наний. Но, с
другой стороны, не желая оставить его в полном неведении и заставить
думать, будто все, о чем не сказал сам Порфирий, недоступно вообще какому
бы то ни было знанию, он говорит и о том, от исследования чего обещал
отказаться. Тем самым он избавляет читателя от замешательства и, перечисляя
трудные вопросы, не заходит глубоко и не напускает темноты, показывая в то
же самое время, за что читатель сможет с полным правом взяться, когда его
знания окрепнут.
 
А вопросы эти, о которых собирается умолчать Порфирий, весьма важны и
полезны, но в то же время труднодоступны: не один ученый муж брался за их
исследование, и мало кто сумел их разрешить. Первый из них приблизительно
таков: все, что дух мыслит [бывает двух родов] -либо он постигает мышления
(intellectus) и сам себе описывает рассудком (ratio) то, что установлено в
природе вещей, либо рисует себе праздным воображением то, чего нет. Так
вот, спрашивается, к какому из двух родов относится мышление о роде и
прочих [категориях]: так ли мы мыслим виды и роды, как то, что существует и
относительно чего мы можем достичь истинного понимания, или же мы
разыгрываем самих себя, создавая с помощью бесплодного воображения формы
того, чего нет. А если будет установлено, что они существуют, и мы придем к
выводу, что постигаем мыслью то, что есть, - тогда второй, более важный и
трудный вопрос повергнет нас в сомнение, показывая нам невероятную
трудность самого рассмотрения и понимания природы рода. Ибо все
существующее необходимо должно быть или телесным или бестелесным, а потому
род и вид должны принадлежать либо к тем, либо к другим. Так каково же
будет то, что мы называем родом? Телесно оно или бестелесно? Ведь нельзя и
начать толком исследовать то, что это собственно такое, не выяснив прежде,
к какому из двух разрядов его следует отнести. 

Однако даже если этот вопрос будет разрешен, мы не избавимся от неясности:
останется что-то вроде осадка, который, несмотря на то, что мы признаем род
и вид бестелесными, будет препятствовать пониманию (intelligentia) и мешать
нам двигаться вперед, требуя выяснить, существуют ли (subsistant) они в
связи с телами или обладают самостоятельным существованием, независимым от
чувственных тел. Ибо существуют две формы бестелесных вещей: одни могут
существовать помимо тел и, будучи отделены от тел, сохраняют свою
целостность (corporalitas), как например, Бог, ум, душа. Другие же, хоть
сами и бестелесные, помимо тел существовать не могут, как линия,
поверхность, число и единичные (sin-gulares) качества; тем не менее, мы
утверждаем, что они бестелесны, ибо они никоим образом не протяженны в трех
измерениях; и в то же время они существуют в телах таким образом, что не
могут быть оторваны или отделены от них, или, будучи отделены, тотчас же
прекращают свое существование. 

Все эти вопросы разрешить очень трудно: сам Порфирий отказывается от такой
задачи; и все же я попытаюсь подойти к ним поближе, настолько, чтобы не
оставить душу читателя в смятении, и в то же время не потратить чересчур
много времени и труда на то, что не входит в нашу непосредственную задачу.
Прежде всего я предложу [вниманию читателя] кое-какие соображения в пользу
и того, и другого [варианта решения] вопроса, а затем попытаюсь этот узел
распутать и разъяснить. 

Роды и виды или существуют и имеют самостоятельное бытие (subsistunt), или
же образуются разумом и одним лишь мышлением. Однако роды и виды
существовать не могут. Это понятно из следующего [размышления]. Все, что
является одновременно общим для многих [вещей], не может быть едино в себе.
Ибо общее принадлежит многим, особенно когда одна и та же вещь находится
одновременно во многих целиком. Ведь сколько бы ни было видов, во всех них
- один род, причем не то чтобы отдельные виды получали от него что-нибудь
вроде частей - нет, каждый вид в одно и то же время имеет целый род.
Следовательно, если один род находится в одно и то же время целиком во
множестве отдельных видов, он не может быть един. Ибо не может быть, чтобы
целое, находясь одновременно во многих [вещах], было в самом себе едино по
числу. Но в таком случае, если род не может быть чем-то единым, то он и
вообще ничто. Ибо все, что есть, именно потому есть, что едино; и то же
самое следует сказать и о виде. 

А если роды и виды существуют, но не единые по числу, а многочисленные, то
не будет последнего рода, но над всяким родом будет другой, вышестоящий,
чье имя включит в себя всю эту множественность: точно так же как множество
живых существ требует объединения их в один род потому, что у всех них есть
что-то похожее, но тем не менее они - не одно и то же, - так же и род,
множественный оттого, что находится во многих, имеет свое подобие - другой
род, тоже не единый оттого, что во многих; и для этих двух родов требуется
[третий общий] род, а когда он будет найден, тотчас же, по вышеизложенным
соображениям, придется искать новый [общий для первых двух и третьего];
таким образом, рассудок (ratio) по необходимости будет уходить в
бесконечность, ибо никакого логического предела здесь нет. 

А если род - нечто единое по числу, то он не может быть общим для многих:
ибо единая вещь может быть общей либо частями, и тогда собственностью
единичных [вещей] является не вся она целиком, но ее части; либо она общая
потому, что в разное время переходит в пользование разных ее обладателей,
как могут быть общими колодец и источник, раб или лошадь; либо она
становится общей для всех одновременно, но тогда она не составляет
субстанции тех, для кого является общей, как, например, театр или любое
другое зрелище, общее для всех зрителей. Но род ни одним из перечисленных
способов не может быть общим для видов: ведь он должен быть общим так,
чтобы и целиком находиться в отдельных [видах], и одновременно, и при этом
составлять и образовывать субстанцию тех, для кого он является общим.
Следовательно, раз он не един, потому что общий, и не множествен, потому
что всякое множество родов требовало бы нового рода, - получается, что рода
вообще нет, и то же самое следует думать и о прочих. 

А если роды и виды и все прочие - только лишь мыслимые понятия
(intellectus), то [следует иметь в виду], что всякое понятие создается либо
на основании подлежащей (subjecta) вещи, какова она в действительности (ut
sese res habet), либо не так, какова вещь в действительности - понятие
праздное и не имеющее под собой никакого подлежащего, ибо без подлежащего
не может быть [истинного] понятия. Если допустить, что понятия рода и вида
и прочих происходят от подлежащей вещи так, какова сама эта мыслимая вещь
[в действительности], тогда надо признать, что они существуют не только в
понятии, но и в истине вещей. Но тогда нам снова придется вернуться к
предыдущему вопросу и исследовать их природу. 

Ну, а если понятие о роде и прочих возникает хотя и на основании вещи, но
не так, какова подлежащая вещь в действительности? Такое понятие по
необходимости будет пустым и бесплодным: ведь оно хоть и берет свое начало
в вещи, но [отражает] ее не так, как она на самом деле существует. А то,
что мыслится не так, как есть, - ложно. Следовательно, раз род и вид не
существуют, а когда мыслятся, то понятие о них неистинно, вывод
относительно них может быть только один: не стоит заниматься рассуждением
об этих пяти предложенных [Порфирием на рассмотрение вещах], ибо такое
исследование будет посвящено предмету, который не существует и о котором
нельзя ни помыслить, ни высказать ничего истинного. 

Из затруднительного положения, создавшегося в данном вопросе, мы попытаемся
выбраться с помощью такого соображения, к которому прибег в свое время
Александр. Мы скажем, что не обязательно рассматривать всякий раз как
ложное и бесплодное такое понятие, которое, происходя от некоего
подлежащего, мыслит его не так, как оно само есть. Ложное мнение, вовсе не
являющееся пониманием (intelligentia), возникает только там, где имеет
место соединение (conjunctio). А именно, если кто составит и соединит
мысленно то, что не терпит соединения по природе, то всякому будет ясно,
что это ложно: так, если кто, например, соединит в воображении лошадь с
человеком и создаст образ кентавра. 

Однако когда мы занимаемся делением или абстрагированием, мы тоже мыслим не
то, что есть на самом деле; но при этом само мышление ни в коей мере не
является ложным. Дело в том, что существует много вещей, которые имеют
бытие в других; от этих других они либо вообще не могут быть отделены,
либо, раз отделенные, никоим образом не продолжают своего существования.
Это легко продемонстрировать на примере, уже приведенном как-то мимоходом:
линия в теле есть нечто; и тем, что она есть, обязана телу, то есть
получает свое бытие благодаря телу, в чем нетрудно убедиться - ведь если
она отделена от тела, она больше не существует. Ибо кто и когда воспринимал
отделенную от тела линию и каким чувством? Но дух, принимающий от чувств в
себя все вещи нерасчлененными и перемешанными с телами, собственной своей
силой и размышлением расчленяет их. Ибо все бестелесные вещи подобного
рода, получающие свое бытие в телах, чувство передает нам вместе с самими
телами. 

Но зато дух, наделенный способностью связывать разъединенное, а соединенное
разлагать, так расчленяет переданные ему вещи, спутанные чувствами и
связанные телами, что они предстают перед ним для рассмотрения сами по себе
в бестелесной своей природе, отдельно от тел, с которыми срослись. При этом
бестелесные [вещи], смешанные с телами, обладают различными собственными
признаками, которые они сохраняют, даже будучи отделены от тел. 

Так вот, роды, виды и прочие обнаруживаются либо в телесных вещах, либо в
тех, чье существование связано с телами; а если дух находит их в вещах
бестелесных, он получает бестелесное понятие рода. Если же он усмотрит роды
и виды телесного, то отделяет по своему обыкновению от тел бестелесную
природу, и наблюдает ее одну и чистую в [виде] формы как таковой. Так,
воспринимая все в смешении с телами, отделяет дух бестелесное и
рассматривает его и созерцает. Поэтому никто не назовет наше представление
о линии ложным только оттого, что мы в уме представляем ее существующей как
бы помимо тела, в то время как помимо тела она существовать не может. Ибо
не всякое понятие, представляющее вещь иначе, нежели эта вещь существует
сама по себе, должно непременно считаться ложным, но только такое, которое,
как было сказано, делает это в соединении (in compositione). Поэтому тот,
кто соединяет человека с лошадью, неправ, полагая, будто кентавр
существует. Напротив, такое понятие, которое осуществляет это путем
делений, абстракций и заимствований от тех вещей, в которых находятся
[исследуемые предметы], не только не ложно, но одно только и может отыскать
истинные свойства вещи. 

Итак, предметы такого рода существуют в телесных и чувственно
воспринимаемых вещах. Но постигаются они отдельно от чувственного, и только
так может быть понята их природа и уловлены их свойства. Поэтому мы мыслим
роды и виды, отбирая из единичных предметов, в которых они находятся,
черты, делающие эти предметы похожими. Так, например, из единичных людей,
непохожих друг на друга, мы выделяем то, что делает их похожими -
человеческое (humanitas); и эта [черта] сходства, помыс-ленная и истинным
образом рассмотренная духом, становится видом; в свою очередь рассмотрение
сходства различных видов, которое не может существовать нигде, кроме как в
самих видах или в составляющих их индивидах, производит род. Таким образом,
они [т.е. роды и виды чувственного] существуют именно в единичных вещах (fn
singularibus). Мыслится же [только] общее (universalia), и видом следует
считать не что иное, как мысль (cogitatio), выведенную из субстанциального
сходства множества несхожих индивидов; родом же - мысль, выведенную из
сходства видов. Причем в единичных [предметах] это сходство оказывается
чувственно-воспринимаемым (sensibili), а в общих - умопостигаемым
(intelligibilis); и наоборот, если оно чувственно-воспринимаемо, то
пребывает в единичном, если же постигается умом, то становится общим
(universalis).
 
Итак, [роды, виды и прочие] существуют (subsistunt) в области чувственного,
мыслятся же помимо тел; при этом не исключено, что две вещи в одном и том
же подлежащем различаются по смыслу, как, например, выгнутая (curva) и
вогнутая (cava) линии: они задаются (terminentur) разными определениями, и
мыслятся поразному, но в то же время находятся всегда в одном и том же
подлежащем; ибо одна и та же линия является и выгнутой и вогнутой. Точно
так же обстоит дело и с родами и видами, то есть единичность и общность
(singularitas et universalitas) имеют одно подлежащее, но иначе мыслится
общее, иначе - ощущается единичное в тех вещах, в которых имеют они свое
бытие. На этом мы можем закончить, так как весь вопрос, я полагаю,
разрешен. Итак, роды и виды существуют одним способом, а мыслятся - другим;
они бестелесны, но, будучи связаны с чувственными [вещами], существуют [в
области] чувственного. Мыслятся же они помимо тел, как существующие
самостоятельно, а не как имеющие свое бытие в других. Однако Платон
полагает, что роды, виды и прочие не только мыслятся как общие, но и суть
таковые, и что они существуют помимо тел. Аристотель же считает, что
мыслятся-то они как бестелесные и общие, но существуют в чувственных
[вещах]. Разбирать здесь их мнения я не счел уместным, ибо это - дело более
высокой философии. Точку зрения Аристотеля мы изложили более подробно не
потому, что считаем ее вернее всех прочих, а потому, что эта книга
[Порфирия] посвящена "Категориям", автор которых - Аристотель. 

"Теперь же я постараюсь показать тебе, как разобрали эти предлежащие нам
вопросы древние". 

"Но как в отношении названных здесь и предлежащих нам [предметов] провели
более или менее вероятный (probabiliter) разбор древние и особенно
перипатетики, это я тебе постараюсь теперь показать". 

Опустив те вопросы, которые он назвал более возвышенными, Порфирий избирает
более простой и традиционный способ изложения, подобающий вводному
сочинению. Но чтобы такое упущение не было поставлено ему в вину, он
объясняет, каким именно образом собирается трактовать предлежащие ему
[предметы], и объявляет заранее, на чьем авторитете будет основано это
сочинение. 

Обещая придерживаться простоты изложения и избегать темноты и трудностей,
он как бы предлагает душе читателя успокоиться и в безмолвии наблюдать
картины, которые он, [Порфирий], будет рисовать. Опирается же он на
авторитет перипатетиков. Кроме того, он говорит, что "в отношении названных
здесь", - то есть родов и видов, к которым относились прежде упомянутые им
вопросы, - "и предлежащих", - то есть об отличительных, собственных и
привходящих признаках, - он собирается рассуждать "более или менее
вероятным способом", то есть правдоподобно (verisimiliter). 
                                КНИГА ВТОРАЯ
 
В начале всякого изложения часто возникает вопрос, почему в общем порядке
расположения [тем] что-то одно помещается впереди остальных. Так и сейчас
можно задуматься, почему Порфирий поставил род впереди вида, отличия,
собственного и привходящего признаков? Почему о роде пишет он в первую
очередь? Ответим: на наш взгляд, это совершенно справедливо. Ибо все, что
универсально, включает в себя все прочее, но само никуда не включается.
Значит, оно достойнее и важнее, и по природе первоначально: ведь оно
содержит других, а само, по природной своей огромности, не может быть
охвачено другими. Так обстоит дело и с родом: в нем находятся и виды, и их
отличительные признаки и их собственные, не говоря уже о привходящих.
Потому и начинать нужно было именно с рода, который охватывает и содержит
все прочее, будучи по природе вместительным и великим. 

Кроме того, первичным (priora) всегда следует считать то, при устранении
чего погибает и все остальное; вторичным же - при полагании чего возникает
как следствие то, что составляет субстанцию всего остального; именно так
обстоит дело с родом и прочими. Ибо стоит нам устранить, допустим,
"животное" (animal) - род "человека", тотчас же перестанет существовать и
вид его - "человек", и отличительный признак этого вида - "разумный", и
собственный его признак - "способный смеяться", и привходящий - "сведущий в
грамматике", так что уничтожение рода повлечет за собой исчезновение всего
остального. 

С другой стороны, если допустить существование человека, или предположить,
что есть нечто сведущее в грамматике, или разумное, или смеющееся, то
необходимо, чтобы было и животное. Раз есть человек, значит, есть и
животное, и точно так же, если есть нечто разумное, или смеющееся, или
обученное грамматике, то вместе с ними есть и субстанция животного. Итак,
при уничтожении рода уничтожаются и прочие [четыре признака], а из
полагания любого из этих прочих следует род; следовательно, род по природе
первичен, все же прочие - вторичны. А значит, род по праву занимает первое
место в рассуждении. Однако поскольку слово "род" обозначает многое, вот с
чего начинает Порфирий: 



О РОДЕ 



Очевидно, что выражения "род" и "вид" не являются простыми. 

Там, где выражение не простое, имеется множество значений; и прежде всего
Порфирий отделяет и различает значения слова "род", чтобы наглядно показать
[читателю], о каком из этих значений пойдет речь. Но ведь не только род и
вид, но и отличительный, и собственный, и привходящий признаки не просты по
значению; почему же лишь эти два - я имею в виду род и вид - он назвал не
простыми выражениями, в то время как собственный, отличительный и
привходящий признаки тоже множественны по значению? Ответить следует так:
один только вид он назвал потому, что перечислять все было бы слишком
долго; а его назвал для того, чтобы не подумал кто, будто лишь род имеет
множество значений. 

Первое значение рода Порфирий передает таким образом: 

"Под родом разумеется, с одной стороны, совокупность тех или иных вещей,
известным образом относящихся к чему-либо одному и также -друг к другу. В
этом смысле говорится о роде римлян - благодаря зависимости от одного -
именно, от Ромула; это множество людей, которые имеют друг с другом
известную родственную связь через него, причем множество это получило свое
название на почве отделения от других родов". 

В одном смысле, говорит Порфирий, род обозначает то, что становится
множеством, беря начало от чего-то одного, с чем все это множество связано
таким образом, что [все его члены] соединены друг с другом через
происхождение от этого одного. Так, например, мы говорим о роде римлян: это
множество римлян, чье прозвание идет от одного - от Ромула, так что все они
связаны с самим Ромулом и друг с другом как бы полученным в наследство
именем. Ибо та самая общность, которая происходит от Ромула, связывает всех
римлян и собирает воедино [под] одним родовым именем. 

Может показаться, что это значение слова "род" распадается на две части,
который Порфирий соединил союзом "и": "Родом называется совокупность тех
или иных вещей, известным образом относящихся к чему-либо одному и также -
друг к другу", словно и то называется родом, что относится известным
образом к одному, и, с другой стороны, то, что связано между собой одним
родовым значением. Однако это совсем не так: ибо в обществе, основанном
кем-либо одним, все множество [членов] восходит к этому родоначальнику, и
именно это обстоятельство связывает их между собой и охватывает единым
родовым именем. Поэтому не следует думать, будто Порфирий произвел тут
деление: просто он подробно указал все, что понимается под первым значением
слова "род". Порядок же слов здесь надо понимать как гипербатон: "Родом
называется и совокупность тех или иных вещей, относящихся известным образом
к чему-либо одному, и друг к другу, подразумевается, известным образом
относящихся вещей совокупность". А дальше, когда Порфирий привод