жут, наконец, что не все писал пустяки. Вам одному исповедуюсь,
Аполлон Николаевич: хочу выставить во 2-й повести главною фигурой Тихона
Задонского, конечно под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в
монастыре на покое. 13-летний мальчик, участвовавший в совершении
уголовного преступления, развитый и развращенный (я этот тип знаю), будущий
герой всего романа, посажен в монастырь родителями (круг наш,
образованный), и для обучения. Волчонок и нигилист-ребенок сходится с
Тихоном (вы, ведь, знаете характер и все лицо Тихона). Тут же, в монастыре,
посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не
посидеть года в монастыре? Предположите, что Чаадаев после первой статьи,
за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и
напечатал, напр. за границей, на французском языке, брошюру, -- очень и
могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К
Чаадаеву могут приехать гости и другие, Белинский, напр., Грановский,
Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип) В
монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубова, и инок Парфений (в этом
мире я знаток и монастырь русский знаю с детства). Но главное -- Тихон и
мальчик. Ради Бога, не передавайте никому содержание этой второй части... Я
вам исповедуюсь. Для других пусть это гроша не стоит, но для меня --
сокровище. Не говорите же про Тихона. Я написал о монастыре Страхову, но
про Тихона не писал. Авось, выведу величавую, положительную (курсив
Достоевского), святую фигуру. Это уж не Констанжогло-с и не немец в
Обломове ["Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш
русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не
Чичиков, не Рахметов и проч". Приписка Достоевского к письму.]; и не
Лопуховы, не Рахметовы [Два последние -- герои романа "Что делать?".].
Правда, я ничего не создам, а только выставлю действительного Тихона,
которого я принял в свое сердце давно с восторгом. Но я сочту, если
удастся, и это для себя важным подвигом. Не сообщайте же никому. Но для
второго романа, для монастыря -- я должен быть в России" [См.: "Биография и
письма". СПб., 1883, отд. 2, стр. 233 -- 234.]. Кто не узнает в торопливых
и разбросанных строках этого письма первый очерк "Братьев Карамазовых", с
его старцем Зосимою и с чистым образом Алеши (очевидно, разделенная фигура
Тихона Задонского), с развитым и развращенным, правда уже не мальчиком, но
молодым человеком Иваном Карамазовым, с поездкою в монастырь (помещик
Миусов, очевидно, -- переделанная фигура Чаадаева), со сценами монастырской
жизни и пр. Но всегдашняя нужда расстроила предположения Достоевского.
Связываемый срочными обязательствами, в которые он входил с редакциями и
книгопродавцами, он принужден был усиленно работать, и хотя из написанного
им за это время было много прекрасного, однако все это не было
осуществлением его задушевной мечты и уже созревшего плана. Очевидно, он
все дожидался досуга, который дал бы возможность обрабатывать неторопливо.
Кроме денежной нужды, этому чрезвычайно препятствовала и его
впечатлительность: он не мог, хотя на время, закрыть глаза на текущие дела,
тревоги и вопросы нашей жизни и литературы. С 1876 г. он начал выпускать
"Дневник писателя", создав им новую, своеобразную и прекрасную форму
литературной деятельности, которой в будущем, во все тревожные эпохи,
вероятно, еще суждено будет играть великую роль. Чрезвычайный успех этого
издания, можно было опасаться, совершенно не даст ему возможности
сосредоточиться на какой-нибудь цельной работе, и, как многие планы,
замысел большого романа, уже обдуманного несколько лет назад, мало-помалу
заглохнет, самый энтузиазм к нему рассеется. Но судьба, так часто злая
извне к великим людям, всегда бережно обходится с тем, что есть в них
внутреннего, глубокого и задушевного. Мысль, которой предстоит жизнь, не
умирает с носителями своими, даже когда смерть застигает их неожиданно или
случайно. Хотя бы перед самым наступлением ее, повинуясь какому-то
безотчетному и неудержимому влечению, они отрываются от всего побочного и
делают то, что нужно, -- самое главное в своей жизни. Беспорядочный,
страстный, перед тысячами ожидающих глаз [Об успехе "Дневника писателя" см.
цифровые данные в его "Биографии и письмах".], Достоевский вдруг умолкает и
замыкается в себя, "чтобы заняться одною художественною работой" [См.:
"Дневник писателя" за 1877 г., декабрь: "К читателям".]; он успокаивает
читателей "Дневника", что это не более как на один год, ему необходимый для
работы, после чего он вновь возвратится к ежемесячной беседе с ними. Но
предчувствию, выраженному семь лет назад [См. выше, в письме к An. H.
Майкову.], суждено было сбыться: предпринимаемая художническая работа стала
действительно его "последним романом", и даже последним неоконченным
литературным трудом. В 1880 и 1881 годах было выпущено только по одному
нумеру "Дневника" -- в минуту особенного оживления [По поводу Пушкинского
праздника единственный ј за 1880 г., с "Речью о Пушкине" и объяснениями к
ней.] и в промежуток отдыха между первым большим отделом романа и его
вторым отделом, который должен был "представлять собою почти
самостоятельное целое". В этот краткий промежуток отдыха ему суждено было
окончить свои дни. Последние томы романа, "обширного, как "Война и мир", не
были написаны. Четырнадцать книг, составляющие четыре части (с эпилогом)
"Братьев Карамазовых", представляют собою выполнение, уже доведенное до
конца, первого отдела обширной художественной эпопеи. Вот что пишет он об
общем плане ее в предисловии к "Братьям Карамазовым": "Хотя жизнеописание
(героя, которое служит содержанием романа) у меня одно, но романов два.
Главный роман -- второй: это деятельность моего героя уже в наше время, или
в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тридцать лет
назад -- и это почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности
моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что
многое во втором романе стало бы непонятным". Очевидно, даже внешний план
долго вынашиваемого произведения был сохранен в "Братьях Карамазовых"; и
все нужное к его выполнению было также сделано теперь: в 1879 г.
Достоевский ездил в знаменитую Оптину Пустынь, чтобы обновить свои
воспоминания о монастырской жизни. В старце монастыря этого, отце Амвросии,
нравственно-религиозный авторитет которого и до сих пор руководит жизнью
тысяч людей, он, вероятно, нашел несколько драгоценных и живых черт для
задуманного им положительного образа. Но первоначальный план подвергся
некоторым изменениям и принял в себя много дополнений. Положительный образ
старца, который Достоевский хотел вывести в своем романе, не мог стать
центральным лицом в нем, как он первоначально думал это сделать:
установившийся и неподвижный, этот образ мог быть очерчен, но его нельзя
было ввести в движение передаваемых событий. Вот почему старец Зосима
только показывается в "Братьях Карамазовых": он благословляет на жизненный
подвиг своего любимого послушника, Алешу Карамазова, и умирает. Вместо его,
центральным лицом всего сложного произведения должен был стать этот
последний [Это высказано положительно и в предисловии к "Братьям
Карамазовым".]. Нравственный образ Алеши в высшей степени замечателен по
той обрисовке, которая ему придана. Видеть в нем только повторение типа кн.
Л. Н. Мышкина (герой "Идиота") было бы грубою ошибкой. Кн. Мышкин, так же
как и Алеша, чистый и безупречный, чужд внутреннего движения, он лишен
страстей вследствие своей болезненной природы, ни к чему не стремится,
ничего не ищет осуществить; он только наблюдает жизнь, но не участвует в
ней. Таким образом, пассивность есть его отличительная черта; напротив,
натура Алеши прежде всего деятельна и одновременно с этим она также ясна и
спокойна. Сомнения [См. его думы и слова после кончины старца Зосимы.],
даже чувственные страсти [Один разговор с Ракитиным, где он, "девственник",
признается, что ему слишком понятны "карамазовские бури".] и способность к
гневу [Разговор с братом Иваном о страданиях детей.] -- все есть в этом
полном человеческом образе, и с тем вместе есть в нем какое-то глубокое
понимание разностороннего в человеческой природе: он как-то близок, интимен
со всяким человеком, с которым ему приходится вступать в сношения. Брат
Иван и Ракитин, развращенный старик, его отец, и мальчик Коля Красоткин --
одинаково доступны ему. Но, вникая в чужую внутреннюю жизнь, он внутри себя
всегда остается тверд и самостоятелен. В нем есть неразрушимое ядро, от
которого идут всепроницающие нити, способные завязаться, бороться и
побеждать внутреннее содержание других людей. И между тем, этот человек,
так уже сильный, является перед нами еще только отроком -- образ
удивительный, впервые показавшийся в нашей литературе. Нет сомнения, что
оборванный конец (или, точнее, главная часть) "Братьев Карамазовых" унес от
нас многие откровения человеческой души, что там были бы слова,
действительно проясняющие путь жизни. Но этому не суждено было сбыться; в
той части романа, которую мы имеем перед собой, Алеша только готовится к
подвигу: он более выслушивает, чем говорит, изредка вставляет только
замечания в речи других, иногда спрашивает, но больше молча наблюдает.
Однако все эти черты, только обрисовывающие тип, но еще не высказывающие
его, положены так тонко и верно, что и недоконченный образ уже светится
перед нами настоящею жизнью. В нем мы уже предчувствуем нравственного
реформатора, учителя и пророка, дыхание которого, однако, замерло в тот
миг, когда уста уже готовы были раскрыться, -- явление единственное в
литературе, и не только в нашей. Если бы мы захотели искать к нему
аналогии, мы нашли бы ее не в литературе, но в живописи нашей. Это --
фигура Иисуса в известной картине Иванова: также далекая, но уже идущая,
пока незаметная среди других, ближе стоящих лиц и, однако, уже центральная
и господствующая над ними. Образ Алеши запомнится в нашей литературе, его
имя уже произносится при встрече с тем или иным редким и отрадным явлением
в жизни; и, если суждено будет нам возродиться когда-нибудь к новому и
лучшему, очень возможно, что он будет путеводною звездой этого возрождения.
Но если Алеша Карамазов только обрисован в романе, но не высказался в нем,
то его брат, Иван, и обрисован и высказался ("Легенда об инквизиторе").
Таким образом, вне предположений Достоевского, не успевшего окончить своего
романа, эта фигура и стала центральною во всем его произведении, т. е.
собственно она осталась таковою, потому что другой и его заслоняющей фигуре
(Алеши) не пришлось выступить и, без сомнения, вступить в нравственную и
идейную борьбу с своим старшим братом. Таким образом, "Братья Карамазовы"
есть действительно еще не роман, в нем даже не началось действие: это
только пролог к нему, без которого "последующее было бы непонятно". Но,
судя по прологу, целое должно было стать таким мощным произведением,
которому подобное трудно назвать во всемирной литературе: только
Достоевский, способный совмещать в себе "обе бездны -- бездну вверху и
бездну внизу", мог написать не смешную пародию, но действительную и
серьезную трагедию этой борьбы, которая уже тысячелетия раздирает
человеческую душу, -- борьбы между отрицанием жизни и ее утверждением,
между растлением человеческой совести и ее просветлением. Он только,
переживший эту борьбу и в чистом энтузиазме, с которым создавал "Бедных
людей" [См. об этом воспоминания в "Дневн. писат." за январь 1877 г.], и в
шумном кружке Петрашевского, и в дебрях Сибири, среди каторжников, и в
долгом уединении в Европе, мог сказать нам одинаково сильно и "pro" и
"contra" [Это название носят две центральные книги в "Братьях
Карамазовых".]; без лицемерия "pro" и без суетного тщеславия "contra". По
отношению к характерам, которые выведены в "Братьях Карамазовых", характеры
его предыдущих романов можно рассматривать как предуготовительные: Иван
Карамазов есть только последний и самый полный выразитель того типа,
который, колеблясь то в одну, то в другую сторону, уже и ранее рисовался
перед нами то как Раскольников и Свидригайлов ("Преступл. и наказ."), то
как Николай Ставрогин ("Бесы"), отчасти как Версилов ("Подросток"); Алеша
Карамазов имеет свой прототип в кн. Мышкине ("Идиот") и отчасти в лице, от
имени которого ведется рассказ в романе "Униженные и оскорбленные"; отец
их, "с профилем римского патриция времен упадка", рождающий детей и
бросающий их, любитель потолковать о бытии Божием "за коньячком", но
главное -- любитель надругаться над всем, что интимно и дорого человеку,
есть завершение типа Свидригайлова и старого князя Вальковского ("Униженные
и оскорбленные"). Только Дмитрий Карамазов, нелепый и в основе все-таки
благородный, смесь добра и зла, но не глубокого, является новым лицом;
кажется, один капитан Лебядкин ("Бесы"), вечно уторопленный и возбужденный,
может еще хоть несколько, конечно извне только, напомнить его. Новым лицом
является и четвертый брат, Смердяков, это незаконное порождение Федора
Павловича и Лизаветы "смердящей", какой-то обрывок человеческого существа,
духовное Квазимодо, синтез всего лакейского, что есть в человеческом уме и
в человеческом сердце. Но эта повторяемость главных характеров не только не
вредит достоинству "Братьев Карамазовых", но и возвышает их интерес:
Достоевский есть прежде всего психолог, он не изображает нам быт, в котором
мы ищем все нового и нового, но только душу человеческую с ее неуловимыми
изгибами и переходами, и в них мы прежде всего следим за преемственностью,
желаем знать, во что разрешается, чем заканчивается то или иное течение
мыслей, тот или иной душевный строй. И с этой точки зрения, как завершающее
произведение, "Братья Карамазовы" имеют неисчерпаемый интерес. Но чтобы
понять его вполне, нужно сказать несколько слов о том общем смысле, который
имеет деятельность Достоевского.



                                     3

                                     II
 Известен взгляд [Он подробно развит, между прочим, у Ап. Григорьева в
статье "Взгляд на современную изящную словесность, и ее исходная
историческая точка".] по которому вся наша новейшая литература исходит из
Гоголя; было бы правильнее сказать, что она вся в своем целом явилась
отрицанием Гоголя, борьбою против него. Она вытекает из него, если смотреть
на дело с внешней стороны, сравнивать приемы художественного творчества,
его формы и предметы. Так же как и Гоголь, весь ряд последующих писателей,
Тургенев, Достоевский, Островский, Гончаров, Л. Толстой, имеют дело только
с действительною жизнью, а не с созданною в воображении ("Цыганы",
"Мцыри"), с положениями, в которых мы все бываем, с отношениями, в которые
мы все входим. Но если посмотреть на дело с внутренней стороны, если
сравнить по содержанию творчество Гоголя с творчеством его мнимых
преемников, то нельзя не увидеть между ними диаметральной
противоположности. Правда, взор его и их был одинаково устремлен на жизнь:
но то, что они увидели в ней и изобразили, не имеет ничего общего с тем,
что видел и изображал он. Не составляет ли тонкое понимание внутренних
движений человека самой резкой, постоянной и отличительной черты всех новых
наших писателей? За действиями, за положениями, за отношениями мы повсюду у
них видим человеческую душу, как скрытого двигателя и творца всех видимых
фактов. Ее волнения, ее страсти, ее падения и просветления -- вот что
составляет предмет их постоянного внимания. Оттого столько задумчивого в их
созданиях; за это мы так любим их и считаем постоянное чтение их
произведений за средство лучшего очеловечивающего воспитания. Теперь если,
сосредоточив как на главном на этой особенности свое внимание, мы обратимся
к Гоголю, то почувствуем тотчас же страшный недостаток в его творчестве
этой самой черты -- только ее одной и только у него одного. Свое главное
произведение он назвал "Мертвые души" и, вне всякого предвидения, выразил в
этом названии великую тайну своего творчества и, конечно, себя самого. Он
был гениальный живописец внешних форм и изображению их, к чему одному был
способен, придал каким-то волшебством такую жизненность, почти
скульптурность, что никто не заметил, как за этими формами ничего, в
сущности, не скрывается, нет никакой души, нет того, кто бы носил их. Пусть
изображаемое им общество было дурно и низко, пусть оно заслуживало
осмеяния: но разве уже не из людей оно состояло? Разве для него уже исчезли
великие моменты смерти и рождения, общие для всего живого чувства любви и
ненависти? И если, конечно, -- нет, то чем же эти фигуры, которые он вывел
перед нами как своих героев, могли отозваться на эти великие моменты,
почувствовать эти общие страсти? Что было за одеждою, которую одну мы видим
на них, такого, что могло бы хоть когда-нибудь по-человечески порадоваться,
пожалеть, возненавидеть? И спрашивается, если они не были способны ни к
любви, ни к глубокой ненависти, ни к страху, ни к достоинству, то для чего
же в конце концов они трудились и приобретали, куда-то ездили и что-то
переносили? Гоголь выводит однажды детей, -- и эти дети уже такие же
безобразные, как и их отцы, также лишь смешные и осмеиваемые, как и они,
фигуры. Раз или два он описывает, как пробуждается любовь в человеке, -- и
мы с изумлением видим, что единственное, что зажигает ее, есть простая
физическая красота, красота женского тела для мужчины (Андрей Бульба и
полячка), которая действует мгновенно и за первым мгновением о которой уже
нечего рассказывать, нет всех тех чувств и слов, которые мы слышим в
заунывных песнях нашего народа, в греческой антологии, в германских
сказаниях и повсюду на всей земле, где любят и страдают, а не наслаждаются
только телом. Неужели же это был сон для всего человечества, который
разоблачил Гоголь, сорвав наконец грезы и показав действительность? И не
правильнее ли думать, что не человечество грезило и он один видел правду,
но, напротив, оно чувствовало и знало правду, которую и отразило в поэзии
всех народов на протяжении тысячелетий, а он сам грезил и свои больные
грезы рассказал нам как действительность: "И почему я должен пропасть
червем? -- говорит его герой в трудную минуту, оборвавшись в таможне. -- И
что я теперь? Куда я гожусь? Какими глазами я стану смотреть теперь в глаза
всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения
совести, зная, что даром бременю землю? И что скажут потом мои дети? "Вот,
-- скажут, -- отец -- скотина: не оставил нам никакого состояния". "Уже
известно, что Чичиков сильно заботился о своих потомках. Такой
чувствительный предмет! Иной, может быть, и не так бы глубоко запустил
руку, если бы не вопрос, который, известно почему, приходит сам собою: а
что скажут дети? И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося
только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все,
что к нему поближе: мыло ли стоит, свечи ли,сало" ["Мертвые души". Изд.
1873 г., стр. 258.]. Какой ужас, какое отчаяние, и неужели это правда?
Разве мы не видели на деревенских и городских погостах старух, которые
сидят и плачут над могилами своих стариков, хотя они оставили их в рубище,
в котором и сами жили? Разве, видя отходящим своего отца, где-нибудь дети
подходят к матери и спрашивают: "Остаемся ли мы с состоянием"? Разве ложь и
выдумка вся несравненная поэзия наших народных причитаний [См. "Причитания
северного края", собранные г. Барсовым. "Плач Ярославны", самое поэтическое
место в "Слове", есть, очевидно, перенесенное сюда народное причитание.
Сравни язык, образы, обороты речи.], нисколько не уступающая поэзия "Слова
о полку Игоря"? Какие образы, какая задушевная грусть, какие надежды и
воспоминания! И каким тусклым, безжизненным взглядом нужно было взглянуть
на действительность, чтобы просмотреть все это, не услышать этих звуков, не
задуматься над этими рыданиями. Мертвым взглядом посмотрел