно, от жизни или яркого сияния божества. Сущность без интуиции была бы не просто не-существующей (она всегда такова), но, что еще хуже, она не была бы ни объектом какого-либо созерцания, ни целью какого-либо устремления, ни тайным или сокровенным идеалом какой-либо жизни. Она утратила бы ценность. Вся та радость и чувство освобождения, которые приносит уму чистая объективность, полностью отсутствовала бы, и сущность утратила бы все свое достоинство, если бы жизнь лишилась своего хрупкого существования. 
Я уверен, что Аристотель и даже более мистические выразители духа не игнорировали бы это обстоятельство, если бы им не был присущ такой узкий взгляд на сущность. Они смотрели на нее исключительно сквозь призму морали, грамматики и физики ( незначительную часть того бесконечно царства, которое таким образом становится видимым, они принимали за целое. Если они ощущали некоторое затруднение по поводу очевидной пристрастности такого рассмотрения, они стирали и затуманивали ту часть, которая была перед ними, чтобы это не казалось произволом, вместо того чтобы вообразить ее наполненной всем остальным, тем, что в царстве сущности не может не окружать ее. Даже Спиноза, который так ясно определяет царство сущности как бесконечное число видов бытия, каждый из которых обладает бесконечным числом вариаций, называет эту бесконечность бытия субстанцией, как будто для того, чтобы сразу нагрузить всю ее существованием (ужасающая перспектива) и стереть ее внутренние различия, однако именно различие, бесконечно мало, но неизгладимое различие всего от всего остального, составляет то, что означает сущность. Но люди предполагают, что то, что не существует, представляет собой ничто ( тупой позитивизм, подобный заявлению, что прошлое ( это ничто, и будущее ( ничто, ничто также и все то, чего мне не довелось узнать. Если бы люди рассудили, что не-существующее бесконечно, как говорит Лейбниц, что оно есть все, что это царство сущности, они были бы более осторожными в рассмотрении сущности как чего-то избранного, высшего в себе самом, достойного вечного созерцания. Они рассматривали бы ее не как силу или достоинство в действительных вещах, а скорее как форму всего и вся. 
Ценность достается любой части царства сущности благодаря интересу, который кто-либо проявляет к ней как к тому, что имеет значение для его собственной жизни. Если орган этой жизни добьется совершенства действий, он достигнет интуиции соответствующей части сущности. Эта интуиция будет иметь в высшей степени жизненное значение. Она будет поглощена свои объектом. Но будет неразумно думать о какой-либо возможности исчезновения интуиции в этом объекте или ее отсутствия; просто она не будет осознавать себя, время, обстоятельства. Эта интуиция будет продолжать существовать, существовать во времени, и пульсации ее существования едва ли будут иметь место без каких-либо колебаний и, возможно, без кратковременного исчезновения. Таким образом, интуиция будет совершенно отличной от сущности. Она будет чем-то существующим и даже, возможно, кратковременным, она будет загораться и исчезать, вероятно, она будет восхитительной, то есть ей не будут являться никакие сущности, если они не проникнуты общим тоном интереса и красоты. Жизнь психеи, которая возвышается до этой интуиции, определяет все характерные признаки вызванной сущности, в том числе ее моральные свойства, но поскольку чистая интуиция ( это жизнь в ее лучшем выражении, когда в ее музыке меньше всего скрежета и барабанного боя, возникает предрассудок и предположение, что всякая сущность прекрасна и обогащает жизнь. Это незаслуженное платоновское обожание сущности. Царство сущности мертво, и интуиция большей его части будет мертвой для всякого живого существа. 
Созерцание такого рода сущностей, как относящихся к конкретной жизни, есть то, что Аристотель назвал энтелехией или полным осуществлением этой жизни. Если бы космос представлял собой одно животное, как полагали древние, и обладал бы целью и жизнью, которая, подобно человеческой жизни, могла бы наполниться созерцанием определенных сущностей, тогда бы жизни, подобная жизни Аристотелева Бога, была бы осуществлена в совершенстве природы, если это совершенство было бы вообще достижимо. Если вместе с Аристотелем мы предполагаем, что космос всегда находился в совершенном равновесии, тогда радостная интуиция всех соответствующих сущностей космоса действительно осуществляла бы и представляла бы собой ту непрерывную, экстатическую божественную жизнь, о которой говорит Аристотель. Но даже тогда космическая интуиция сущности не была бы той сущностью, которую она созерцала. Интуиция была бы естественным фактом, случайно бесконечным и по необходимости избирательным, поскольку космос может прекратить вращение в любой момент, и, конечно, музыка этих сфер, даже если они нормально вращаются, не представляла бы любой и каждый тип звука, даже музыки. Другой космос имел бы и, может быть, где-то имеет и сейчас другую систему жизни. Однако в каждом случае это была бы божественная жизнь, как древние представляли себе божественность. Она имела бы такой же естественный базис, какой должна иметь любая жизнь, соответствующее тепло и моральную окраску, поскольку естественные действия заимствуют эти ценности у тех воззрений, на которые они опираются. Любовь к некоторым особенным сущностям, одушевляющая существование, ( это выражение того направления, которое приняло движение всего существующего. Если бы космос был совершенным животным ( в своих неизвестных вековых пульсациях он мог бы оказаться одним, ( космический интеллект в действии не был бы ни царством сущности в целом, ни какой-либо частью его. Он был бы интуицией сущности в такой степени, в какой этот космос имел ее своей целью. 
Внешняя и натуралистическая точка зрения, согласно которой все это появляется, еще не была критически обоснована мной: я пре