Когда из мрака заблужденья
    Горячим словом убежденья
    Я душу падшую извлек... --
 и на бессильно опустившемся теле девушки, возрожденной и потом
истерзанной, выскакивает какая-то гнусная фигура, без имени и без образа, и
кричит: "Я -- человек" [См.: "По поводу мокрого снега" в "Записках из
подполья". Сочинения, т. 3, стр. 472 -- 538. Единственную аналогию с этим
произведением, одним из глубочайших у Достоевского, представляет "Племянник
Рамо" у Дидро. Первоначальный очерк характера "героя подполья"
представляет, но исключительно с комической стороны, Фома Фомич в повести
"Село Степанчиково и его обитатели" (Сочинения, т. 3).]. Да, думаете вы,
этот человек силен. Душа, в которой зародились столь различные звуки и
образы, и все эти мысли, -- способна побороться со всем, с чем человек в
силах бороться. Он может быть не выслушан, может быть непонят: никакой
пророк не обратит песок пустыни в чутких слушателей. Но на безбрежных
равнинах истории не вечно же будет лежать песок, -- и тогда жатва его
придет. Одновременно с этим писателем, который так привлекает нас,
выступает труппа других. Вот задумчивый сквозь сон Гончаров, с его
артистическою любовью к человеку, при ярком освещении солнца, среди
безграничного мира Божия следит, не замечая ни этого солнца, ни этого мира,
один уголок его и медленно рисует свой узор. Вот суетный и слабый Тургенев,
столь даровитый, так много думавший, вводит нас в чарующий мир своего
слова, роняет мысли, так запоминающиеся, и выводит ряд образов, несколько
бледных и, однако, всегда привлекательных. Наконец, вот и Толстой, для мощи
которого, кажется, нет пределов, открывает необъятную панораму человеческой
жизни всюду, где завершилась она в твердые формы. Мы колеблемся;
погруженные в выполнение своей миссии, ни одним взглядом не отрываясь от
нее, эти великие художники неотразимо влекут к себе всех. Сравнительно с
созданиями их, как неправильно все то, что создает писатель, за которым мы
хотели бы последовать: его образы нередко искажены, его речи недостает
гармонии; это как будто хаос, к которому еще не приложены мера и число, или
как будто уже смешались в нем все числа и меры. Особенно сильно наше
колебание при взгляде на мир Толстого: здесь не одна невыразимая прелесть
созданий влечет нас, тут есть нечто другое, более глубокое и удерживающее.
Для нас очевидно, что он прикоснулся к Элевзинским таинствам природы, и
слушает глухие звуки, и всматривается в неясные тени, припав к
Матери-земле, из которой растет все живое. Он старается уловить смысл
всякого рождения и каждой смерти, в узком пределе которых заключено бедное
существование человека. Но древние предания говорят нам, что и там, в
настоящих Элевзиниях, для посвященных открывался смысл жизни и умирания,
только издали и в аллегорических образах. По-видимому, этим одним навсегда
суждено ограничиться человеку. Как ни привлекателен мир красоты, есть нечто
еще более привлекательное, нежели он: это -- падения человеческой души,
странная дисгармония жизни, далеко заглушающая ее немногие стройные звуки.
В формах этой дисгармонии проходят тысячелетние судьбы человечества. И если
мы посмотрим на всемирную литературу, мы увидим, что ничей взор в ней не
был устремлен с таким проникновением на причины этой дисгармонии, как взор
писателя, которого мы избираем. Оттого, среди всего хаоса его произведений,
мы ни у кого не найдем такой цельности и полноты, есть что-то кощунственное
в нем и вместе религиозное. Он не избирает ни одной картины в природе,
чтобы любить ее и воссоздавать; его интересуют только швы, которыми стянуты
все эти картины, он, как холодный аналитик, всматривается в них и хочет
узнать, почему весь образ Божьего мира так искажен и неправилен. И с этим
анализом он непостижимым образом соединил в себе чувство самой горячей
любви ко всему страдающему. Как будто то искажение, которое проходит по
лицу Божия мира, особенно глубоко прошло по нем самом, тронуло его
внутренний мир, и, как никто другой, он ярко почувствовал и все страдание,
которое "сущая тварь" несет в себе, и приблизился к пониманию его скрытой
сущности. Отсюда вытекает глубокая субъективность его произведений и их
страстность: он не извне зовет нас пойти и разделить с ним его интересы,
которыми мы можем заняться наравне со всякими другими, его голос доходит до
нас как будто издали, и, когда мы приближаемся, мы видим одинокое и
странное существо там, где никого другого нет, и оно говорит нам о
нестерпимых мучениях человеческой природы, о совершенной невозможности
выносить их и о необходимости найти какие-нибудь пути, чтобы из них выйти.
Отсюда -- болезненный тон всех его произведений, отсутствие в них внешней
гармонии частей и мир неутолимого страдания, который он открывает,
переплетенный с мыслью о его непонятных причинах, о его непостижимых целях.
Это-то и сообщает его произведениям вековечный смысл, неумирающее значение.
Было бы анахронизмом в настоящее время разбирать характеры, выведенные,
напр., Тургеневым, хотя со времени их создания прошло немного лет: они
ответили на интересы своей минуты, были поняты в свое время, и теперь за
ними осталась привлекательность исключительно художественная. Мы их любим,
как живые образы, но нам уже нечего в них разгадывать. Совершенно обратное
мы находим у Достоевского: тревога и сомнения, разлитые в его
произведениях, есть наша тревога и сомнения, и таковыми останутся они для
всякого времени. В эпохи, когда жизнь катится особенно легко или когда ее
трудность не сознается, этот писатель может быть даже совсем забыт и
нечитаем. Но всякий раз, когда в путях исторической жизни почувствуется
что-либо неловкое, когда идущие по ним народы будут чем-либо потрясены или
смущены, имя и образ писателя, так много думавшего об этих путях,
пробудится с нисколько не утраченною силой. Туда, куда зовет он, -- в мир
искажения и страдания, к рассмотрению самых швов, которыми скреплена
природа, можно пойти действительно, забыв и мир красоты, открываемый в
искусствах и поэзии, и холодные сферы науки, слишком далекие от нашей
бедной земли, которой забыть мы никак не можем. Ведь идти туда -- значит
удовлетворить глубочайшим потребностям своего сердца, которому как-то
сродно страдание, оно имеет необъяснимый уклон к нему; и пойти с такою
целью -- это значит ответить на главный запрос ума, который он снова и
снова высказывает сквозь все, чем пытается развлечь его наука и философия.


                                     5

                                     IV
 В 1863 г. Достоевский оставил на несколько дней Париж, в котором он
проводил тогда свое время [Это была первая его заграничная поездка. Свое
первое впечатление от Европы он описывает прямо в "Зимних заметках о летних
впечатлениях" (Сочинения, изд. 1882 г., т. 3) и косвенно во многих своих
романах, где общее чувство его к Европе выразилось даже цельнее и ярче;
сюда относится, напр., в "Подростке", стр. 453 и след., имеющие большое
автобиографическое значение.], чтобы посетить Лондон и его всемирную
выставку. В несколько беспорядочной по виду, но, в сущности, глубоко
связной и сосредоточенной статье он передает о впечатлении, которое оставил
в нем этот "день и ночь суетящийся и необъятный как море город", с визгом и
завыванием его машин, с бегущими по крышам кварталов рельсами, с хаосом
движений своих и мощью замыслов. "Отравленная Темза, воздух, пропитанный
каменным углем, великолепные скверы и парки, и страшные углы города, как
Вайтчапель, с его полуголым, диким и голодным населением" -- все сложилось
у него в цельную картину, части которой неразъединимы. Как и повсюду, мимо
частных и бегущих интересов, он задумывается над общим смыслом этой
картины, ее вековечным значением: "Вы чувствуете страшную силу, которая
соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в
едино стадо; вы сознаете исполинскую мысль; вы чувствуете, что тут что-то
уже достигнуто, что тут победа, торжество... Вам отчего-то становится
страшно. Уж не это ли, в самом деле, достигнутый идеал? -- думаете вы; не
конец ли тут? Не это ли уж в самом деле "едино стадо"... Дух ваш теснит:
все это так торжественно, победно и гордо. Вы смотрите на эти сотни тысяч,
на эти миллионы людей, покорно текущих сюда со всего земного шара, --
людей, пришедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом
колоссальном дворце (говорится о Хрустальном дворце выставки), и
чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось, совершилось и
закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то
пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся. Вы чувствуете, что много
надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не
подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, т.
е. не принять существующего за свой идеал" ["Зимние заметки о летних
впечатлениях", гл. 5: "Ваал". Сочинения, т. 3, стр. 406.]. Во всем, что
открывается его наблюдению, он высматривает самостоятельно возникшее и,
следовательно, мощное, все же заимствованное и, следовательно, слабое он
упускает. В Риме он хотел видеть папу, но в Лондоне он даже,не взглянул на
Собор св. Павла. Зато он посетил "шабаш белых негров", как называет он ночь
с субботы на воскресенье в рабочих кварталах города: "Полмиллиона
работников и работниц, с их детьми, разливаются, как море, и празднуют всю
ночь, до пяти часов, наедаясь и напиваясь за всю неделю. Все это несет сюда
свои еженедельные экономии, все наработанное тяжким трудом и проклятием...
Толстейшими пучками горит газ, ярко освещая улицы. Точно бал устраивается
для этих белых негров. Народ толпится в отворенных тавернах и на улицах.
Тут же едят и пьют. Пивные лавки разубраны, как дворцы. Все пьяно, но без
веселья, а мрачно, тяжело, -- и все как-то странно молчаливо. Только иногда
ругательства и кровавые потасовки нарушают эту подозрительную и грустно
действующую на вас молчаливость. Все это поскорее торопится напиться до
потери сознания... Жены не отстают от мужей и напиваются вместе с мужьями;
дети бегают и ползают между ними" [Там же, стр. 407.]. Он замечает, что в
этой потере сознания есть что-то "систематическое, покорное, поощряемое".
Своим обобщающим умом он стремится уловить скрытый смысл и этого факта,
связать его с тем, что он видел днем и что так гордо своею законченностью,
своим совершенством: этот пот, этот угрюмый разврат, эта жажда забыться
хоть на несколько часов в неделю, все это мерещится ему, как миллионы
человеческих душ, положенных в угол возводимой башни, которая, правда, чуть
не досягает до неба, но зато как страшно давит на землю! Для этих париев
"долго еще не сбудется пророчество, долго не дадут им пальмовых ветвей и
белых одежд, и долго еще будут они взывать к престолу Всевышнего: --
Доколе, Господи!" [Там же, стр. 408.]. Библейские образы -- это ведь только
величайшее обобщение фактов, до какого могли додуматься история и
философия; "пальмовые ветви и белые одежды" -- это только жажда радости и
света для миллионов задавленных существ, теперь -- необходимых придатков к
чудовищным машинам с совершенно ненужными остатками какого-то в себе
сознания. Достоевский понимает факт во всей его целости и полноте: он видит
не ноги, которым холодно, не руки, которые устали; он видит человека,
который раздавлен, и спрашивает: разве он не так же алчет и достоин
духовной радости, как и все мы, которые не можем без нее жить? Но это
только задавленные существа, но еще не извращенные: образ Божий в них
померк, но по крайней мере не искажен. Он посетил Гай-Маркет, квартал, где
ночью толпятся тысячами публичные женщины. Ярко освещенные улицы, кофейни,
разубранные зеркалами и золотом, где в одно и то же время "и сборища, и
приюты; жутко входить в эту толпу. И так странно она составлена. Тут и
старухи, тут и красавицы, перед которыми останавливаешься в изумлении. Во
всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки. Все это, не
умещаясь на тротуарах, толпится на улицах, тесно, густо. Все это ждет
добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного. Тут и
блестящие дорогие одежды, и почти лохмотья, и резкое различие лет, -- все
вместе. В этой ужасной толпе толкается и пьяный бродяга, сюда же заходит и
титулованный богач. Слышны ругательства, ссоры, зазыванье и тихий,
призывный шепот еще робкой красавицы. И какая иногда красота!" Он описывает
поразительной наружности молодую женщину, с задумчивым развитым лицом,
которая пила джин; около нее сидел молодой человек, очевидно непривычный
посетитель этого квартала. "Что-то затаенное было в ее прекрасном и немного
гордом взгляде, что-то мыслящее и тоскующее. Она была, она не могла не быть
выше всей этой толпы несчастных женщин своим развитием; иначе что же значит
лицо человеческое?" [Там же, стр. 409.] Видно было, что молодой человек
отыскал ее здесь или что это было условленное свидание. Оба были задумчивы
и грустны и говорили отрывками, часто умолкая; очевидно, что-то важное
оставалось между ними недосказанным. Наконец он встал, заплатил за водку,
пожал ей руку и пошел; она, с красными пятнами на бледном лице, затерялась
в толпе промышляющих женщин. "В Гай-Маркете я заметил матерей, которые
приводят на промысл своих малолетних дочерей. Маленькие девочки, лет по
двенадцати, хватают вас за руку и просят, чтобы вы шли за ними. Помню, раз
я увидал одну девочку, лет шести, не более, всю в лохмотьях, грязную,
босую, испитую и избитую: просвечивавшее сквозь лохмотья тело ее было в
синяках. Она шла как бы не помня себя, не торопясь никуда, Бог знает зачем,
шатаясь в толпе; может быть, она была голодна. На нее никто не обращал
внимания. Но что больше всего меня поразило, -- она шла с видом такого
горя, такого безвыходного отчаяния в лице, что видеть это маленькое
создание, тоже несущее на себе столько проклятия и отчаяния, было даже
как-то неестественно и ужасно больно. Она все качала своею всклоченною
головой из стороны в сторону, точно рассуждая о чем-то, раздвигала врозь
свои маленькие руки, жестикулируя ими, и потом вдруг всплескивала их вместе
и прижимала к своей голенькой груди. Я воротился и дал ей полшиллинга. Она
взяла серебряную монету, потом дико, с боязливым изумлением посмотрела мне
в глаза и вдруг бросилась бежать, точно боясь, что я отниму у нее деньги"
[Там же, стр. 410.]. И мы можем повторить: "Доколе, Господи!" Всемирная
выставка, Хрустальный дворец и там где-нибудь лекция знаменитого физика с
блестящими опытами -- стоит ли все это горя крошечного созданья, бьющего
себя худыми ручонками в грудь, и этих женщин, которые ведут малолетних
дочерей отдать всякому, кто бросит за это монету. Скажут: "Так всегда было,
и даже хуже"; это уже говорят в оправдание и ссылаются на каннибальство
диких народов, не желая вернуться к которому мы должны, будто бы, терпеть
свое зло, специфический яд цивилизации. Но это неправда, и не всегда так
было. У народа, жившего под заповедями Божиими, не было ни каннибальства,
ни матерей, торгующих детьми: там были матери, собирающие колосья, нарочно
оставленные на полях богатыми людьми [См. кн. Руфь.]. И этого не было бы у
нас, не смело бы быть, если бы оставленные нам слова: "Ищите прежде
царствия Божия и все остальное приложится вам" -- мы не читали с конца, не
применяли бы наоборот. "Но когда проходит ночь и начинается день, тот же
гордый и мрачный дух снова царственно проносится над исполинским городом.
Он не тревожится тем, что было ночью, не тревожится и тем, что видит кругом
себя и днем. Ваал царит и даже не требует покорности, потому что в ней
убежден. Вера его в себя безгранична; он презрительно и спокойно, чтоб
только отвязаться, подает организованную милостыню. Он не прячет от себя
диких, подозрительных и тревожных явлений жизни. Бедность, страдание, ропот
и отупление массы его не тревожат нисколько" (там же, с. 411). Всем этим
фактам, равно и тревоге по поводу их, можно дать следующую формулу: в
нормальном процессе всякого развития благоденствие самого развивающегося
существа есть цель; так, дерево растет, чтобы осуществлять полноту своих
форм, -- и то же можно сказать о всем другом. Из всех процессов, которые мы
наблюдаем в природе, есть только один, в котором этот закон нарушен, -- это
процесс истории. Человек есть развивающееся в нем, и, следовательно, он
есть цель: но это лишь в идее, в иллюзии: в действительности он есть
средство, а цель -- это учреждения, сложность общественных отношений, цвет
наук и искусств, мощь промышленности и торговли [В истории есть один факт,
особенно удобный для пояснения этой мысли: в Германии, ко времени
крестьянского и рыцарского восстаний, уже значительно распространилось
римское право, вытеснив местные феодальные юридические обычаи. Тягость от
него для всего народонаселения была так велика, что восставшие, плохие
юристы и только простые люди, требовали, между прочим, отмены римского
права в судебной практике. Но кто же усомнится, что, будучи правом, как и
средневековые судебные обычаи, оно неизмеримо превосходит не только эти
последние, но и вообще все когда-либо появлявшееся во всемирной истории в
сфере права. Дальнейшее распространение его поэтому и не прекратилось, оно
было естественно и, так сказать, внутренне необходимо. Этот пример
показывает, что усовершенствование отдельных отраслей жизни вообще не
необходимо связано с уменьшением человеческого страдания, что оно имеет
внутреннюю закономерность и извне автономно; а потому и совершается в
истории независимо от всего прочего.]. Все это неудержимо растет, и никогда
не придет на мысль бедному человеку хоть когда-нибудь не дать переступить
через себя всему этому, не лечь перед торжествующею колесницею Ваала и не
обрызгать колес его кровью [Частный пример и здесь может с удобством
пояснить общий исторический процесс: 1) необходимо, чтобы в стране, для
поддержания ее международного положения, существовало несколько сот тысяч
мужчин, специально занятых военным искусством и, для большего
усовершенствования в нем, -- освобожденных от забот семьи; 2) нужно, чтобы
люди, поддерживающие страну на высоте ее духовного и материального
процветания, как можно лучше подготовились для выполнения своей миссии и
глубже вошли в сложный и трудный мир чистых и прикладных наук. Образуется
громадный контингент людей, семья для которых возможна и удобна только в
позднем возрасте. По причинам, объяснять которые было бы излишне, возникает
соответствующий им контингент бессемейных женщин; с тою разницею, однако,
что для первых семья есть нечто позднее и ее временное отсутствие есть
удобство, а для вторых семья становится навсегда закрытою, и они являются
безличным средством для удобного существования других. Как большая река
привлекает к себе маленькие речки и ручьи и испарениями с бассейна своего
родит влагу и дождь, в конце концов опять в нее же собирающиеся, так к
этому крупному потоку бессемейного существования примыкают многие другие
мелкие течения его, в значительной степени порождаемые просто его
массивностью, легкостью, удобством для каждого и привычностью.]. И народы
стелются перед нею; задавив миллионы у себя, колесница уже переходит в
другие страны, к тем каннибалам, которые до сих пор наивно в одиночку
пожирали друг друга и которых теперь, по-видимому, готовится зараз пожрать
Европа. С величайшею способностью к обобщению в Достоевском удивительным
образом была соединена чуткая восприимчивость ко всему частному,
индивидуальному. Поэтому он не только понял общий, главный смысл того, что
совершается в истории, но и почувствовал нестерпимый его ужас, как будто
сам переживая все то личное страдание, которое порождается нарушением
главного закона развития. Тотчас за "Зимними заметками о летних
впечатлениях" [Появились в 1863 г. в журнале "Время".] появились сумрачные
"Записки из подполья" [Появились в 1, 2 и 4 №№ журнала "Эпохи", который
сменил приостановленное "Время" в 1864 году.], о которых уже упоминали мы
выше. Чтен