а ли возможна и, конечно, ей не соответствует. Следовательно, даже если бы нейрограмма в психее вновь могла стать совершенной жизнью в своей полноте, она скорее превратила бы фантазию в бытие, жизнь в настоящем, чем трезвая память, соответственно наполняющая настоящее длительной перспективой. Вторая причина состоит в том, что нейрограмма скорее всего была модифицирована воздействием случайных обстоятельств, питания и неэффективных воздействий, так что прежнее движение на самом деле не может повториться и вызванная в памяти сущность на самом деле не будет той же самой. То, что она может казаться той же самой, в ее натуральном виде, не имеет отношения к делу. Как, если это живой образ, она могла бы не казаться таковой, если не существует другой памяти, чтобы проконтролировать ее? Но если я могу проконтролировать ее при помощи случайных свидетельств, обычно я обнаруживаю, что это кажущееся возвращение прошлого опыта является ничего не стоящей иллюзией. Если возвращение к прошлому кажется полным, это не потому что память точно восстановила факты, а потому что какие-то тонкие воздействия наполняют меня чувством, совершенно чуждым моим нынешним обстоятельствам и напоминающим о далеком прошлом. Этот драматический сдвиг, по-видимому, смещает все детали картины из перспективы памяти на передний план настоящего. На первый план выступает воображение, порождающее сон наяву, а не пробуждающее память, которая погружается в прошлый опыт. Запах кедрового сундука, в котором хранятся старые наряды, может живо вернуть меня в мое раннее детство. Но образы, которые сейчас представляются вновь ожившими, будут порождениями моей утонченной художественной фантазии. Я буду смотреть на них глазами романтика, а не глазами ребенка. Я действительно могу восстановить в памяти давно забытые факты, но не могу оживить давно прошедший опыт. И какая в этом нужда? Удивительная тождественность может эмоционально переживаться даже тогда, когда два описания одной и той же вещи отличаются в каждом чувственном элементе, как это имеет место в метафорах, в мифах, в самом моем теле и в разуме, при обожествлении или в доктрине транссубстанциализации, которая выражает мистический опыт. В подобных случаях витальная реакция, глубокая переадаптация психеи на два явления ( одна и та же. Поэтому я чувствую, что вещь, появляющаяся в двух образах, является одной и той же, что одно на самом деле есть другое, каким бы различными ни были две совокупности символов. 
Я уже признал веру в память; не приняв ее, я не смог бы сделать первого шага вперед от самого безоговорочного скептицизма. Однако поскольку подобное принятие есть акт веры и утверждает транзитивное или реалистическое знание, я задержусь здесь, чтобы рассмотреть в более развернутой форме, в чем состоят когнитивные притязания памяти, на которых базируются все человеческие верования. 
Парадокс познания отсутствующего заложен в прошедшем времени глагола; это парадокс самого знания, поскольку интуиция сущности названа знанием несправедливо; это воображение, поскольку единственный наличный объект в этом случае не является существующим, и описание его, будучи творческим, не может быть ошибочным. Каждый прекрасно понимает притязание на знание, когда его выдвигает, всякий раз, как только воспринимает или вспоминает что-то или придерживается какого-то верования; но если мы хотим рефлективно перефразировать эту претензию, мы, по-видимому, могли бы сказать, что в этом притязании внимание явно обращается к отдаленному объекту, окруженному другими близкими объектами (хотя и на некотором расстоянии), на которые внимание обращается только потенциально. Если бы этот передний план или обрамление совсем отсутствовали, я жил бы в изображаемом прошлом, думая, что это ( настоящее; память отказалась бы от своей функции запоминания и стала бы фантазией. Она утратила бы возможность ошибаться, более не являясь сообщением о чем-то другом, а превратилась бы в бесполезное занятие, которое моралист мог бы назвать иллюзией на том основании, что ее образы не имеют отношения к практической жизни разума, а эмоции попусту растрачиваются. Но она ничего бы не искажала, поскольку, перестав быть памятью, она утратила бы все когнитивные претензии. 
Таким образом, для проекции, которая делает наличный образ видением определенного факта в прошлом, необходим передний план или обрамление: я должен стоять здесь, чтобы указать туда. Однако, если бы мое нынешнее положение ясно воспринималось, если бы весь непосредственный датум равным образом сфокусировался бы в мысли, картина представлялась бы плоской, а перспектива только изображенной на ней, как на дешевом занавесе в театре. Это разрушило бы претензию или, если вам угодно, иллюзию памяти помнить то, что я сейчас занят воспоминаниями, ибо в этом случае я должен был бы рассматривать исключительно самого себя и только настоящий момент, в то время как в живом воспоминании я забываю о себе, живу в настоящем, думая только о прошлом и рассматривая прошлое, не предполагая, что я живу в нем. Мои воспоминания, мои souvenirs являются единственными сущностями, которые я читаю так, как я читал бы буквы на этой странице, не относясь к ним созерцательно, как к формам, представленным в завершенности в соответствии со своей собственной категорией, а с готовностью принимая их (как во всяком знании) как вестников, как знаки существования, о котором они дают только несовершенное представление, но которое возможно заместить лучшим. Погружаясь в прошлое, я кажусь себе вступающим в царство теней, и основной момент моего бодрствования, который не позволяет мне действительно вообразить, будто я живу в том, другом мире, состоит как раз в моем стремлении видеть лучше, все вспомнить, восстановить прошлое таким, каким оно на самом деле было. Ускользающий и ненадежный характер подобных образов, когда они приходят ко мне, серьезно беспокоит меня, как пелена, искажающая и заслоняющая истину. Моя душа как бы сосредоточена на этой исчезнувшей реальности, и я знаю, что перед моими глазами предстает только несовершенный образ. Но если бы моя душа сейчас обладала интуицией того, чем когда-то была реальность, воспоминание было бы излишним, поскольку я обладал бы всем, что она может представить мне, прежде чем она это представила, и, с другой стороны, если бы моя душа не знала реальности, как я мог бы отвергать, критиковать или считать правильными образы, которые претендуют на то, что они восстанавливают забытые моменты? Очевидно, что то, что я называю душой, то есть психея, сама по себе слепа. Ее единственным светом является воображение, однако она является априорным принципом выбора и суждения, и действия во мраке, так что, когда свет освещает эту тьму, она воспринимает его и сразу чувствует, падает ли луч света на тот объект, который она ищет ощупью, или на какую-то ненужную вещь. Психея, если речь идет о памяти, содержит в себе все начала, все возможности и скрытые наклонности, которые оставило прошлое. Всех их возможно свободно развернуть или возбудить и вызвать к действию, если они не получают достаточных стимулов, или наталкиваются на препятствия и противоречия; чувство этого удачного или искаженного представления опыта, когда память предлагает свои образы, позволяет психее судить об этих образах как об истинных или ложных, адекватных или неадекватных, не располагая никакими другими образами для сравнения. 
Это переживаемое несовершенство памяти не является препятствием для непосредственности подобного познания, которое она в действительности поставляет. Память, какой бы смутной она ни была, переносит меня на намеченную сцену. В ее зыбком свете я прохожу по старинным помещениям; я вновь вижу (безусловно, неточно), что там происходило. Хотя многие когда-то очевидные детали утрачены или передвинуты, память может видеть основные черты прошлого в более истинной перспективе, чем та, в которую они были первоначально помещены опытом. Призрачность памяти несете в себе это возмещение, сравнимое с глубиной сочувствия, которая компенсирует старости утрату живости; память ( это воссоздание, а не повторение. Образ истории семьи, которую вызывает во мне открытый сундук, может быть в больше мере истинным, чем любой образ, который вставал передо мной, когда я был ребенком. Мои детские восприятия сами по себе были описаниями ( наивными, разрозненными, ограниченными. Воспроизводя мои прошлые восприятия, моя дремлющая память не рассматривает эти восприятия ( восприятия, будучи духовными фактами, могут стать объектами только намерения. Память рассматривает те объекты (сущности или вещи), которые рассматривались в прошлом восприятии. Но почва, на который сейчас растут эти интуиции, была обработана и полита, и даже будучи несколько истощенной, она может представить более точное описание прежних событий, чем существовавшие прежде, более развернутое, более связное, более познавательное. Память, по существу, имеет те же функции, что история и наука ( рассматривать вещи с б?льшим пониманием, чем тогда, когда их видели. Разум никогда не поднялся бы выше самой беспомощной животной рутины, если бы он не мог забывать, вспоминая, а также не был бы в состоянии подставить на место бесконечной плоскости физического опыта духовную перспективу. Это нисходит почти как благодать; то, что незаметно проникает как идеализация, гипербола и легенды, не является чистым злом. Несмотря на примесь фантазии, память, легенда и наука добиваются подлинного интеллектуального господства над течением вещей и, подобно чувствам, они добавляют собственную поэтическую жизнь и ритм. 
Эта возможность господства опять доказывает, что образы и апперцепции, связанные с воспоминанием, являются свежими образами и новой апперцепцией. Она также показывает, что более позднее существование во времени акта воспоминания никоим образом не лишает связанное с ним знание непосредственности и не отсекает его от его объекта; напротив, поскольку объект постулирован и избран психеей еще до появления каких-либо образов и апперцепции, последние вольны описывать объект любым возможным для них способом, используя для его истолкования все последующие ресурсы разума и тем самым описывая его гораздо более истинно, чем показывали его чувства, когда он был в наличии. 
Здесь бросается в глаза важная деталь, которая на первый взгляд может показаться парадоксальной, но только потому что бедность языка часто заставляет нас использовать одно и то же слово для обозначения совершенно различных вещей. Поэтому естественно, как кажется, допустить, что человек может вспоминать свой собственный опыт, но не может вспоминать ничего другого; и все же то, что он обычно вспоминает, ( это не свой опыт, но обычным объектом его памяти является объект его прошлого опыта, события или ситуация, при которой его прошлый опыт имел место. Опыт ( это интуиция, это дискурс, насыщенный шоками и резюмированный, но интуиция, действительный опыт, не является объектом какой-либо возможной интуиции, представляя собой, как я сказал выше, духовный факт. Ее существование может быть обнаружено только посредством духовного воображения и постулировано в действии, как опыт, принадлежащий духу при определенных обстоятельствах, реальных или воображаемых. Это истина моего собственного прошлого или будущего не в меньшей мере, чем опыта других. Кода я вспоминаю, я смотрю на свой прошлый опыт не в большей степени, чем, думая о неудачах друга, я рассматриваю его мысли. Я их придумываю; или, точнее, я представляю в воображении нечто, произведенное мной самим, как будто я пишу роман и приписываю этот интуитивный опыт себе в прошлом или другому человеку. Естественно, я могу приписать только те чувства, которые может пробудить моя психея; хотя ей и присуща творческая природа, она творит непроизвольно, в соответствии с образцами, закрепленными привычкой или инстинктом, так что справедливо, хотя и в нестрогом смысле, что я могу вспоминать или обдумывать только то, что я испытал на опыте; но это происходит не потому, что сам мой опыт остается во мне и его можно снова наблюдать. Подобное понятие достаточно разъяснить, чтобы сделать смешным. Живая интуиция не может сохраняться, и даже пока она жива, она не может быть обнаружена. Она ( духовна. 
Воспоминание ( это начинающееся соответствующим образом сновидение; оно рассматривает те же самые объекты, которые рассматривал опыт, перебирает их, поскольку память пробуждается возобновлением того самого процесса в психее, посредством которого этот опыт первоначально возник. Психея, поскольку она погружена в этот сон, не знает ни того, что это память, ни того, что ее объекты отдаленны и, возможно, больше не существуют; она постулирует их с полной уверенностью в действии, как во всяком другом сне. Но в нормальной памяти иллюзия контролируется и корректируется, и действительно данный опыт со всеми положенными объектами связывается с прошлым, поскольку на этот раз она заключена в другой опыт, с менее податливыми объектами и средой, к которой тело приспособлено, несовместимой с вспоминаемым окружением. Отсюда призрачная, туманная, нереальная форма вспоминаемого прошлого: образы устремляются один за другим, как это иногда происходит в кино, или как в сновидении волна с белым гребнем может превратиться в скачущую лошадь. Между тем разум управляется с бурей безудержно начинающихся фантазий, соединенных с внешними чувствами, посредством постоянного напряжения инстинктов, которые привязывают его к наличному миру. 
Опыт невозможно вспомнить, восприятие невозможно ни воспринять сейчас, ни пережить заново. Этот факт объясняет как непосредственность памяти (поскольку она рассматривает те же самые объекты, то же самое окружение, как и прошлый опыт, и воспроизводит те же самые эмоции), а также призрачность памяти и всякого воображения (поскольку порожденные воображением верования и эмоции не имеют отношения к нынешнему миру и подавляются теперешними требовательными реакциями). 
Обычно существует большая разница между памятью и воображением, между историей и художественной литературой, они глубоко расходятся по своему физическому содержанию; одни рассматриваю события в природе, другие ( воображаемые сцены; тем не менее, психологически они чрезвычайно близки. Только благодаря последующему контролю мы различаем, какой тип воображения представлен в памяти, а какой тип литературы является историей. Для непосредственного прошлого этот контроль осуществляется привычкой и ощущением. Непосредственное прошлое находится в непрерывной связи с настоящим; я уверен, что помню, а не просто воображаю улицу, на которой я живу, потому что я готов уверенно пройти по ней, а, подняв глаза, могу увидеть ее из окна. Это объект, непрерывно связанный с повторяющимися объектами моей нынешней веры. Когда прошлое является более отдаленным, этот контроль, будучи тем же самым в принципе, проводится не так непосредственно. Здесь свидетельством истины памяти является главным образом навык памяти. Я уверен, что я помню, а не просто воображаю то, о чем я всегда говорил, что помню, так же как мы верим, что события исторические, а не вымышленные, когда историки постоянно воспроизводят их. Поэтому вымыслу очень легко на основе наших практических навыков, раз включившись в то, что мы рассматриваем как реальные события, навсегда приобрести статус факта. Автобиографии и религии (даже если они не были систематически переработаны воображением, что обычно имеет место) содержат много таких невольных недоразумений. Vice versa17, живой вымысел спонтанно приобретает форму истории или воспоминания. Хотя невозможно попытаться установить какую-нибудь связь Робинзона Крузо с подлинными воспоминаниями или историей ни в начале, ни в конце, в повествование было вплетено множество реальных фактов, чтобы усилить его правдоподобие, и как бы поглотить вымышленные детали в романтическом попурри общепринятых верований. "Однажды..." ( говорит рассказчик, чтобы незаметно привить свои воображаемые события на древо вещей, в которые обычно верят. В Тысяче и одной ночи нас переносят в один из множества городов или на один из островов в море, благодаря чему вымысел становится захватывающим, а реальный мир более чудесным и великим. 
Критика памяти и истории ( щекотливое, а иногда и комическое предприятие, поскольку только воображение может быть задействовано в ее осуществлении, и мы судим об авторитетности документов и сообщений нашего прошлого опыта посредством того критерия, что в данный момент может оказать решающее влияние на наше верование и создать живую иллюзию. Но принцип, на основании которого мы вообще доверяем памяти, всегда один и тот же. Он глубоко парадоксален. Как вообще возможно наблюдать течение? Если есть течение, начальная часть его уже ушла, в то время как последующая только появляется, как тогда можно наблюдать отношение, переход? Где происходит наблюдение? Если оно последовательно занимает по очереди каждый момент, как оно может соединить их? Если оно происходит извне, как может коснуться какого-нибудь из них? Во всяком случае, наблюдение представляется находящимся вне течения, которое оно воображает, но которому не подчиняется, ибо, если его бытие мгновенно, тогда в нем нет течения, а если оно охватывает все наблюдаемые моменты и одновременно с каждым из них, оно вновь не претерпевает изменений. Конечно, аналитически очевидно, что чувство изменения, необходимо подпадающие под единство апперцепции, трансцендентно этому изменению, какими бы изменчивыми ни были условия его собственного происхождения. Разум, в силу своей природы разума, ( вне времени. Является ли тогда время всего лишь картиной времени и не может быть ничем иным? Является ли течение, существенное качество существования, только простой видимостью и, по существу, неспособно существовать на самом деле? 
Здесь есть опасность чудовищной иллюзии, жертвами которой, как я думаю, стали наиболее выдающиеся метафизики. Мы должны признать, что дух находится вне времени, что восприятие течения (или чего-то еще подобного) само не является течением, а синтетическим взглядом и единой интуицией отношения, формы, качества. Видимое повсюду универсально, вИдение повсюду сверхъестественно. Но это допущение далеко не подразумевает отрицание течения ( то есть отрицание освобождения этого самого духа, которому мы приписываем такие огромные привилегии. Одна из привилегий, которая, как мы должны допустить, присуща духу, поскольку мы утверждаем, что она содержится во всех проявлениях духа, ( это то, что он понимает, то, что он высказывает нечто истинное о чем-либо. Условия его собственного бытия, то, что не исключают, если он действительно разумен, того, что он выявляет вещи, конститутивно отличные от него. Еще в меньшей степени он препятствует существованию этих недуховных вещей. Какое безумие отрицать, потому что мы можем наконец выявить духовность духа, что для него могло бы существовать нечто, что следовало бы понять? Зачем притуплять ту способность, которой, как обнаруживается, мы обладаем? Зачем таким образом лететь вверх тормашками из-за нашего и без того не столь великого достоинства и доводить себя до потери дара речи от удивления перед нашей способностью говорить? Этот сверхъестественный статус и сверхвременные масштабы духа не являются привилегиями, это ( потери; это жертвенные условия, с точки зрения естественного существования, которым должны подчиниться любая способность, если она должна понимать. Конечно, понимание ( это само по себе достижение (хотя не все философы ценят его высоко), но за него нужно платить, платить выходом в четвертое измерение, быть не тем, что мы понимаем. Так, если течение в своем гуле и постоянном слиянии движений помнит, что оно течет, оно не останавливается в материальном смысле; но само чувство, что то, что протекает в данный момент, пришло издалека, что оно приобрело новую форму и устремляется навстречу новым преобразованиям, избежало этой судьбы, поскольку это чувство, в отличие от психеи, которая осуществляет его, направлено по касательной к потоку, который оно наблюдает, является не мгновенным, не длительным, но просто понимающим. Как далеко может простираться его взгляд в прошлое или будущее, являетс