кновенное сознание им судеб своих, и
притом как минувших, так, и это главным образом, будущих. Западная Церковь,
конечно, есть только романское понимание христианства, как Православие --
греко-славянское его понимание и протестантизм -- германское. Но дело в
том, что из этих трех ветвей, на которые распалась всемирная Церковь,
только первая возросла во всю величину своих сил; другие же две лишь
возрастают. Католицизм закончен, завершен в своем внутреннем сложении, он
отчетливо сознал свой смысл и непреодолимо до нашего времени стремится
провести его в жизнь, подчинить ему историю; напротив, другие две Церкви
чужды столь ясного о себе сознания [Протестантизм, открыв свободу для
индивидуального понимания христианства, не только в настоящем не
представляет чего-либо завершенного, окончательного, но и в будущем,
очевидно, никогда не получит подобного завершения. Что касается до
Православия, то до сих пор оно находилось в столь тяжких исторических
условиях, так извне стеснено было то варварством (монгольское иго), то
магометанством (турецкое иго), то, наконец, самим католицизмом, что
отстоять бытие свое и как-нибудь выполнить все нужное для душевного
спасения среди обделенных и приниженных народностей -- составило пока весь
его исторический труд; о том же, чтобы возвести свое скрытое внутренне
содержание к свету ясного сознания, -- оно еще не имело средств
озаботиться. Попытки славянофилов (как Хомякова, Ю. Самарина) и самого
Достоевского выяснить особенность и идею Православия в истории объясняются
этим его состоянием и были бы невозможны при другом положении дела.]. Вот
почему, повторяем, невозможно удержаться от того, чтобы не обобщить до
крайней степени, до объема всего человечества и всей истории, странное
признание Инквизитора, высказываемое наедине Христу. Он начинает с
утверждения, что все завещанное Христом учение, как оно сохранено
Провидением, есть нечто вечное и неподвижное, и как изъять из него ничего
нельзя, так нельзя и ничего к нему надбавить. Оно вошло уже, как камень во
главу угла, в воздвигнувшуюся часть всемирной истории, и было бы поздно
теперь что-нибудь поправлять, уяснять или ограничивать в нем: это пошатнуло
бы пятнадцать веков зиждительной работы. И это не только по отношению к
человечеству, которое не может же постоянно перестраиваться, но и в
отношении Бога -- чем было бы новое Откровение, дополнение к сказанному,
как не сознание недостаточности сказанного уже, и кем же? сказанного самим
Богом! Наконец, и это самое главное, подобное дополнение было бы нарушением
человеческой свободы: Христос оставил человечеству образ Свой, которому оно
могло бы следовать свободным сердцем, как идеалу, соответствующему его
(скрыто божественной) природе, отвечающему его смутным влечениям.
Следование это должно быть свободно, в этом именно состоит его нравственное
достоинство. Между тем, всякое новое откровение с неба явилось бы как чудо
и внесло бы в историю принуждение, отняло бы у людей свободу выбора и с ним
нравственную заслугу. Поэтому, смотря на Христа и думая о втором обещанном
пришествии Его на Землю, Инквизитор говорит: "Теперь Ты не приходи хоть
вовсе"... "не приходи до времени по крайней мере", -- поправляется он,
думая о незавершенности пока своего дела на земле. Он все время странно
задумчив; перед ликом Спасителя контраст между великими заветами Его и
действительностью представляется ему особенно ярким и вызывает в нем
грустную иронию. Он припоминает Христу, как часто, пятнадцать веков назад,
он говорил людям: "Хочу сделать вас свободными", и добавляет: "Вот, Ты
теперь увидел этих свободных людей". Ирония замечания этого относится не
только к тем, кого хотел возвысить Христос своим учением, но и к Нему
самому: "Это дело, -- продолжает он, -- нам дорого стоило, но мы докончили
его -- во имя Твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь
это кончено, и кончено крепко". Здесь говорится про начало авторитета,
которое всегда и глубоко проникало Римскую Церковь и было причиною гораздо
большей ее нетерпимости ко всяким отступлениям от догмы, нежели какая была
присуща другим Церквам. В XVI веке, к которому относится описываемая сцена,
необходимость авторитета и нерассуждающего подчинения была особенно сильно
сознана Римом ввиду угрожающего движения Реформации, нарушившей
тысячелетнее духовное единство Западной Европы. Явления, в которых оно
выразилось, были: введение инквизиции и цензуры книг; проводниками этой
идеи выступили: Тридентский собор и орден иезуитов с его учением о
безусловном подчинении ["Будь в руке старшего тебя покорен, как посох в
руке странника" и пр.] старшим, о совершенном подавлении индивидуальной
воли ["Cadaver esto", т. е. будь безличен, инертен, как труп.]. Но, как и
повсюду в рассматриваемой "Легенде", указание на основную черту католицизма
сделано потому только, что она ответила собою на некоторую вековечную нужду
человечества и, следовательно, выразила в себе вечную же необходимую
особенность его истории. Это становится ясно из дальнейших объяснений
Инквизитора; он говорит: "Только теперь, когда мы побороли свободу, стало
возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен
бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми?" -- спрашивает он.
Христос принес на землю истину; Инквизитор же говорит, что земная жизнь
человека управляется законом страдания, вечного убегания от него или, когда
это невозможно, -- вечного следования по пути наименьшего страдания. Между
истиною, которая безотносительна и присуща только абсолютному Богу, и между
этим законом страдания, которому подчинен человек вследствие
относительности своей природы, лежит непереступаемая бездна. Пусть, кто
может, влечет человека по пути первой; он будет следовать всегда по пути
второго. Это именно и высказывает Инквизитор: не отрицая высоты принесенной
Спасителем истины, он отрицает только соответствие этой истины с природою
человека и, с тем вместе, отрицает возможность следования его за ней.
Другими словами, он отвергает, как невозможное, построение земных судеб
человека на заветах Спасителя и, следовательно, утверждает необходимость
построения их на каких-то иных началах. К ним он тотчас и переходит. Но
прежде чем обратиться к их рассмотрению, отметим факт коренного изменения в
воззрении Достоевского на человеческую свободу, которое произошло у него со
времени "Записок из подполья". Там, так же как и здесь, свободная воля
человека выставляется как главное препятствие к окончательному устроению
человеческих судеб на земле; но, в силу этого, отрицается только
необходимость и возможность подобного устроения, а сама свобода оставляется
человеку, как его драгоценнейшая черта. Во взгляде на эту свободу там есть
что-то одобрительное, и в этой одобрительности слышен бодрый тон еще не
усталого человека. Достоевский с видимым удовольствием рисует себе картину,
как в момент всеобщего благополучия, наконец достигнуто, вдруг явится
человек "с ретроградною и насмешливою физиономией", который скажет своим
счастливым и только несколько скучающим братьям: "А что, не столкнуть ли
нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, -- единственно с тою
целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять на
своей глупой воле пожить" ["Записки из подполья", отд. I, гл. IX. См. также
гл. X, о предпочтительности временного "курятника" в
общественно-историческом строе, именно потому, что он не окончателен и не
убивает навсегда свободу, перед "хрустальным зданием", которое ненавистно
именно своею неразрушимостью.]. С тех пор многое в воззрениях Достоевского
изменилось, нет прежней бодрости в его тоне, и также нет более
насмешливости и шуток. Сколько страдания за человека выносил он в себе и
сколько ненависти к человеку -- об этом свидетельствует весь ряд его
последующих произведений, и между ними "Преступление и наказание", с его
безответными мучениками, с его бессмысленными мучителями. Усталость и
скорбь сменили в нем прежнюю уверенность, и жажда успокоения сказывается
всего сильнее в "Легенде". Высокие дары свободы, истины, нравственного
подвига -- все это отстраняется, как тягостное, как излишнее для человека;
и зовется одно: какое-нибудь счастье, какой-нибудь отдых для "жалкого
бунтовщика" и все-таки измученного, все-таки болящего существа, сострадание
к которому заглушает все остальное в его сердце, всякий порыв к божескому и
высокочеловеческому. "Легенду об Инквизиторе" до известной степени можно
рассматривать как идею окончательного устроения судеб человека, что
безусловно было отвергнуто в "Записках из подполья"; но с тою разницею,
что, тогда как там говорилось об устроении рациональном, основанном на
тонком и детальном изучении законов физической природы и общественных
отношений, здесь говорится об устроении религиозном, исходящем из
глубочайшего проникновения в психический строй человека. "Тебя
предупреждали, -- говорит Инквизитор Христу, -- Ты не имел недостатка в
предупреждениях и указаниях, но Ты не послушал их и отверг единственный
путь, которым можно было устроить людей счастливыми". И затем он
высказывает свою идею, следя за которою серьезно, невозможно не ощутить
некоторого ужаса, который тем сильнее возрастает, чем яснее чувствуешь ее
неотразимость. Нити всемирной истории, как она совершилась уже, будущие
судьбы человека, как их можно предугадывать, мистический полусвет и
непостижимое соединение неутолимой жажды веры с отчаянием в бытии для нее
какого-либо объекта, все это сплелось здесь удивительным способом и в целом
своем образовало слово, которое мы не можем не принять как самое глубокое,
самое проникновенное и мудрое, что -- с одной возможной для человека точки
зрения -- было когда-нибудь им о себе подумано.


                                     12

                                    XII
 "Страшный и умный Дух, Дух самоуничтожения и небытия, -- так начинает
Инквизитор, -- Великий Дух говорил с Тобою в пустыне, и нам передано в
книгах, что он будто бы искушал Тебя... Так ли это? И можно ли было сказать
хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопросах, и что
Ты отверг, и что в книгах названо искушениями? А между тем, если было
когда-нибудь на земле совершено настоящее, громовое чудо, то это в тот
день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и
заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для
примера, что три эти вопроса Страшного Духа бесследно утрачены в книгах и
что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтобы внести опять в
книги, и для этого собрать всех мудрецов земных -- правителей,
первосвященников, ученых, поэтов -- и задать им задачу: придумайте,
сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы
размеру события [Какая яркость в ощущении его действительности; мы отмечаем
этот тон, потому что, варьируя, он изменяется в разных местах "Легенды" до
совершенной ясности ощущения, что "события" никогда не было.], но и
выражали бы, сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих
всю будущую историю мира и человечества, -- то думаешь ли Ты, что вся
премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь
подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были
предложены Тебе тогда могучим и умным Духом в пустыне? Уж по одним вопросам
этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с
человеческим текущим умом, но с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех
вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая
история человеческая, -- и явлены три образа, в которых сойдутся все
неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле.
Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо; но
теперь, когда прошло пятнадцать веков, -- мы видим, что все в этих трех
вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить
к ним или убавить от них ничего нельзя более". Пятнадцать веков минувшей
истории здесь названы потому только, что самый разговор Инквизитора с
Христом представляется происходящим в XVI столетии; но он писался в XIX в.,
и, если бы возможно было сделать это без грубого нарушения правдоподобия.
Инквизитору следовало бы согласиться на все девятнадцать веков: все, о чем
он говорит далее и на что указал словами -- "это не могло быть видно
тогда", -- обнаружилось окончательно только в наше, текущее столетие, и
никаких даже предвестников этого не было еще в эпоху, когда происходила
описываемая сцена. Как это ни странно, перенесение исторических
противоречий, раскрывшихся в XIX веке, в беседу, происходящую в XVI веке,
не производит никакого дурного впечатления и даже не замечается: в
разбираемой "Легенде" все временное до того отходит на задний план и
выступают вперед черты только глубокого и вечного в человеке, что смешение
в ней прошлого, будущего и настоящего, как бы совмещение всего
исторического времени в одном моменте, не только не является чем-то
чудовищным, но, напротив, совершенно уместно и кажется необходимым. Уже в
приведенных словах Инквизитора мы чувствуем, что он как будто сам забывает,
что обращает свою речь к другому; она звучит как монолог, как исповедь веры
90-летнего старика, и чем далее она развивается, тем яснее выступает из-за
его "высокой и прямой фигуры" небольшая и истощенная фигурка человека XIX
века, выносившая в душе своей гораздо более, нежели мог выносить старик,
хотя бы и "вкушавший акриды и мед в пустыне" и сожигавший потом еретиков
сотнями "ad majorem gloriam Dei" [К вящей славе Божией (лат.)]. Инквизитор
с точки зрения трех искушений, как бы образно представивших будущие судьбы
человека, начинает говорить об этих судьбах, анализируя смысл самых
искушений. Таким образом, вскрытие смысла истории и как бы измерение
нравственных сил человека делается здесь в виде обширного толкования на
краткий текст Евангелия. Вот как записано о самом искушении и первом
"вопросе Духа" у Евангелиста Матфея: "Тогда Иисус возведен был духом в
пустыню искуситься от Диавола. И постился дней сорок и ночей сорок, но
напоследок взалкал. И приступил к Нему Искуситель, и сказал: Если ты Сын
Божий, то скажи, чтобы камни эти стали хлебами. Он же, отвечая, сказал ему:
Написано: не хлебом одним жив будет человек, но всяким словом, исходящим из
уст Божиих" (IV, .1 -- 3). "Реши же Сам, -- говорит Инквизитор, -- кто был
прав. Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя? Вспомни первый вопрос; хоть
и не буквально [Действительно, очень замечательно, что ведь Дух искушал
Богочеловека не когда-нибудь посреди его служения на спасение рода
человеческого, но перед вступлением на это служение, и, следовательно, он,
древний борец с Богом и враг рода человеческого, как бы соблазнял его на
другие возможные способы спасения, указывал иные пути для этого, чем учение
Его божественное и крестная смерть. Искушения относились именно к целому
служению Иисуса Христа, и поэтому хлебы, чудо и власть, Искусителем
предложенные, суть действительно три модуса иного, не небесного, не
божественного, не благодатного и таинственного спасения.], но смысл его
тот: "Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом
свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем,
не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, -- ибо никогда и
ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее
свободы!" [Впервые мысль эта, очень глубокая, была высказана Достоевским в
1847 г., в одном из самых беспорядочных его произведений -- "Хозяйка", см.
стр. 347 "Сочинений", т. 2, изд. 1882. Вот эти слова: "Слабому человеку
одному не сдержаться... Только дай ему все, он сам же придет, все назад
отдаст; дай ему полцарства земного в обладание, попробуй, -- ты думаешь,
что? Он тебе тут же в башмак спрячется, -- так умалится. Дай ему волюшку,
слабому человеку, -- сам ее свяжет, назад принесет" и пр. Это показывает,
до какой степени рано у Достоевского зародились все его основные идеи, лишь
в утверждении или отрицании которых он позднее десятилетия колебался, но
ничего существенно нового не открывал в них.] А видишь ли сии камни в этой
нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит
человечество, как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее,
что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои. Но Ты не захотел
лишить человека свободы и отверг предложение: ибо какая же свобода,
рассудил Ты, если послушание куплено хлебами. Ты возразил, что человек жив
не единым хлебом: но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и
восстанет на Тебя Дух Земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все
пойдут за ним, восклицая: "Кто подобен Зверю сему, -- он дал нам огонь с
небеси!" Здесь в апокалиптическом образе представлено восстание всего
земного, тяготеющего долу в человеке, против всего небесного в нем, что
устремляется вверх, и указан победный исход этого восстания, которого мы
все -- грустные свидетели. Нужда, гнетущее горе, боль несогретых членов и
голодного желудка заглушит искру божественного в человеческой душе, и он
отвернется от всего святого и преклонится, как перед новою святынею, перед
грубым и даже низким, но кормящим и согревающим. Он осмеет, как ненужных
людей, своих прежних праведников и преклонится перед новыми праведниками,
станет составлять из них новые календари святых и чтить день их рождения,
как "благодетелей человечества". Уже Ог. Конт на место христианства,
которое он считал отживающею религиею, пытался изобрести некоторое подобие
нового религиозного культа, с празднествами и чествованием памяти великих
людей, -- и культ служения человечеству все сильнее и сильнее
распространяется в наше время, по мере того как ослабевает служение Богу.
Человечество обоготворяет себя, оно прислушивается теперь только к своим
страданиям и утомленными глазами ищет кругом, кто бы утолил их, утишил или,
по крайней мере, заглушил. Робкое и дрожащее, оно готово кинуться за
всяким, кто что-нибудь для него сделает, готово благоговейно преклониться
перед тем, кто удачною машиной облегчит его труд, новым составом удобрит
его поле, заглушит хотя бы путем вечной отравы его временную боль. И,
смятенное, страдающее, оно точно утратило смысл целого, как будто не видит
за подробностями жизни своей главного и чудовищного зла, со всех сторон на
нее надвигающегося: что, чем более пытается человек побороть свое
страдание, тем сильнее оно возрастает и всеобъемлющее становится, -- и люди
уже гибнут не единицами, не тысячами, но миллионами и народами, все быстрее
и все неудержимее, забыв Бога и проклиная себя. Мы приведем величественный
образ из Откровения Св. Иоанна, -- откровения о судьбах Церкви Божией на
земле и также рода человеческого, около нее волнующегося, ее усиливающегося
поглотить; образы здесь выражают иносказательно циклы в развитии этих судеб
и своим характером определяют их общий, отвлеченный от всех подробностей
смысл: "стал я на песке морском и увидел выходящего из моря Зверя с семью
головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах
его -- имена богохульные. И дал ему Дракон [Т. е., по Апокалипсису,
отпадший от Бога Первый Дух.] силу свою, и престол свой, и власть великую.
И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена; но эта
смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за Зверем, и
поклонились Дракону [Мы ожидали бы "Зверю", -- но как удивительно выдержана
точность апокалиптических образов, соответствие их действительному
смыслу!], который дал власть Зверю, говоря: Кто подобен Зверю сему? и кто
может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно;
и дана была власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для
хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небесах. И
дано было ему вести брань со святыми и победить их; и дана была ему вл