к, а стало быть, должен
жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел,
чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает
сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и
соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек,
то прямо и перейдет в другой мир. Я об этом давно рассуждал. Если в будущую
жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить. -- Я не верю в будущую
жизнь, -- сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости. -- А что,
если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, -- сказал он вдруг. "Это
помешанный", -- подумал Раскольников. -- Нам вот все представляется
вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да
почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте
себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани; закоптелая, а
по всем углам пауки -- и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде
иногда мерещится. -- И неужели, неужели вам ничего не представляется
утешительнее и справедливее этого! -- с болезненным чувством вскрикнул
Раскольников (раньше он ничего не хотел говорить с Свидригайловьш). --
Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и,
знаете, я бы так непременно нарочно сделал, -- отвечал Свидригайлов,
неопределенно улыбаясь. Каким-то холодом охватило Раскольникова при этом
безобразном ответе" [Там же, стр. 264 -- 265.]. Мы чувствуем душную
атмосферу каких-то странных идей и чувств. Если в том же романе есть
диалектика, оправдывающая преступление, и все-таки в целом своем душа несет
кару за него, то здесь мы видим диалектику, которая восходит до признания
"новых миров", а чувство в вопросах вечного воздаяния спускается до
каких-то пауков. "Дрожащая тварь", как называется здесь раза два человек,
ни мелочностью преступлений своих, ни своими бесполезными добродетелями не
заслуживает ни больше этого, ни меньше. Религиозный вопрос затем уже не
исчезает в произведениях Достоевского: в каждом романе он касается его, но
так, что мы живо чувствуем, как он только откладывает его до минуты, когда
в силах будет сделать это без внешних помех, неторопливо и свободно.
Наконец минута эта настала, и появились "Братья Карамазовы".


                                     7

                                     VI
 Самый период времени, когда появился этот роман, был в высшей степени
замечателен: шли последние годы прошлого царствования. Заговоры анархистов,
колебания правительства, шумная и влиятельная пресса -- все распространяло
в обществе тревогу и ожидания. Борьба партий достигла высшего напряжения,
но из них та, которая совпадала с двухвековым направлением нашей истории --
мы разумеем партию западников и приверженцев реформ, -- пользовалась
неизмеримым преобладанием в литературе и в обществе. Собственно, что всем
надеждам и уже почти требованиям этой партии суждено сбыться -- в этом
слабо сомневались даже противники ее; и все, к чему еще усиливались эти
последние, состояло в том, чтобы хоть на некоторое время задержать ее
окончательное торжество. В это-то время, почти один вслед за другим,
выступили со своим окончательным словом три наиболее влиятельные писателя:
Тургенев, гр. Л. Толстой и,последним, Достоевский. Каждый, кто только
раскрыл бы эти произведения и даже не анализировал их, тотчас почувствовал
бы, до чего сомнительна минута, в которую они появляются, как все неверно в
обществе, настроением которого они вызваны. Как и всегда, Тургенев в "Нови"
ответил текущим стремлением времени и только смягчил их несколько и
ограничил. Разносторонность и широта его образования, отсутствие
первородной крепости и хоть невысказанное, но ясное безразличие ко всему,
кроме искусства, -- все это заставило его и теперь, как прежде, попытаться
войти в круг идей и стремлений, с которыми, очевидно, у него не было ничего
родственного. Он, однажды высказавший, что в Венере Милосской есть нечто
более несомненное и вечное, чем в принципах первой французской революции,
на склоне лет своих и вопреки всему, чему отдавал жизнь, захотел войти во
вкусы людей, для которых весь мир красоты и искусства не заключал в себе
никакой значительности и смысла. Но эта противоестественная попытка, как и
можно было ожидать, вышла до того вымученною и жалкою, что все, для кого он
был дорог своими прежними произведениями, не могли смотреть на нее иначе,
как с чувством глубочайшей печали. Эту печаль, это сожаление о себе не мог
не ощутить и сам творец, и она именно придала оживление и особый колорит
его самым последним произведениям. Каждый, как человек, так и писатель, в
дарах природы своей несет и горечь и сладость своей жизни. Тургеневу
первому из наших писателей привелось снискать европейскую известность; и
когда он достиг ее и уже не было времени стремиться еще к чему-нибудь, он
вдруг увидел, что достиг чего-то самого малого: все же значительное и
ценное от него ускользнуло. Напротив, оба другие писатели, которые до тех
пор несколько заслонялись Тургеневым, заговорили с силою, как никогда
прежде, и голос их зазвучал противоречиво всему, чего хотело общество и что
оно думало. И если нужно в истории искать примера, где значение и влияние
личности было бы несомненно и отчетливо видно, ясно, -- то нельзя найти
лучшего, как в последнем фазисе деятельности этих двух писателей. В самый
разгар увлечения внешними реформами, в минуту безусловного отрицания всего
внутреннего, религиозного, мистического в жизни и в человеке, они отвергли,
как совершенно незначащее, все внешнее, -- и обратились к внутреннему и
религиозному. И общество, сперва удивленное и негодующее, но и очарованное
их словом, вначале поодиночке и потом массами, точно поволоклось ими в
противоположную сторону, чем куда шло; в жизни его совершился перелом, и мы
стоим теперь на совершенно иных путях, нежели те, на каких стояли еще так
недавно. В "Анне Карениной" с недосягаемым совершенством формы соединилось
глубокое и строгое содержание. Более, нежели в "Войне и мире", над всеми
группами выведенных лиц здесь господствует мысль художника, это теснее
сжимает их и придает всему произведению больше единства и цельности. Группы
и сцены менее широко разбрасываются, не так свободно живут, все
устремляется как будто к одному невидимому центру, который впереди. Взамен
эпического спокойствия, которое царит в "Войне и мире", придавая всем
событиям и лицам этого романа размеренную неторопливость, в "Анне
Карениной" мы ощущаем присутствие чего-то встревоженного и ищущего. Это
сообщает всему произведению лиризм. Оставляя "Войну и мир", читатель
испытывает ясное удовлетворение; напротив, окончив "Анну Каренину", он
чувствует себя встревоженным и смущенным. Ощущение горести, душевного
ужаса, ненависти к жизни и жалости к судьбе человека -- все это смешивается
в нем, становится невыносимо; и, не имея силы бороться с собою, он ищет
помощи у великого художника, который так возмутил его покой. И этот
последний не заставил долго ожидать своего слова; "Анна Каренина" оказалась
только великим прологом к учению, которое то прямо, то в аллегориях вот уже
десять лет развивает ее автор. Переходя от сомнения к вере и из веры падая
опять в сомнение, твердый только в отрицаниях и колеблющийся в
утверждениях, он всем рядом своих последних трудов как бы олицетворяет
ищущий разрешения скептицизм: "Что я верю в какого-то Бога, это я чувствую;
но в какого Бога я верю -- вот что темно для меня", -- как будто говорит он
всем смыслом своих последних трудов. Резко отличаясь по форме, растянутый,
эпизодический, роман Достоевского глубоко однороден с "Анной Карениной" по
духу, по заключенному в нем смыслу. Он также есть синтез душевного анализа,
философских идей и борьбы религиозных стремлений с сомнением. Но задача
взята в нем шире: в то время как там показано, как непреодолимо и страшно
гибнет человек, раз сошедший с путей, не им предустановленных, здесь
раскрыто таинственное зарождение новой жизни среди умирающей. Старик
Карамазов -- это как бы символ смерти и разложения, все стихии его духовной
природы точно потеряли скрепляющий центр, и мы чувствуем трупный запах,
который он распространяет собою. Нет более регулирующей нормы в нем, и все
смрадное, что есть в человеческой душе, неудержимо полезло из него, грязня
и пачкая все, к чему он ни прикасается. Никогда не появлялось в нашей
литературе лица, для которого менее бы существовал какой-нибудь внешний или
внутренний закон, нежели для этого человека: беззаконник, ругатель всякого
закона, пачкающий всякую святыню, -- вот его имя, его определение. Наше
общество, идущее вперед без преданий, недоразвившееся ни до какой религии,
ни до какого долга и, однако, думающее, что оно переросло уже всякую
религию и всякий долг, широкое лишь вследствие внутренней расслабленности,
-- в основных чертах верно, хотя и слишком жестоко, символизировано в этом
лице. Вскрыта главная его черта, отсутствие внутренней сдерживающей нормы,
и, как следствие этого, -- обнаженная похоть на все, с наглой усмешкой в
ответ каждому, кто встал бы перед ним с укором. Среди зловония этого
разлагающегося трупа возрастает его порождение. Между всеми четырьмя
сыновьями его можно найти внутреннее соотношение, которое подчинено закону
противоположности. Смердяков, этот миазм, эта гниющая шелуха "павшего в
землю и умершего зерна", есть как бы противоположный полюс чистого Алеши,
который несет в себе новую жизнь, подобно тому как свежий росток выносит из
своей темной могилки на свет солнца жизнь и закон умершего материнского
организма. Тайна возрождения всего умирающего прекрасно выражена в этом
противоположении. Третий сын, Иван Федорович, сдержанный и замкнутый,
представляет собою противоположность Димитрию, раскидывающемуся,
болтливому, несущему в себе добрые стремления, но без какой-либо нормы, --
тогда как эта норма в высочайшей степени сосредоточена в Иване. Как
Димитрий тяготеет к Алеше, так у Ивана есть нечто связующее и общее со
Смердяковым. Он "высоко ценит" Алешу, но, конечно, -- как свою
противоположность, и притом равносильную. Но с Димитрием у него нет ничего
общего; все отношения этих двух братьев чисто внешние, и это важнее, чем
то, что они в конце становятся даже враждебными. Напротив, со Смердяковым у
Ивана есть что-то родственное: они с полуслова, с намека понимают один
другого, заговаривают так, как будто и в молчании между ними не прерывалось
общение. Их связь, таким образом, несомненна, как и связь Алеши с
Димитрием. И как в Алеше выделилась в очищенном виде мощь утверждения и
жизни, так и в Иване в очищенном же виде сосредоточилась мощь отрицания и
смерти, мощь зла. Смердяков есть только шелуха его, гниющий отбросок, и,
конечно, зло, лежащее в человеческой природе, не настолько мало, чтобы
выразиться только в уродстве. В нем есть сила, есть обаяние, и они
сосредоточены в Иване. Димитрию суждено возродиться к жизни; через
страдание он очистится; он, уже только готовясь принять его, ощутил в себе
"нового человека" и готовится там, в холодной Сибири, из рудников, из-под
земли, запеть "гимн Богу". Вместе с очищением в нем пробуждается сила
жизни: "В тысяче мук -- я есмь, в корче мучусь -- но есмь" [Сочинения, т.
14, стр. 294.], -- говорит он накануне суда, который, он чувствовал,
окончится для него обвинением. В этой жажде бытия и в неутолимой же жажде
стать достойным его хотя бы через страдание опять угадана Достоевским
глубочайшая черта истории, самая существенная, быть может центральная. Едва
ли не в ней одной еще сохранился в человеке перевес добра над злом, в
которое он так страшно погружен, которым является каждый единичный его
поступок, всякая его мысль. Но под ними, под всею грязью, в тине которой
ползет человек целые тысячелетия, неутолимая жажда все-таки ползти и
когда-нибудь увидеть же свет -- высоко поднимает человека над всею
природою, есть залог неокончательной его гибели среди всякого страдания,
каких бы то ни было бедствий. Здесь и лежит объяснение того, почему с таким
содроганием мы отвращаем лицо свое при виде самоубийства, отчего оно
кажется нам сумрачнее даже убийства, нарушает какой-то еще высший закон, --
и религия осуждает его как преступление, которого нельзя искупить. С
рациональной точки зрения мы должны бы относиться к нему индифферентно,
предоставляя каждому решать, лучше ли ему жить или не жить. Но общий и
высший закон, конечно мистического происхождения, принудительно заставляет
нас всех -- жить, требует этого как долга, бремени которого мы не можем
сложить с себя. Если Димитрий Карамазов, порочный и несчастный,
возрождается к жизни вследствие того, что в основе его все-таки лежит
доброе, -- то Иван, которому извне открывается широкий путь жизни, несмотря
на высокое развитие, несмотря на сильный характер, все-таки стоит при
начале того уклона, по которому скользнул и умер Смердяков. Мощный носитель
отрицания и зла, он долго и сильно будет бороться со смертью, этим
естественным выводом из отрицания; и все-таки вечные законы природы
преодолеют его мощь, силы его утомятся, и он умрет так же, как умер
Смердяков. Поразительны последние дни этого четвертого брата, переданные в
первом, втором и третьем свиданиях с ним Ивана. Мы и здесь, как в
"Преступлении и наказании", каким-то особым приемом, тайна которого была
известна только Достоевскому, опять погружаемся в особую психическую
атмосферу, удушающую, темную, -- и, еще ничего не видя, еще не дойдя до
самого факта, испытываем мистический ужас от приближения к какому-то
нарушению законов природы, к чему-то преступному; и уже содрогаемся от
ожидания. Эта ненависть, с которою он смотрит теперь на Ивана, внушившего
ему, что "все позволено"; эта книга "Иже во святых отца нашего Исаака
Сирина", сменившая под его подушкою французские вокабулы, и какие-то
припадки исступления, о которых передает встревоженная хозяйка, хотя мы
сами не замечаем в нем ничего особенного; наконец, эта пачка бумажек,
которую он тащит у себя из-под чулка, а Иван дрожит, еще не зная -- отчего,
и пятится к стене; и самый рассказ о том, как совершилось убийство, с этою
беспричинною боязнью жертвы к своему убийце, к своему незаконному сыну и
доверенному лакею, к малосильному трусу и идиоту -- все это поразительно,
тягостно до последней степени и еще раз вводит нас в мир преступности.
Замечательно, что как закон природы, нарушенный здесь, выше, чем тот,
который нарушен в "Преступлении и наказании", так и атмосфера, окружающая
преступника, как-то еще удушливее и теснее, нежели та, которую мы ощущаем
около Раскольникова. Вот почему последний не наложил на себя рук; ему еще
было чем жить, и через несколько лет искупления, он вышел же из своей
атмосферы к свету и солнцу. Смердякову нечем было жить; и хотя и для него,
может быть, было где-нибудь солнце и свет, но совершенно ясно, что он не
мог дойти до них и упал при первых же шагах задушенный. Последнее его
прощание с Иваном, отдача ему денег, из-за которых совершилось убийство,
слова о Провидении -- все это вводит нас в душу человека в последние часы
перед самоубийством: тайна, еще никем не изображенная, никому из живых не
переданная. Здесь нам хотелось бы сказать несколько слов о характере
припадков двух братьев, одного отцеубийцы и другого, замешанного в
отцеубийстве. Последний, как известно, жалуется на посещение его бесом,
"дрянным, мелким бесом"; первый говорит о Провидении, о посещающем его
Боге. Ранее оба были атеистами, и притом довольно убежденными. Вчитываясь в
рассказ Достоевского, не трудно заметить, что именно галлюцинации
составляют главную муку Ивана Федоровича. Вспомним, как он говорит Алеше:
"Это он тебе сказал"; как оживляется всякий раз, когда неясные слова
собеседника дают повод думать, что говорящий также знает о возможности
появления беса ("Кто он, кто находится, кто третий?" -- испуганно
спрашивает он Смердякова); наконец, вспомнил ледяной холод, который вдруг
прилип к его сердцу, когда он подошел к своему дому после третьего свидания
со Смердяковым, с мыслью, что вот уже там его дожидается "посетитель", и --
почти плачущий тон его жалоб после галлюцинации: "Нет, он знает, чем меня
мучить... он зверски хитер"... "Алеша, кто смеет предлагать мне такие
вопросы... Это он тебя испугался, чистого херувима" -- и пр. Если мы
вспомним холодный и суровый тон этого атеиста, его действительно мощную
натуру, то это превращение сильного человека в жалующегося ребенка, в
плачущую женщину всего яснее может дать нам понять о степени мучительности
его галлюцинаций. "Завтра крест, но не виселица" (стр. 360, т. XIV), --
решает он, готовясь рассказать все на суде после той же галлюцинации. По
аналогии, мы должны допустить, что предмет главного мучения и для
Смердякова составляло нечто подобное. Собственно раскаяние и воспоминание
об убийстве должно бы быть сильнее в первые дни после него, и, между тем,
Смердяков в это время еще совершенно спокоен; болезнь и исступление
начались несколько недель спустя; и они так же, как у Ивана Федоровича, не
непрерывны, но происходят время от времени. Разница только в том, что
"третий этот", в присутствии которого он уверен даже при посетителе, --
есть Бог, "самое это Провидение-с", хотя и говорит он тут же как о чем-то
не относящемся к предмету на вопрос Ивана о Боге: "Нет, не уверовал-с".
Очевидно, то, о чем они беседовали в свое время и что порешили, было нечто
совершенно другое, нежели оказавшееся, когда закон природы был ими нарушен.
Поэтому, ощутив один то, что он называет "бесом", а другой то, что он
называет "Провидением", они ощутили нечто совершенно неожиданное; все же
прежние слова их о загробном существовании и о Боге оказались ни к чему не
относящимися. Продолжая аналогию с Иваном, мы должны думать, что именно
ужас ожидания "посещения" и приводил Смердякова в исступленное смятение, он
и привел его к самоубийству. Как и всегда человек, он скользнул по уклону
меньшего страдания. Перенести физическую боль удушения, очевидно, было для
него легче, нежели еще раз почувствовать ледяное прикосновение мучащего его
призрака. Припадки Смердякова, очевидно более тяжелые, нам не описаны, и
сделано только подробное описание припадка Ивана Федоровича. Есть известие,
что, когда печатались "Братья Карамазовы", один доктор-психиатр написал
Достоевскому письмо [Если письмо это сохранилось, было бы любопытно видеть
его напечатанным.], в котором удивляется глубокому соответствию его
художественного описания с тем, что открывается в припадках для
объективного наблюдения; последнее, конечно, не знает внутреннего
содержания галлюцинаций, которое именно дается у Достоевского. Этот
последний обставляет свое описание несколько насмешливым тоном, но,
вчитываясь в весь ряд его сочинений, мы видим, как постоянно он обставляет
в начале и конце легкою ирониею и свои любимые идеи [Такова, напр., в
"Братьях Карамазовых" речь прокурора на суде, которая вся ведется в тоне,
иронизирующем над прокурором; и, однако, многие из мыслей этой речи
содержат повторение мыслей, высказанных Достоевским от своего имени в
"Дневнике писателя".], -- по крайней мере делал это всякий раз, когда
ожидал, что они могут подвергнуться насмешке. Он не хотел, очевидно,
слишком восстановлять против себя читающую массу, -- но и оставить
невысказанным то или другое ему тоже было трудно. Иван Федорович во все
время галлюцинации не верит ее объективности, т. е. не верит, пока болен;
и, напротив, ее реальности он верит все время, как здоров, когда уже более
ее не испытывает; и даже ее только боится, об ней одной думает. Слишком уже
серьезны слова больного именно в здоровом-то его состоянии, и слишком
упорно сосредоточен делается автор, как только подходит к ним. Все это
заставляет нас видеть двойственное и скрытное в Достоевском, когда он
передает "кошмар Ивана Федоровича": едва ли он хотел нам дать только
описание галлюцинации, чуть ли под насмешливым тоном у него не скрыто
действительное