главное есть то душевное движение, которое ему предшествовало, из которого
родился преступный акт. Оно кладет особую складку, проводит неизгладимую
черту на человеческой душе, подвергает ее некоторому искажению.
Спрашивается, на том ли только проводится эта черта, то ли одно приемлет в
себя искажение, что ясно выражено в душе: память с заключенными в ней
сведениями, текущие желания, мелькнувшие чувства? Ясно, что нет: зло входит
в нее, как в целое, искажается она в полноте своего содержания, -- как в
ясной его части, так и в непроявленной еще. О всем преступном мы знаем, что
и зарождается" оно в человеке неясными путями, идет из темных недр его
души. Далее, в акте рождения, без сомнения, передается родившим рожденному
не только его организация, но и то, что служит как бы ее законом и
скрепляющим центром, т. е. самая душа. Наследственность характеров, особых
дарований или порочных наклонностей слишком общеизвестный теперь факт,
чтобы мы могли теперь в этом сколько-нибудь сомневаться. Множественность
актов рождения и индивидуальные особенности рожденных дают основание
думать, что в каждом порознь акте передается некоторая часть того сложного
содержания, которое входит в душу рождающего; причем, когда передаются
части выраженные -- наблюдается наследственность, когда передается
невыраженное -- она, по-видимому, отсутствует. Каждая часть, именно в силу
таковой природы своей, содержит в себе способность восстановляться до
целого, вызывать появление недостающих частей, которые все, равно как и
порядок их, предустановлены в ней именно ее прежним отношением к целому, из
которого она вышла; как, напр., в самой малой дуге, оставшейся от
окружности, предустановлены все исчезнувшие ее части, и по ней они могут
быть восстановлены. Эти восстановляемые части психического организма
каждого рождаемого организма могут быть рассматриваемы как нечто новое; но
среди них, без сомнения, есть и прежняя часть, не возникшая, но только
перешедшая, Она несет в себе общее искажение, которое было присуще душе
родившего, а иногда и некоторое особое, глубокое зло, некоторое
преступление, которое в ней было частью, терявшеюся между другими, а теперь
осталось одно и восстановило около себя целое. А неся в себе преступление,
она несет и вину его, и неизбежность возмездия. Таким образом,
беспорочность детей и, следовательно, невиновность их есть явление только
кажущееся: в них уже скрыта порочность отцов их и с нею -- их виновность;
она только не проявляется, не выказывается в каких-нибудь разрушительных
актах, т. е. не ведет за собою новой вины: но старая вина, насколько она не
получила возмездия, в них уже есть. Это возмездие они и получают в своем
страдании. Проступок, совершенный отцом, может быть настолько тяжел, что и
не может быть возмещен на нем, ни даже посредством его смерти: он растлил,
положим, ребенка, развратил существо чистое, которое к нему доверчиво
приблизилось. Может ли за это преступление ответить он существом своим?
Нет, и преступление его остается скрытым, ненаказанным. Но вот проходят
поколения, и возмездие является -- в страдании, которое, по-видимому,
непонятно и нарушает законы правды. В действительности же оно восполняет
ее. Одно очень глубокое явление в духовной жизни человека получает здесь
свое объяснение: это -- очищающее значение всякого страдания. Мы несем в
себе массу преступности и с нею -- страшную виновность, которая еще ничем
не искуплена; и, хотя мы ее не знаем в себе, не ощущаем отчетливо, она
тяготит нас глубоко, наполняет душу нашу необъяснимым мраком. И всякий раз,
когда мы испытываем какое-нибудь страдание, искупляется часть нашей
виновности, нечто преступное выходит из нас, и мы ощущаем свет и радость,
становимся более высокими и чистыми. Всякую горесть должен человек
благословлять, потому что в ней посещает его Бог. Напротив, чья жизнь
проходит легко, те должны тревожиться воздаянием, которое для них отложено.
Возможность такого объяснения не приходила на мысль Достоевскому, и он
думал, что страдания детей есть нечто абсолютное, приведшее вновь в мир без
всякой предшествующей вины; отсюда понятен его вопрос: кто может простить
виновника этого страдания? С этим затруднением связан вопрос об искуплении,
втором и центральном мистическом акте, с которым соединены судьбы человека.
По имени Искупителя самая религия, наша называется "христианством"; оно и
вовлекается в обсуждение здесь в дальнейшей диалектике. Оспаривается
искупление, как ранее оспаривалось грехопадение и вечный суд. Эта вторая
часть его диалектики, которую, в противоположность первой, библейской,
можно назвать по ее предмету евангельскою, и заключена в несколько
причудливую форму "Легенды об Инквизиторе". С критикою акта искупления у
Достоевского соединилось изложение скрытой идеи католицизма [Едва ли не
первый очерк этой идеи находится в "Идиоте" (1868 г.), стр. 537 -- 538
(изд. 1882 г.), и очень часто к ней возвращается Достоевский в "Дневнике
писателя" (напр., за 1877 г., май -- июнь, гл. III). См. Приложения.].
Именно, идея эта, раскрывая свое содержание, в нем высказывает свой суд над
жизнью и учением Христа и одновременно обосновывает необходимость своего
появления на земле. Анализируя природу человека и сопоставляя ее с учением
Христа, престарелый инквизитор, раскрывающий идею своей Церкви, находит
несоответствие между первою и вторым. Дары, принесенные Христом на землю,
слишком высоки и не могут быть вмещены человеком; а поэтому человек и не в
силах принять их, т. е. как уразуметь слово Христа, так и привести в
исполнение Его заветы. От этого несоответствия требований и способностей,
идеала и действительности, человек должен оставаться вечно несчастным:
только немногие, сильные духом, могли и могут спасаться, следуя Христу и
понимая тайну искупления. Таким образом, Христос, отнесшись к человеку с
столь высоким уважением, поступил "как бы вовсе не любя его". Он не
рассчитал его природы и совершил нечто великое и святое, но вместе
невозможное, неосуществимое. Католицизм и есть поправка к Его делу, есть
понижение небесного учения до земного понимания, приспособление божеского к
человеческому. Но, совершив это, он скрыл тайну изменения в себе; народы
же, следуя ему, думают, что следуют Христу. Выносить эту тайну обмана, одна
сторона которого обращена к Богу, другая к человечеству, стоит глубокого
страдания; и его приняли на себя немногие, руководящие Западною Церковью,
ради избавления от страдания всего остального человечества и ради устроения
земных его судеб. Таким образом, и здесь любовь к человеку есть движущее
начало всей диалектики, а ее орудием является анализ его природы. Общий же
смысл всего этого заключается в том, что самого акта искупления не было:
была лишь ошибка; и религии как хранительницы религиозных тайн -- нет, а
есть лишь иллюзия, которою необходимо человеку быть обманутым, чтобы хоть
как-нибудь устроиться на земле. И как окончательный вывод из этой
диалектики -- отсутствие в действительности религии и абсолютная
невозможность ее за отсутствием внешнего для нее основания: мистических
актов грехопадения, искупления и вечного суда. Переходим теперь к
детальному обозрению этой мысли, которой только тему мы изложили. На
восклицание Алеши: "Это бунт" -- Иван отвечает проникновенно: "-- Бунт? Я
бы не хотел от тебя такого слова. Можно ли жить бунтом, а я хочу жить.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя, -- отвечай: представь, что это ты сам
возводишь ["Пушкинской речи" ("Дневник писателя", 1880) Достоевский,
разбирая характер Татьяны и отказ ее, ради удовлетворения своего чувства
любви, оскорбить старика мужа, спрашивает и уже от себя лично: "Разве может
человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье... в высшей
гармонии духа. Чем успокоить его, если позади стоит несчастный,
безжалостный, бесчеловечный поступок... Позвольте, представьте, что вы сами
возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей,
дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого
необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое
существо... Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом
условии?" (т. XII, стр. 424). Из этого сопоставления очевидно, что все, что
говорит Иван Карамазов, -- говорит сам Достоевский.] здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и
покой: но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего
лишь только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя
кулачком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание,
согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги! --
Нет, не согласился бы, -- тихо проговорил Алеша. -- И можешь ли ты
допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами
принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а
приняв -- остаться навеки счастливыми?" Вот к какой великой и благородной
черте человеческой совести, которая одна возносит ее обладателя над
безжалостною природой к милосердному Богу, сведен вопрос о восстании против
самого Бога. Нельзя колебаться в ответе: если человечество скажет: "Да,
могу принять", то оно тотчас же и перестанет быть человечеством, "образом и
подобием Божием", и обратится в собрание зверей; ответ же отрицательный
утверждает и оправдывает отказ от вечной гармонии, -- и тем все обращает в
хаос... Алеша в смятении; он отвергает возможность принять мировую гармонию
на этом условии и вдруг проговорил, засверкав глазами: "Брат, ты сказал
сейчас: есть ли во всем мире Существо, которое могло бы и имело право
простить? Но Существо это есть, и Оно может все простить, всех и вся и за
все, потому что Само отдало неповинную кровь свою за всех и за все. Ты
забыл о Нем, а на Нем-то и созиждется здание, и это Ему воскликнут: Прав
ты. Господи, ибо открылись пути Твои". -- А, это Единый безгрешный и Его
кровь, -- говорит Иван и, вместо ответа, предлагает брату рассказать одну
легенду, которая вырисовалась в его уме при размышлении обо всех этих
вопросах. Алеша приготовлялся слушать, и Иван начинает.


                                     12

                                     XI
 Сцена переносится в далекую страну, на крайний запад, века раздвигаются, и
открывается XVI столетие, эпоха смешения и борьбы различных элементов
европейской цивилизации: первых путешествий в новооткрытую Америку и
религиозных войн, Лютера и Лойолы, шумливых гуманистов и первых генералов
ордена иезуитов. Шум и смятение этой борьбы происходят, однако, в центре
материка; там же, за Пиренеями, в Испании, только видят далекую борьбу,
крепче замыкаются в себе и остаются неподвижны. Еще дальше, в темной глуби
времен, виднеется бедная обожженная солнцем страна, где совершилась великая
тайна искупления, была пролита на землю кровь за грехи этой земли, для
спасения страждущего человечества. Пятнадцать веков уже прошло, как тайна
совершилась; погибла чудовищная империя, и на ее остове возник мир иных и
свежих народов и государств, которые просветились новою верою, укрепились
искупляющею кровью своего Бога и Спасителя. С неугасимою жаждою и надеждою
они ждут Его, ждут исполнения обетования, которое оставил Его ученик: "Се,
гряду скоро" [Апокалипсис, XXII, 12: "Се гряду скоро, и возмездие Мое со
мною, чтобы воздать каждому по делам его".] -- и о времени которого Он сам
изрек на земле: "О дне же сем и часе не знает даже и Сын, но токмо Отец мой
небесный". Даже с большею еще верою ждут Его, ибо "пятнадцать веков уже
минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку":
      Верь тому, что сердце скажет,
      Нет залогов от небес... --
 и только безграничное упование в святыню слова поддерживает человека. "Но
дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение. Как раз явилась
тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда,
подобная светильнику ["Т. е. церкви", -- замечает Достоевский. Образ
звезды, падающей с неба, взят из Апокалипсиса, VIII, 10 -- 11, как и
некоторые дальнейшие сравнения, которыми изображается судьба христианской
Церкви на земле. В настоящем месте высказывается взгляд на реформацию как
на подобие Церкви, которое увлекает людей своим кажущимся сходством с нею и
через это отвлекает их от Церкви истинной: "источники вод" -- здесь
"чистота веры", заражаемой "подобием" Церкви.], пала на источники вод, и
стали они горьки". Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы
человечества восходят к Нему; по-прежнему ждут Его, любят Его, надеются на
Него, жаждут пострадать и умереть за Него, как и прежде. И "вот столько
веков молило человечество с верой и пламенем: бо, Господи, явися нам!
столько веков взывало к Нему, что Он, в неизмеримом сострадании своем,
возжелал снизойти к молящим". Сцена сдвигается, и рассказ
сосредоточивается. Открывается Севилья, на знойные улицы которой спускается
тихий вечер. Толпы народа расходятся туда и сюда; вдруг появляется Он, --
"тихо, незаметно, в том самом образе человеческом, в котором ходил 33 года
между людьми пятнадцать веков назад". По виду, по внешности Он ничем не
отличается от остальных, -- но, странное дело, "все узнают Его. Народ
непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него,
следует за Ним. Он молча проходит среди них с тихою улыбкой бесконечного
сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и
Силы текут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною
любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к
Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот из толпы
восклицает старик, слепой с детских лет: "Господи, исцели меня, да и я Тебя
узрю", -- и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ
плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают перед Ним цветы,
поют и вопиют Ему: "Осанна!" -- "Это Он, это сам Он, -- повторяют все, --
это должен быть Он! это никто как Он!" Он останавливается на паперти
Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский
открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного
знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он воскресит
твое дитя", -- кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба
соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль
матери умершего ребенка, она повергается к ногам Его: "Если это Ты, то
воскреси дитя мое!" -- восклицает она, простирая к Нему руки. Процессия
останавливается, гробик опускают к ногам Его, Он глядит со страданием, и
уста Его тихо еще раз произносят: "Талифа куми" -- "И возста девица".
Девочка подымается в гробе, садится и смотрит [Поразительна жизненность,
влитая Достоевским в эту удивительную картину: мы как будто не читаем
строки, но перед нами проходит видение -- вторичного появления, и уже почти
в наше время, Христа среди народа. В биографии Д-го есть некоторые места,
которые до известной степени могут объяснить эту странную, непостижимую
жизненность фантастической, сверхъестественной сцены. "Однажды, --
рассказывается там, -- Достоевский находился в обществе людей, чуждых и
даже враждебных ко всякой религии. Неожиданно среди говорящих кто-то
упомянул об И. Христе, и сделал это без достаточного уважения. Достоевский
вдруг страшно побледнел, и на глазах его показались слезы. Это было еще в
дни его молодости, и, очевидно, уже тогда он проникновенно вдумывается в
Его образ". Затем, во время его ссылки. Евангелие было единственною книгою,
которую он мог читать, и, постоянно перечитывая евангельские рассказы,
очевидно, он вжился в них до ясности ощущения всего того, о чем там
передается... Наконец, воскресение девочки, описываемое так, что мы как
будто видим совершение самого факта, также имеет биографическое объяснение.
Вот что читаем мы в его жизнеописании (см. "Биография и письма", отд. I,
стр. 296): "Рождение дочери (22 февраля 1862 г.) было большим счастьем для
обоих супругов и очень оживило Федора Михайловича. Все свободные минуты он
проводил у ее колясочки и радовался каждому ее движению. Но это
продолжалось менее трех месяцев. Смерть ее была страшным неожиданным
ударом. Федор Михайлович всю жизнь не мог забыть свою первую девочку и
всегда вспоминал о ней с сердечною болью. В одну из своих поездок в Эмс он
нарочно съездил в Женеву, чтобы побывать на ее могиле". Без сомнения, он
живо представлял, когда писал приведенную выше сцену, свое чувство, если бы
любимая девочка каким-нибудь чудом вдруг поднялась из гроба.], улыбаясь,
удивленными, раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с
которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания". В это самое
время проходит мимо собора девяностолетний старик, с исхудалым лицом, в
грубой волосяной рясе, кардинал Римской церкви и вместе Великий Инквизитор
страны. Он останавливается, издали наблюдает все происходящее, и взгляд его
омрачается. Крики народа доносятся до него, он слышит рыдания стариков и
"осанна" из детских уст, видит подымающегося из гроба ребенка; и вот,
обертываясь, он подзывает жестом священную стражу и указывает ей на
Виновника смятения и торжества. И народ, "уже приученный, покорный и
трепетный", раздвигается; воины подходят к Нему, берут Его и уводят. Толпа
склоняется до земли перед сумрачным стариком, он благословляет народ и
проходит далее. Пленник приводится в темное подземелье Святого Судилища и
запирается там. Вечер кончается, и настает "тихая и бездыханная" южная
ночь. Воздух горяч еще и сильнее наполнен ароматом цветущего лавра и
лимона. Среди тишины вдруг заскрипели ржавые петли тюремной двери, она
отворяется, и в подземелье входит старик Инквизитор. Дверь запирается за
ним тотчас, и он остается наедине со своим Пленником. Долго он
всматривается в Его лицо, ставит тусклый светильник на стол, подходит ближе
и шепчет: "Это Ты? Ты? -- Но, не получая ответа, быстро прибавляет: -- Не
отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь.
Да Ты и права не имеешь ничего прибавить к тому, что уже сказано Тобою
прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать, и Сам это
знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу:
Ты ли это или только подобие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на
костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня
целовал Твои ноги, завтра же, по одному моему мановению, бросится
подгребать к Твоему костру угли, -- знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это
знаешь", -- прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не
отрываясь взглядом от своего Пленника. В этих напряженных, порывистых
словах уже взяты все вариации последующей диалектики: признание
Божественного сохранено до ясности ощущения Его, до созерцания; и ненависть
к Нему простирается до угрозы -- завтра же истребить Его, сжечь и
растоптать. Это -- величайшее в истории соединение и одновременно
разъединение человеческой души с ее Предвечным Источником. Вдали, как в
перспективе, показывается какое-то странное отношение к народу, к миллионам
пасомых душ: в этом отношении есть, несомненно, тревожная забота, т. е. уже
любовь, и вместе презрение, и какой-то обман, что-то скрытое. В молчании
Пленника и в словах: "да, Ты, может быть, это знаешь" -- скользит
кощунственная мысль, что для самого Спасителя открывающаяся сцена
обнаруживает что-то новое и неожиданное, какую-то великую тайну, которой Он
не знал ранее и начинает понимать только теперь. И тайну эту хочет Ему
высказать человек: "дрожащая тварь" чувствует в себе такую силу убеждения,
вынесенного из всей своей судьбы, что не боится встать с ним и за него
перед своим Творцом и Богом. Во всем дальнейшем исповедании, которое
высказывает старик, раскрывается движущая идея Римской церкви; но очень
трудно отрешиться от мысли, что эта идея есть вместе и исповедание всего
человечества, самое мудрое и прони