ражда к "логическому" началу славянофилов); к старому началу "Велеса" и
"Даж-бога", на западе окончательно выметенному, а у нас по нерадивости
духовенства еще сохраняющему кой-где и кой в чем силу. Все это "неприличие"
старого язычества и хочет вымести Шигалев-папа, -- дабы "устроилось едино
стадо и един пастырь", царство "не от мира сего", но, однако, потому и
царство -- что оно господствует над "миром сим", слабым, греховным, злым,
"диавольским", "Велесовым"-Карамазовским. Еще Достоевский говорит, что "для
веры в Бога надо иметь почву под собою, почву нации, семьи, отечества". Для
"веры" в какого это Бога? В "Велеса" -- конечно! А для Христа? "Ныне уже ни
эллин, ни иудей, ни мужеск пол, ни женский, ни обрезание, ни необрезание,
но все и всяческая и во всех Христос". Христианство вне-земно,
вне-отечественно, вне-семейно. Как Д -- кий не разобрал всего этого!
"Уморим желание", "Шекспиру долой голову"; зачем так грубо.
Мальчишка-Шигалев и не достиг ничего грубостью. Но ведь идея, например,
"старчества", кротко руководящего, и заключается в совете: "Принеси мне
свою голову, а вместо нее надень на плечи мою". Ничего этого не разобрал Д
-- кий! Примечание 1901 года. К стр. 59 и друг. "Мне надо возмездие, иначе
ведь я истреблю себя..." "Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие
дебри, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя..." Теория
такого "самоистребления" изложена была Достоевским в 1876 году, в окт.
нумере "Дневника писателя": "...В самом деле: какое право имела эта природа
производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я
создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить
меня, без воли моей на то, сознающего? Сознающего -- стало быть,
страдающего: но я не хочу страдать -- ибо для чего бы я согласился
страдать? Природа чрез сознание мое возвещает мне о какой-то гармонии в
целом. Человеческое сознание наделало из этого возвещения [ Т. е.,
следовательно, под "гармонией" здесь разумеется воздаяние за добрые и злые
дела в загробной жизни.] религий. Она говорит мне, что я, -- хоть и знаю
вполне, что в "гармонии целого" участвовать не могу и никогда не буду, да и
не пойму ее вовсе, что она такое значит [Оборот мысли и характер языка
совершенно как у Ивана Карамазова, в начале разговора с братом Алешей.], --
но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться,
принять страдание ввиду гармонии в целом и согласиться жить. Но если
выбирать сознательно, то уж, разумеется, я скорее пожелаю быть счастливым
лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно
нет никакого дела после того, как я уничтожусь [Здесь, как и в "Легенде",
замечательна одна черта: при тревоге мыслью за судьбы человечества, при
величайшей идейной связанности с целым, страшная отъединенность от этого
целого в сердце, совершенное одиночество души. Кажется, именно этого не
выносит человек и убивает себя или задумывает преступление.] -- останется
ли это целое с гармонией на свете, после меня, или уничтожится сейчас же
вместе со мною. И для чего бы я должен был так заботиться о его сохранении
после меня [Если я весь, без остатка и окончательно, исчезаю по смерти, как
могу я любить? Не более способен к этому, чем мое временное тело, которое,
конечно, никого не любит, но лишь страдает или наслаждается. Любовь,
поэтому, есть жизнь; точнее, нами непонимаемое обнаружение бессмертной
жизни, никогда не кончающейся связи нашей с родом человеческим. Потому --
есть она, потому может быть, что ни я, в ком эта любовь, ни предмет ее --
мы никогда не кончимся.], -- вот вопрос? Пусть уж лучше я был бы создан как
все животные, т. е. живущим, но не сознавающим себя разумно; сознание мое
[Т. е. и сознание мое есть дисгармония, и я несчастлив, потому, что не
люблю; и не люблю потому, что не верую -- Богу моему и ближнего моего.
Через Бога только можно любить живою человеческою любовью, -- не уважать,
не почитать, не признавать достоинства, но любить. И вот почему любить и
верить -- значит радоваться, и радоваться -- никогда не пожелать умереть
(т. е. насильственно).] есть именно не гармония, а, напротив, --
дисгармония: потому что я с ним несчастлив. Посмотрите, кто счастлив на
свете и какие люди соглашаются жить? [Вопрос исторически и психологически
истинен, но показывает только: до какой степени центральный недостаток
новой цивилизации заключается в ослаблении веры, без которой индивидуальным
лицам эта цивилизация так же мало нужна, как мне, когда на руках моих лежит
труп моего ребенка, мало нужна его рубашечка, простыньки, прочее. Отсюда
историческое объяснение самоубийств. Зачем человеку "прочее", когда у него
нет главного? И не к этому ли главному он уходит и силится уйти, бросая с
отвращением "прочее"?] Как раз те, которые похожи на животных и ближе
подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить
охотно, но именно под условием жить как животные, то есть -- есть, пить,
спать, устраивать гнезда и выводить детей. Есть, пить и спать
по-человеческому значит наживаться и грабить. Возразят мне, пожалуй, что
можно устроиться и устроить гнездо на основаниях разумных, на научно верных
социальных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спрошу: для
чего? Для чего устраиваться и употреблять столько стараний устроиться в
обществе людей правильно, разумно и нравственно-праведно? На это уж,
конечно, никто не сможет мне дать ответа. Все, что оне могли бы ответить,
это: "чтоб получить наслаждение". Да, если б я был цветок или корова -- я
бы и получил наслаждение. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно
вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и
непосредственном счастии любви к ближнему и любви ко мне человечества: ибо
знаю, что завтра же все это будет уничтожено, -- и я, и все счастье это, и
вся любовь, и все человечество обратимся в ничто, в прежний хаос. А под
таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья, -- не от
нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а
просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего
завтра нуля. Это -- чувство, это непосредственное чувство, и я не могу
побороть его. Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы
вместо меня вечно -- тогда, может быть, я все же был бы утешен. Но ведь
планета наша не вечна и человечеству срок -- такой же миг, как и мне. И как
бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество,
-- все это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то
там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам
природы, но поверьте, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее
неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное, и тем более
невыносимое, что тут нет никого виноватого [Последние слова повторяют собою
одно место в "Записках из подполья", и из этого видно, до какой степени эта
теория самоубийства (она носит название "Приговор") есть продукт
самозаключения, приговор над собою всего цикла нами разбираемых идей,
окончательным выражением которых служит "Легенда".]. И, наконец, если б
даже [Отсюда начинается ход мысли, вошедшей и в "Легенду".] предположить
эту сказку об устроенном наконец-то на земле человеке на разумных и научных
основаниях -- возможною, и поверить ей, поверить грядущему наконец-то
счастью людей, -- то уж одна мысль о том, что природе необходимо было, по
каким-то там косным законам ее, истязать человека тысячелетия, прежде чем
довести его до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо
возмутительна. Теперь прибавьте к тому, что той же природе, допустившей
человека наконец-то до счастья, почему-то необходимо обратить все это
завтра в нуль, несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за
это счастье, и, главное, нисколько не скрывая этого от меня и моего
сознанья, как скрыла она от коровы, -- то невольно приходит в голову одна
чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль: "Ну что, если человек
был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть,
уживется ли подобное существо на земле или -- нет?" [Аналогии этому см. в
"Бесах" ("дьяволив водевиль" Кирилова) и также в "Легенде" и в "Кошмаре Ив.
Федоровича" (в "Бр. Кар.").] Грусть этой мысли, главное -- в том, что
опять-таки нет виноватого, никто пробы не делал, некого проклясть, а просто
все произошло по мертвым законам природы [Это -- слова "Записок из
подполья". Таким образом, этот приговор включает в себя мучительные мысли
самых важных произведений Достоевского и, конечно, -- его собственные
мысли.], мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя
согласиться. Ergo: Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание
получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в
гармонии целого, которой я не понимаю и, очевидно для меня, и понять
никогда не в силах -- Так как природа не только не признает за мной права
спрашивать у нее отчета, но даже и не отвечает мне вовсе -- и не потому что
не хочет, а потому что и не может ответить -- Так как я убедился, что
природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне
(бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому
что я сам это все говорю себе), -- Так как, наконец, при таком порядке, я
принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и
судьи, и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а
переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным -- То, в
моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я
присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на
страдание, -- вместе со мною к уничтожению... А так как природу истребить я
не могу, то истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в
которой нет виноватого". Там же, 1876, октябрь. "Приговор". Достоевскому
казалось, что в переданном отрывке им доказано бессмертие души человеческой
("если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то,
стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и
самое бессмертие души человеческой существует несомненно", там же, декабрь,
курсив авт.). К счастью, идея бессмертия не относится к числу доказуемых,
т. е. для нас внешних, нами усматриваемых идей; но благодатно она дается
или не дается человеку, как и вера, как и любовь. Нельзя доказать любовь к
ближнему, к ребенку своему или -- основательность своей радости; еще менее
можно, выслушав доказательство, действительно полюбить, начать радоваться.
Доказуемо для человека лишь второстепенное, "прочее", что так или иначе
существует, -- ему безразлично, истина их существования есть для него
предмет любопытства. Что нужно ему, чем жив он -- дано ему с жизнью, как
легкие с дыханием, сердце с кровообращением. Есть люди, предназначенные к
жизни, -- они чувствуют бессмертие души, знают о нем; есть обреченные, без
Бога, без любви -- они темны к нему. И, кажется, между первыми и вторыми
нет общения, и доказательства как средства такого общения -- исключены,
ненужны. "Я жив, бессмертен; ты этого не знаешь о себе? Итак -- умри, мне
остается только похоронить тебя!" 1894