Гоголь на жизнь
и мертвые души только увидал он в ней. Вовсе не отразил действительность он
в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд
карикатур на нее: от этого-то и запоминаются они так, как не могут
запомниться никакие живые образы. Рассмотрите ряд лучших портретов с людей,
действительных в жизни, одетых плотью и кровью, -- и вы редкий из них
запомните; взгляните на очень хорошую карикатуру, -- и еще много времени
спустя, даже проснувшись ночью, вы вспомните ее и рассмеетесь. В первых
есть смешение черт различных, и добрых и злых наклонностей, и, пересекаясь
друг с другом, они взаимно смягчают одна другую, -- ничего яркого и резкого
не поражает вас в них; в карикатуре взята одна черта характера, и вся
фигура отражает только ее -- и гримасой лица, и неестественными
конвульсиями тела. Она ложна и навеки запоминается. Таков и Гоголь. И здесь
лежит объяснение всей его личности и судьбы. Признавая его гений, мы с
изумлением останавливаемся над ним, и когда спрашиваем себя: почему он так
не похож на всех [В "Выбранных местах из переписки с друзьями" можно, в
сущности, найти все данные для определения внутреннего процесса его
творчества. Вот одно из ясных и точных мест: "Я уже от многих своих
недостатков избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и
заставил других также над ними посмеяться... Тебе объяснится также и то,
почему я не выставлял до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал
в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь
сам сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь постоянством и не
завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, -- мертвечина будет все,
что ни напишет перо твое". ("Четыре письма к разным лицам по поводу
"Мертвых душ", письмо третье.) Здесь довольно ясно выражен субъективный
способ создания всех образов его произведений: они суть выдавленные наружу
качества своей души, о срисовке их с чего-либо внешнего даже и не
упоминается. Так же определяется и самый процесс создания: берется
единичный недостаток, сущность которого хорошо известна из субъективной
жизни, и на него пишется иллюстрация или иллюстрация "с моралью". Ясно, что
уже каждая черта этого образа отражает в себе по-своему этот только
недостаток, ибо иной цели рисуемый образ и не имеет. Это и есть сущность
карикатуры.], что делает его особенным, то невольно начинаем думать, что
это особенное -- не избыток в нем человеческого существа, не полнота сил
сверх нормальных границ нашей природы, но, напротив, глубокий и страшный
изъян в этой природе, недостаток того, что у всех есть, чего никто не
лишен. Он был до такой степени уединен в своей душе, что не мог коснуться
ею никакой иной души: и вот отчего так почувствовал всю скульптурность
наружных форм, движений, обликов, положений. О нем, друге Пушкина,
современнике Грановского и Белинского, о члене славянофильского кружка в
лучшую, самую чистую пору его существования, рассказывают, что "он не мог
найти положительного образа для своих созданий"; и мы сами слышим у него
жгучие, слишком "зримые" слезы по чем-то неосуществимом, по каком-то будто
бы "идеале". Не ошибка ли тут в слове и, подставив нужное, не разгадаем ли
мы всей его тайны? Не идеала не мог он найти и выразить; он, великий
художник форм, сгорел от бессильного желания вложить хоть в одну из них
какую-нибудь живую душу. И когда не мог все-таки преодолеть неудержимой
потребности, -- чудовищные фантасмагории показались в его произведениях,
противоестественная Улинька и какой-то грек Констанжогло, не похожие ни на
сон, ни на действительность. И он сгорел в бессильной жажде прикоснуться к
человеческой душе; что-то неясное говорят о его последних днях, о каком-то
безумии, о страшных муках раскаяния, о посте и голодной смерти [См. о нем в
"Литературных воспоминаниях" И. С. Тургенева ("какое умное и какое больное
существо") и также Ф. И. Буслаева: "Мои досуги". М., 1886, т. 2, стр. 235
-- 239, с историческими словами Гоголя, обращенными (за несколько дней до
смерти) к комику Щепкину: "Оставайтесь всегда таким ".]. Какой урок,
прошедший в нашей истории, которого мы не поняли! Гениальный художник всю
свою жизнь изображал человека и не мог изобразить его души. И он сказал
нам, что этой души нет, и, рисуя мертвые фигуры, делал это с таким
искусством, что мы в самом деле на несколько десятилетий поверили, что было
целое поколение ходячих мертвецов, -- и мы возненавидели это поколение, мы
не пожалели о них всяких слов, которые в силах сказать человек только о
бездушных существах. Но он, виновник этого обмана, понес кару, которая для
нас еще в будущем. Он умер жертвою недостатка своей природы, -- и образ
аскета, жгущего свои сочинения, есть последний, который оставил он от всей
странной, столь необыкновенной своей жизни. "Мне отмщение и Аз воздам" --
как будто слышатся эти слова из-за треска камина, в который гениальный
безумец бросает свою гениальную и преступную клевету на человеческую
природу. Что не сознается людьми, то иногда чувствуется ими с тем большею
силою. Вся литература наша после Гоголя обратилась к проникновению в
человеческое существо; и не отсюда ли, из этой силы противодействия,
вытекло то, что ни в какое время и ни у какого народа все тайники
человеческой души не были так глубоко вскрыты, как это совершилось в
последние десятилетия у всех нас на глазах? Нет ничего поразительнее той
перемены, которую испытываешь, переходя от Гоголя к какому-нибудь из новых
писателей: как будто от кладбища мертвецов переходишь в цветущий сад, где
все полно звуков и красок, сияния солнца и жизни природы. Мы впервые слышим
человеческие голоса, видим гнев и радость на человеческих лицах, знаем, как
смешны иногда они бывают: и все-таки любим их, потому что чувствуем, что
они люди и, следовательно, братья нам. Вот в ряде маленьких рассказов
Тургенева те же деревни, поля и дороги, по которым, может быть, проезжал и
герой "Мертвых душ", и те же мелкие уездные города, где он заключал свои
купчие крепости. Но как живет все это у него, дышит и шевелится,
наслаждается и любит. Те же мужики перед нами, но это уже не несколько
идиотов, которые, чтобы разнять запутавшихся лошадей, неизвестно для чего
влезают на них и колотят их дубинами по спинам; мы видим дворовых и
крепостных, но это не вечно пахнущий Петрушка и не Селифан, о котором мы
знаем только, что он всегда бывал пьян. Какое разнообразие характеров,
угрюмых и светлых, исполненных практической заботы или тонкой поэзии.
Всматриваясь в черты их, живые и индивидуальные, мы начинаем понимать свою
историю, самих себя, всю окружающую жизнь, -- что так широко разрослась из
недр этого народа. Какой чудный детский мир развертывается перед нами в
грезах Обломова, в воспоминаниях Неточки Незвановой, в "Детстве и
отрочестве", в сценах "Войны и мира", у заботливой Долли в "Анне
Карениной": и неужели все это менее действительность, чем Алкид и
Фемистоклюс, эти жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто не
издевался? А мысли Болконского на Аустерлицком поле, молитвы сестры его,
тревоги Раскольникова и весь этот сложный, разнообразный, уходящий в
безграничную даль мир идей, характеров, положений, который раскрылся перед
нами в последние десятилетия, -- что скажем мы о нем в отношении к Гоголю?
Каким словом определим его историческое значение? Не скажем ли, что это
есть раскрытие жизни, которая умерла в нем, восстановление достоинства в
человеке, которое он у него отнял?


                                     4

                                    III
 Достоевский прежде всех других заговорил о жизни, которая может биться под
самыми душными формами, о человеческом достоинстве, которое сохраняется при
самых невозможных условиях. В крошечном и прелестном рассказе "Честный вор"
[Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Изд. 1882 г., т. 2, стр. 463
и след. Ниже указывая томы, мы всегда будем разуметь издание этого года,
первое посмертное и до сих пор лучшее.] мы видим две фигуры, из тех, мимо
которых ежедневно проходим, не замечая их. Бедный угол, простые речи,
случай, какие слишком часты, -- все это как луч из какого-то далекого мира
падает на нашу душу: мы забываем на минуту свои мысли и желания и
внимательно присматриваемся к этому лучу. Образы, которые мы знали раньше
только снаружи, просвечивают перед нами, и мы видим сердце, которое в них
бьется. Несколько минут прошло, луч снова исчез, мы опять возвращаемся к
обычному течению своих идей, но что-то уже переменилось в них, что-то стало
в них невозможно более и что-то стало навсегда неизбежно: неизбежна --
тревога за человеческое существо, как бы далеко оно ни отстояло от нас,
невозможно -- презрение к человеку, где бы мы его ни встретили. Среди всей
мудрости, которую мы впитываем в себя, на всей высоте своих понятий, мы
вдруг иногда останавливаемся и спрашиваем: так же ли чист наш внутренний
мир, так же ли тепло в нас сердце, как в тех убогих и бедных людях, которых
мы на минуту видели и навсегда запомнили? И слова апостола: "Пусть языком
твоим говорят ангелы, но если в словах твоих не будет любви, то они будут
медью звенящей и кимвалом бряцающим" -- становятся ясны для нас, как
никогда; мы понимаем, что в них дано мерило добра и зла, с которым мы
никогда не погибнем и которое приложимо к всякой мудрости. Кто пробуждает в
нас понимание, тот возбуждает в нас и любовь, Вслед за автором мы идем и
спускаемся в тусклый мир человеческого существования, которое было до сих
пор скрыто от нас, и вместе с ним рассматриваем живые существа, которые там
копошатся. "Вы думали, что они перестали страдать, что они ничего более не
чувствуют, -- говорит он нам, -- прислушайтесь к языку их, всмотритесь в их
лица: разве вы сами умеете так чувствовать, разве в трудную минуту вы
встречали в окружающих такое участие, каким они согревают друг друга в этом
мраке и в этом холоде? И посмотрите, какая вера в них живет, как далеки они
от слабых жалоб, как мало обвиняют и терпеливо несут свой крест. Вы думали,
что они только трудятся и питаются, предоставив мысли и желания вам? Нет, в
них живут все ваши страсти, и они понимают многое, что непонятно вам. Это
-- люди, совершенно такие же люди, как вы, многое сохранившие, что вы
потеряли, и немногое не успевшие приобрести, что вы приобрели. Вы видели
их: теперь ступайте и, если можете, забудьте этот мир". И когда вы в
нерешительности останавливаетесь, он смотрит на вас проницающим взглядом и
продолжает: "Отчего вы не идете, что удерживает вас? Помните же то, что в
вас пробудилось, и не забывайте никогда в ваших соображениях: совесть --
она живет и во всех людях, и также в этих. Вы видите не руки, которые
устали, не ноги, которым холодно, не желудки, которые пусты. Вы видите
перед собой миллионы человеческих душ и, когда вздумаете, что их нужно
только согреть, накормить и успокоить, -- вспомните, как забыли вы теперь о
сне и пище, которые вас ожидают. Я сказал все. Теперь идите и занимайтесь
вашей философией или древностями. Я же останусь с ними и, если не сумею
разделить их труд, -- разделю их горести и когда-нибудь, быть может,
порадуюсь их радости". Сквозь философские и исторические интересы, которые
вновь вас окружают, сквозь блеск всего мира красоты, который приковывает
вас в искусствах и литературе, вы с тех пор чувствуете иногда что-то
тревожное, и вам припоминается странный человек, который однажды завел вас
в мир, так не похожий на все, что вы знали, и остался там, сказав свои
угрюмые слова. Силен ли он, и что он там сделает, над чем пронеслись
тысячелетия и улеглась наша цивилизация? В свободные минуты вы берете томы
его рассказов, чтобы внимательнее всмотреться в его лицо, попробовать силу
его мышц и крепость его мысли. Перед вами проходит ряд его повестей и
рассказов. Сколько смешного и серьезного, подчас невозможно нелепого
[Напр., "Роман в девяти письмах" и "Хозяйка" в Сочинениях, т. 2. 23]: точно
человек, который, готовясь что-то сказать, предварительно брызгает слюною и
издает невнятные звуки. Но вот речь устанавливается, вы забываете ненужное
и вникаете в ее смысл. Какое богатство чувства, какое понимание всего,
самого важного, что нужно понять человеку. Вот проходит перед нами грустная
и смешная идиллия ("Слабое сердце"), вот благоуханная поэзия "Белых ночей"
и жгучая страстность неоконченной повести, с ее безумным музыкантом,
бегущим по темным улицам города со своею малолетнею дочерью ("Неточка
Незванова"). А вот исполненный неподдельной веселости рассказ "Маленький
герой" (т. 2); мы справляемся и узнаем, что он был написан в крепости, за
несколько недель до суда, приговора и, быть может, казни. "Да, этот человек
серьезен, -- думаем мы невольно, -- что бы ни было в его внутреннем мире,
этот мир крепок, если творческая работа продолжается в нем и перед зияющею
могилой". Но самое любопытное -- это то, что он вращается не исключительно
в том мире, где мы оставили его, он легко поднимается вверх и только
занимается здесь почти исключительно детским миром (княжна Катя в "Неточке
Незвановой", дочь откупщика в "Елке и свадьбе"). Глядя на мир этот, светлый
и невинный, он так же ясен и оживлен, как и там, среди убогих бедняков; и
та же тревога за этот мир видна в нем, как за тех, забытых людьми, людей:
как недоверчив и сумрачен делается его взгляд, когда подходят к этому
играющему миру взрослые. Вот Юлиан Мастакович, рассчитывающий по пальцам
лета девочки и проценты к капиталу, на нее положенному, цифру которого он
случайно узнал на детском вечере: "Триста, триста... -- шепчет важный
сановник, -- 11, 12... 16 -- пять лет; положим по 4% на 100 -- двенадцать,
пять раз 12 = 60, да на эти 60... Да не по четыре же держит, мошенник,
может, восемь, аль десять берет..." [Сочинения, т. 2, стр. 485 -- 486.]
Счет прерывается; он на цыпочках подкрадывается к занятому куклой ребенку и
целует его в голову: "А что вы тут делаете, милое дитя", -- говорит он
взволнованным шепотом. Детский вечер кончается при оживленном удивлении
гостей, с умилением смотрящих на приветливый разговор важного сановника с
ребенком богатого откупщика. Глаза читателя закрываются и снова открываются
через пять лет: пасмурный день (как всегда у Достоевского), приходская
церковь, прекрасная, едва расцветшая девушка и встречающий ее жених. Шепот
в народе о богатстве невесты и хоть несколько постаревшие, но узнанные
черты жениха объяснили рассказчику все, -- и он вспомнил о детской елке
пять лет назад, в морозную ночь, накануне Нового года. На этом же вечере,
среди веселых детских фигурок, он отмечает загнанного мальчугана, сына
гувернантки в хозяйском доме, с его мучительным желанием подойти и поиграть
с другими детьми, которые от него сторонятся. Детский ум уже понимает
различия положений, а детская натура влечет переступить через них. Он робок
и заискивающ, -- такой веселый вечер повторится не скоро, -- и вот он
жмется к детям, затаивает обиды от них и угодливо льстит, лишь бы они его
не отгоняли от себя. Вы чувствуете, что мишура и богатство -- все это, как
дымка, стоит в стороне; и взор автора неподвижно устремлен на то, что живет
и движется под всем этим, -- на человеческую душу, ее первые страдания,
начальные искажения. "Но силен ли он?.." В несколько фантастическом очерке,
сюжет и тон которого повторится потом в "Униженных и оскорбленных",
рассказан случай встречи одного уединенного мечтателя с оставленною
девушкой. Какие странные встречи, какие задумчивые и горячие признания, и
как крепко держат друг другу руку эти два одинокие и чистые существа. Во
всей нашей литературе нельзя найти повести, столь же ушедшей куда-то
глубоко-глубоко во внутренний мир человеческой души, откуда не слышно более
людской жизни, не видно их шумной суеты. Только безлунные светлые ночи
севера смотрят на них, да они сами смотрятся чистою совестью в чистую
совесть друг друга. Но вот, какая-то тень мелькает мимо их, когда он
говорит ей какие-то бессвязные речи, указывая на небо. Это была четвертая
ночь, четвертая их встреча. Она жмется к нему, рука ее дрожит. Знакомый
голос, который она так любила, которому привыкла робко повиноваться, зовет
ее: с криком бросается она к тому, о ком думала, что потеряла его навеки,
-- к своему надтреснувшему счастью, с верой в пробуждение и возврат горячей
любви. Мечтатель остается один; он возвращается домой. Как постарелым
показалось ему все в его одиноком углу, -- и он сам, и стены его комнаты, и
соседний дом. В страстном и молящем письме она объясняет ему все и просит
не упрекать ее и не забывать -- как и она сама сохранит о нем постоянную
память. Письмо выпало у него из рук, и он закрыл лицо: "...Или луч солнца,
внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и все
опять потускнело в глазах моих; или, может быть, передо мною мелькнула так
неприветливо и грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя
таким, как я теперь, ровно через пятнадцать лет, постаревшим, в той же
комнате, также одиноким и с тою же Матреной, которая нисколько не поумнела
за все эти годы. Но чтобы я помнил обиду мою, Настенька! Чтобы я нагнал
темное облако на твое ясное, безмятежное счастье; чтоб я, горько упрекнув,
нагнал тоску на твое сердце, уязвил его тайным угрызением и заставил его
тоскливо биться в минуту блаженства; чтоб я измял хоть один из этих нежных
цветов, которые ты вплела в свои черные кудри, когда пошла вместе с ним к
алтарю... О, никогда, никогда! Да будет ясно твое небо, да будет светла и
безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна хоть за минуту
блаженства и счастья, которое дала другому, одинокому, благодарному сердцу"
["Белые ночи". Сочинения, т. 2, стр. 539.]. Не правда ли, слова эти сотканы
как будто из лунного света? В них то же спокойствие, то же самоограничение,
та же готовность светиться только чужим счастьем. И вдруг этот тон: "Я
человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю,
что у меня болит печень" ["Записки из подполья". Сочинения, т. 3, стр.
443.], -- слышится мутный рокот из подполья. Перевертываем несколько
страниц: "...я убежден, что не только очень много сознания, но даже всякое
сознание -- болезнь. Я стою на том. Оставим и это на минуту. Скажите мне
вот что: отчего так бывало, что как нарочно в те самые, -- да, в те самые
минуты, в которые я наиболее способен был сознать все тонкости "всего
прекрасного и высокого", мне случалось уже не сознавать, а делать такие
неприглядные деяния, которые хоть и все делают, но которые как нарочно
приходились у меня именно тогда, когда я наиболее сознавал, что их совсем
бы не надо делать? Чем более я сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и
высоком", тем глубже яд опускался в мою тину и тем способнее был совершенно
завязнуть в ней" [Сочинения, т. 3, стр. 446.]. Перелистываем дальше:
"...законный, непосредственный плод сознания -- это инерция. Усиленно
повторяю: все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они
тупы и ограниченны. Как это объяснить? А вот как: они, вследствие своей
ограниченности, ближайшие и второстепенные причины за первоначальные
принимают; таким образом, скорее и легче других убеждаются, что непреложное
основание своему делу нашли, -- ну, и успокаиваются, а, ведь, это главное.
Ведь, чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным
предварительно и чтоб сомнений уж никаких не оставалось. Ну, а как я,
например, себя успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые я
упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а
следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собой
другую, еще первоначальное, и т. д. в бесконечность. Такова именно сущность
всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы природы".
Мелькают постыдные признания и гениальная диалектика, показываются золотые
булавки, которые скучающая Клеопатра втыкает в груди своих невольниц,
топчется "поэзия" известных стихов: