к
утверждают, то вид феникса будет сказываться об одном-единственном
индивиде. Так же и солнце: понятно, что этот вид имее! одно-единственное
подлежащее. Таким образом, сам по себе вид вовсе не предполагает
множественности, и даже если он сказывается только об одном индивиде, то
ничуть не меньше отвечает понятию (intellectus) вида. Если же о нескольких
- то как о частях, подобных [целому и друг другу): например, если разрезать
медный прут, то по отношению к понятию меди и части и целое будут
представлять одно и то же. 

Поэтому-то и сказано, что вид, хотя и стоит над индивидами, имее'1 только
один облик, а именно тот, в котором он проявляется как вид. Он называется
видом по отношению к вышестоящим [родам], которые сказываются о нем как о
подлежащем; но и по отношению к нижестоящим он является именно видом, так
как выражает их субстанцию. Ведь вид совершенно иначе [относится к
подлежащим ему] индивидам, нежели род - к видам. Последний [выражает]
только часть субстанции [подлежащего], как, например, животное - человека.
Ведь для того, чтобы дать определение субстанции человека, к животному надо
добавить две другие части: разумное и смертное. А человек для Сократа или
Цицерона - это вся их субстанция. Ибо никакое субстанциальное отличие не
добавляется к человеку для того, чтобы получился Сократ или Цицерон, как
добавляется разумное и смертное к животному для полного определения
человека. Именно поэтому последний вид является только видом и обладает
этим единственным обликом как по отношению к высшим [родам], которые
охватывают его, так и по отношению к нижележащим [индивидам], которых
охватывает он сам и чью субстанцию он образует. 

"Род в наивысшей степени определяют как то, что, будучи родом, не является
видом, а еще как то, над чем нет еще одного, более высокого рода. Вид же в
наивысшей степени - это то, что, будучи видом, не является родом; а также
то, что, будучи видом, не может быть дальше разделено на виды; и то, что
сказывается о многих различных по числу [вещах] в [ответ на вопрос] "что
это?". Те же, что находятся в середине между крайними [родом и видом],
называются взаимно подчиненными родами и видами и каждый из них может быть
и родом и видом по отношению к разным [вещам]. Все [звенья], поднимающиеся
от последнего вида до самого первого рода, называются поочередно родами и
видами, как Агамемнон называется Атридом, Пелопидом, Танталидом, и в конце
концов, потомком Юпитера. Только при указании семейных родословных все они
возводятся к одному началу, скажем, к Юпитеру". 

Показав различную природу родов и видов, Порфирий напоминает их определение
и описание и прежде всего приводит определение наивысшего рода как того,
что, будучи родом, не имеет над собой другого рода, то есть не является
видом. Ибо если бы над ним мог оказаться другой род, он не назывался бы в
наивысшей степени родом. Вид же в наивысшей степени описывается таким
образом: будучи видом, он не является родом - то есть описывается через
противоположное. Дело в том, что противоположное иногда описывается через
противоположное; положение над чем-то противоположно положению под чем-то,
род же как раз полагается над [видом], а вид - под [родом]. Следовательно,
если первый род будет первым потому, что стоит над [всем], но не может
стоять под [чем-либо], то последний вид будет таковым потому, что стоит под
[всем], и не может стоять над [чем-либо]. Таким образом, определение
противоположного через противоположное сделано правильно. 

Есть и другое определение вида: как того, что, будучи видом, никогда не
делится на виды. Ибо если всякий род есть род [определенных] видов, то все,
что не делится на виды, не может быть родом. И еще одно определение: то,
что сказывается о многих различных по числу вещах в [ответ на вопрос] "что
это?". Об этом определении мы много говорили выше; теперь же займемся
только тем вопросом, которого недавно коснулись: виду может подлежать
один-единственный индивидуум, как [виду] феникса - его неделимая [особь]
(atomus sua), как солнцу - вот это светящееся тело, так же как миру или
луне, как всем видам, в чьем подчинении находится единственный индивидуум.
Как быть во всех этих случаях, когда вид сказывается только о чем-либо
одном, например, о фениксе? Как согласовать их с определением вида как
того, что сказывается о многих различных по числу в [ответ на вопрос] "что
это?" Добавив немногое к тому, что мы говорили о таких видах, как феникс,
выше, мы преспокойно распутаем этот узел. 

Все [вещи], находящиеся под последними видами, либо бесконечны [по числу],
либо определяются конечным числом, либо сводятся к единичности. До тех пор
пока есть хоть один индивидуум, всегда будет оставаться вид, и если число
индивидов будет уменьшаться до единицы, вид от этого не пострадает,
поскольку даже если ему подчинено множество индивидов, они, как мы сказали,
не имеют субстанциальных отличий. Такого нельзя сказать о роде: его
подлежащие разделены субстанциальными отличиями, ведь под ними находятся
виды, образованные разными отличительными признаками. Если бы один из этих
видов погиб и под родом остался бы один-единственный, то род по понятию
перестал бы быть родом, то есть тем, что сказывается о различных по виду
[вещах]. Не так обстоит дело с видами: если бы все, подчиненные виду
индивиды погибли, и виду пришлось бы сказываться об одном-единственном, он
все же остается и останется видом. Ибо все те, что погибают или погибли,
именно таковы, каков тот [вид], который пребывает и остается подлежащим. А
что мы говорим, будто вид сказывается о многих различных по числу вещах,
это можно объяснить двояко. Во-первых, гораздо больше таких видов, которые
сказываются о многочисленных индивидах, чем таких, у кого в подчинении
только один. Во-вторых же, многие вещи называются по их потенции, хотя в
действительности они не всегда таковы. 

Так, человек называется способным смеяться, даже если он не смеется,
потому, что может смеяться. Так и вид может сказываться о многих различных
по числу [вещах]. Феникс, например, не хуже других видов сказывался бы о
многих, если бы фениксов было побольше, а не так, как теперь, говорят,
один. Так же и вид солнца сказывается только об одном солнце, которое мы
знаем; но никто не мешает вообразить мысленно множество солнц, и ко всем им
видовое имя солнца подойдет не хуже, чем к одному. Именно поэтому мы и
говорим о виде как о том, что сказывается о многих различных по числу
[предметах], несмотря на то что некоторые виды называют только один
предмет. 

Так называемые же подчиненные роды могут быть определены следующим образом:
это то, что может быть и родом и видом, точно также как в семье [один и тот
же человек] может быть и потомком и предком. Так, Атрей, сын Пелопса, был
ему как бы видом, а для Агамемнона -как бы родом. Тот же Агамемнон -
Пелопид и Танталид (то есть как бы вид обоих), в то время как Пелопс по
отношению к Танталу и Тантал по отношению к Юпитеру - тоже вроде как виды.
В то же время Тантал для Пелопса и Пелопс для Атрея являются чем-то вроде
родов, а Юпитер -как бы их общий наивысший род. Однако в семейных
родословных все возводятся, как правило, к одному началу, к тому же
Юпитеру, например 

"Иначе обстоит дело с родами и видами. Ибо сущее (ens) не является одним
общим родом для всего, и все [существующее] не является одно родным на
основе одного наивысшего рода, как говорит Аристотель, примем же, как это
сделано в "Категориях", десять первых родов, как бы в качестве десяти
первых начал (principia). Если кто назовет их все сущими (entia), он даст
им, по словам Аристотеля, не однозначное, а двусмысленное имя; ведь если бы
сущее действительно было общим родом всего, то все называлось бы сущим в
одном и том же смысле. Но так как первых родов десять, сущее является для
них только общим именем (secundum nomen), но не общим понятием (secundum
rationem), соответствую щим имени сущего".
 
Рассуждая о взаимно подчиненных родах, Порфирий привел пример одной
семейной родословной, восходящей от Агамемнона к Юпитеру, которого автор,
видимо из благочестивого почитания, поставил последним. Что же до древних
теологов, то они возводят Юпитера к Сатурну, Сатурна - к Небу, а Небо - к
древнейшему из богов, Офиону, который не имел никакого начала. Однако чтобы
читатель не подумал, будто со всеми действительными вещами дело обстоит так
же, как с семейными родословными, и все они могут быть сведены к одному
началу и названы одним именем, Порфирий особо оговаривает, что с родами и
видами такого быть не может. Не может быть у всех существующих вещей одно
начало, как у какого-нибудь семейства. 

Дело в том, что некоторые придерживались именно такого мнения, полагая, что
у всех существующих вещей один род, под названием сущее; название это
произошло от глагола "быть": ведь всякая вещь есть, обо всякой сказывается
бытие. В самом деле, субстанция есть, качество есть, и количество есть, и
обо всех остальных [категориях] тоже говорится, что они есть. Да и не стал
бы никто рассуждать об этих так называемых категориях, если бы не было
установлено, что они есть. А раз так, значит следует принять сущее
последним родом всех вещей, решили [сторонники этой точки зрения]: ведь
сущее сказывается обо всех вещах. Они взяли причастие от того самого
[глагола] "есть", который мы говорим [по отношению ко всем существующим
вещам].
 
Однако Аристотель, мудрейший из знатоков начал, выступает против такого
мнения и считает, что все вещи не могут быть возведены к одному источнику,
но что в вещах есть десять родов. А так как эти роды отличны друг от друга,
то не могут быть подведены под одно общее начало. Роды же Аристотель
установил следующие: субстанция, количество, качество, отношение (ad
aliquid), место, время, положение, обладание, действие, страдание. Но здесь
еще не было противоречия [теории единого рода]: ведь обо всех перечисленных
родах говорится, что они есть. Свои возражения Аристотель формулирует так:
не всякое общее имя образует также и общую субстанцию; следовательно, не
обязательно считать бытие (esse) общим родом только потому, что оно
сказывается как общее имя. Ибо только те [вещи] могут быть по
справедливости названы видами общего имени, к каким подходит определение
этого общего имени: в таком случае они названы этим именем однозначно; в
противном случае общим у них будет лишь слово (vox), а не субстанция. Это
можно хорошо объяснить на примерах. 

Мы говорим, что "животное" есть род для человека и для лошади. Дадим
определение животному: это субстанция одушевленная и способная к ощущению.
Если мы теперь перенесем это определение на человека, получится, что
человек есть одушевленная и способная к ощущению субстанция: такое
определение ни в чем не погрешит против истины. Точно так же, если мы
приложим его к лошади, получится, что лошадь - одушевленная и ощущающая
субстанция: и это будет верно. Значит, это oпределение подходит как
"животному", которое является общим для лошади и человека, так и этим самым
лошади и человеку, которые являются видами животного. Следовательно, и о
человеке, и о лошади "животное" сказывается однозначно. Но допустим, что
кто-нибудь назовет именем животного человека подлинного и человека
нарисованного; пусть он определит животное, например, так же: одушевленная
и способная к ощущению субстанция. Однако такое определение подойдет только
живому человеку, нарисованному же - нет, ведь он не является одушевленной
субстанцией. Таким образом, к нарисованному человеку и живому не подходит
как общее определение их общего имени, то есть животного. Животное для них
- не общий род, но только общее название: ведь по отношению к живому и
нарисованному человеку "животное" выступает не как род, но как многозначное
слово. Многозначное же слово называется двусмысленным, или омонимом, в
отличие от слова, указывающего род -оно называется однозначным. Так вот,
что касается сущего, которое сказывается обо всех категориях: поскольку
невозможно найти такого определения сущего, которое подошло бы ко всем
десяти категориям, постольку оно сказывается о категориях не однозначно,
как род, но двусмысленно, как многозначное слово. 

В том, что сущее не может быть родом десяти категорий, можно убедиться и с
помощью такого рассуждения. Два рода одной и той же вещи не могут
существовать иначе, как один в подчинении у другого. Например, и животное,
и одушевленное [существо] - это род человека; при этом животное подчинено
одушевленному как вид. Но если два [рода] настолько равны между собой, что
никогда не подчиняются друг другу, они ни в коем случае не могут быть
родами одного вида. Так вот, что касается "сущего" и "единого" (unum), то
ни одно из них не подчинено другому: ведь мы не можем назвать "сущее" родом
"единого", ни "единое" - родом того, что мы зовем "сущим". Ибо то, что мы
зовем сущим - едино, и то, что мы называем единым - существует; но род и
вид никогда не бывают взаимно обратимы. Следовательно, если "сущее"
сказывается обо всех категориях, то сказывается и "единое". В самом деле,
субстанция есть [нечто] единое, и качество есть [нечто] единое, и
количество есть единое, и точно так же все остальные категории. Допустим,
что "сущее" будет общим родом для категорий, поскольку оно обо всех них
сказывается; тогда и "единое", поскольку сказывается обо всех, будет для
всех родом; но ни "единое", ни "сущее", как мы показали, не может быть
представлено выше другого; следовательно, отдельные категории имеют два
общих рода, равных друг другу; но такого быть не может. 

Так-то вот обстоят дела, и Порфирий выразил все это, говоря, что в отличие
от семейных родословных, все существующие вещи не могут быть сведены к
одному началу, что не может быть у всех вещей один общий род, но что над
ними стоят, по утверждению Аристотеля, десять первых родов в качестве
десяти первых начал: так написано в "Категориях". И пусть никто не
пытается, продолжает Порфирий, проникнуть дальше и найти еще более высокий
род; давайте лучше уступим авторитету Аристотеля и поверим, что эти десять
родов не подчинены никакому другому роду. Если кто-нибудь назовет их
"сущими", он даст им двусмысленное, а не однозначное имя, ибо невозможно
будет дать им одно общее определение, которое соответствовало бы этому
общему имени; а это значит, что имя сказывается неоднозначно. Если бы общее
имя сказывалось обо всех [категориях] однозначно, оно было бы для них общим
родом; но если бы оно было родом, то родовое определение подходило бы и ко
всем видам; поскольку же этого не происходит, постольку "сущее" является
для них общим названием только как словесное обозначение, но не как понятие
(ratio) субстанции. 

"Таким образом, наивысших родов - десять, а наинизших видов - какое-то
[неизвестное], хотя и не бесконечное, число. Индивидов же, которые
находятся после наинизших видов - бесконечно много; именно поэтому Платон
советовал, спускаясь от наивысших родов к низшим видам, здесь и
остановиться. Он рекомендует спускаться через промежуточные [роды]; деля их
с помощью видообразующих отличий, а бесконечных [по числу индивидов] не
касаться вовсе, поскольку о них не может быть никакого научного знания". 

Так как, во-первых, нельзя знать природы вида, не зная, как делится род, и
так как, во-вторых, о бесконечном невозможно вообще никакое знание, ибо ни
один разум не может охватить бесконечное, по этим причинам Порфирий
совершенно справедливо переходит в первую очередь к обсуждению вопроса о
количестве родов, видов и индивидов. Число наивысших родов, говорит
Порфирий, известно, ведь Аристотель открыл десять категорий, которые
предпосланы всем существующим вещам в качестве родов. 

Видов же гораздо больше, чем родов. В самом деле, наивысших родов десять;
каждому из них подчинен не один, а несколько видов. Эти ближайшие к высшим
родам взаимно подчиненные роды разветвляются, спускаясь к последним видам,
так что под каждым из десяти родов оказывается невероятное множество видов,
рассыпающихся в обе стороны. При этом последних видов значительно больше,
чем промежуточных: ведь они расположены в самом низу, а промежуточные роды,
спускаясь вниз, делятся на все большее количество нижележащих видов. Ну а у
десяти родов видов будет в десять раз больше, чем у одного, это очевидно
всякому, так же как и то, что как бы ни было велико множество видов, оно
все же будет оставаться в пределах определенного числа; кто с этим не
согласен, может проследить виды всех родов и сам убедиться в существовании
такого числа. 

Что же касается индивидов, находящихся под каждым из видов, то они
бесконечны [по числу], потому ли, что их так много и разбросаны они по
таким разным местам, что ни знанием, ни числом невозможно собрать их и
охватить как единое целое; или потому, что, будучи подвержены возникновению
и уничтожению, они то начинают быть, то перестают. Поэтому-то мы даем им
названия с помощью родов, промежуточных [родов и видов] и последних видов,
каковые, будучи конечными по числу, могут быть включены в границы знания, а
сами по себе индивиды никоим образом. 

Вот почему Платон советовал производить деление, начиная от родов, а не от
видов, и тем более не от последних видов. Он учил, что производящий деление
должен спускаться лишь по тем [ступеням], которые конечны по числу, а когда
дело дойдет до индивидов, советовал остановиться, чтобы не пытаться
охватить (colligere) бесконечного - ведь этого не допускает природа; так
что он одобрял разделение родов на виды, как они делятся согласно
видообразующих отличиям (specifica differentia). Что касается
видообразующим отличий, то о них мы лучше и подробнее расскажем в другом
отделе, где пойдет речь об отличительном признаке. А здесь достаточно будет
сказать, что видообразующие отличия - это такие, с помощью которых
образуются виды, как, например, разумное и смертное по отношению к
человеку. Так вот, мы делим животное на разумное и неразумное, затем
отделяем смертное от бессмертного и все прочие роды тоже разделяем
посредством таких отличий, которые образуют виды. Платон считал, что
деление следует продолжать вплоть до последних видов, а там должно
остановиться и не пытаться преследовать бесконечное, ибо индивидам нет
числа, а значит [о них] нет и науки. 

"При нисхождении к последним видам приходится, производя деление, двигаться
через множество; напротив, при восхождении к наивысшим родам приходится
собирать множество в единство. Ибо вид, и в еще большей степени род,
являются тем, что собирает множество в единую природу, а [все] частичное,
напротив, разделяет то, что едино, на множество. Так, благодаря
причастности к виду множество людей оказывается одним человеком, а в
отдельных и единичных [людях] один общий [человек] оказывается множеством.
Ибо единичное является всегда разделяющим, а общее - собирающим и
объединяющим". 

Разделять - это значит превращать во множество то, что было единым. Всякое
разделение мыслится по противоположности сложению и сочетанию. То, что
едино, разделяется путем членения и оно же снова составляется из множества
частей путем соединения. Как было уже сказано выше, вид собирает воедино
сходство индивидуумов, а род - сходство видов. Сходство - это не что иное
как некое единство качества; из этого ясно, что вид собирает воедино
субстанциальное сходство индивидов. А субстанциальное сходство видов
собирают роды, возводя его до себя. С другой стороны, отличительные
признаки разбивают родовое единство на виды, а привходящие признаки
расчленяют единый вид на единичные и индивидуальные особи (personae). 

При таких условиях по необходимости приходится создавать множество, когда
спускаешься, разделяя, от рода к видам. А когда от видов, складывая,
поднимаешься к родам, приходится собирать и объединять разные видовые
отличительные признаки в виды по качественному сходству. При этом индивиды,
бесконечные [по числу], собираются воедино благодаря субстанциальному
сходст