нии к другому восприятию (хотя и не
определенному), то a priori можно сказать, как другое восприятие необходимо
связано с данным восприятием по своему существованию в этом модусе времени,
но нельзя сказать, каково оно и какое оно по величине. В философии аналогии
означают нечто совершенно иное, чем в математике. В математике так
называются формулы, выражающие равенство двух отношений величин и всегда
имеющие конститутивный характер, так что если даны три члена пропорции, то
тем самым дан, т. е. может быть конструирован, и четвертый член. Но в
философии аналогия есть равенство двух не количественных, а качественных
отношений, в котором я по трем данным членам могу познать и a priori
вывести только отношение к четвертому члену, а не самый этот четвертый
член; однако у меня есть правило, по которому могу искать его в опыте, и
признак, по которому могу найти его в нем. Следовательно, аналогия опыта
будет лишь правилом, согласно которому единство опыта (а не само восприятие
как эмпирическое созерцание вообще) должно возникнуть из восприятии и
которое как основоположение должно иметь для предметов (явлений) не
конститутивную, а только регулятивную значимость. То же самое следует
сказать и о постулатах эмпирического мышления вообще, которые касаются
синтеза чистого созерцания (формы явления), синтеза восприятия (содержания
явления) и синтеза опыта (отношения этих восприятии): они суть лишь
регулятивные основоположения и от математических основоположений, которые
конститутивны, отличаются, правда, не достоверностью, a priori присущей и
тем и другим, а характером очевидности, т. е. интуитивным в них (а
следовательно, и демонстрацией).

Здесь в особенности следует напомнить замечание, относящееся ко всем
синтетическим основоположениям: эти аналогии имеют значение и силу только
как принципы чисто эмпирического, а не трансцендентального применения
рассудка и, стало быть, могут быть доказаны только как таковые.
Следовательно, явления должны быть подведены не прямо под категории, а
только под их схемы. В самом деле, если бы предметы, к которым должны
относиться эти , основоположения, были вещами в себе, то было бы совершенно
невозможно a priori узнать о них что-нибудь синтетически. Но эти предметы
суть не что иное, как явления, и полное знание о них, к которому в конце
концов должны вести все априорные основоположения, есть только возможный
опыт, следовательно, эти основоположения могут иметь целью не что иное, как
только условия единства эмпирического знания в синтезе явлений; но этот
синтез мыслим лишь в схеме чистого рассудочного понятия, тогда как
категория содержит в себе функцию единства этого синтеза как синтеза
вообще, не ограниченную никаким чувственным условием. Следовательно, при
помощи этих основоположений мы будем иметь право соединять явления только
по аналогии с логическим и всеобщим единством понятий, и потому в самом
основоположении мы, правда будем пользоваться категорией, но в
осуществлении его (в применении к явлениям) мы будем заменять категорию ее
схемой как ключом к ее применению или, вернее, рядом с категорией будем
ставить, как ограничивающее ее условие, схему под названием формулы
основоположения.

                             А. Первая аналогия


                 Основоположение о постоянности субстанции

При всякой смене явлений субстанция постоянна, и количество ее в природе не
увеличивается и не уменьшается.

                               Доказательство

Все явления находятся во времени, и только в нем как в субстрате (как
постоянной форме внутреннего созерцания) могут быть представлены и
одновременное существование, и последовательность. Стало быть, время, в
котором должна мыслиться всякая смена явлений, само сохраняется и не
меняется, так как оно есть то именно, в чем последовательность или
одновременное существование могут быть представлены только как его
определения. Но время само по себе не может быть воспринято. Следовательно,
в предметах восприятия, т. е. в явлениях, должен быть субстрат, который
представляет время вообще и в котором может быть воспринята всякая смена
или одновременное существование через отношение явлений к нему при
схватывании. Но субстрат всего реального, т. е. относящегося к
существованию вещей, есть субстанция, в которой все, что относится к
существованию, можно мыслить только как определение. Следовательно, то
постоянное, лишь в отношении с которым можно определить все временные
отношения явлений, есть субстанция в явлении, т. е. реальное [содержание]
явления, всегда остающееся одним и тем же как субстрат всякой смены.
Следовательно, так как субстанция не может меняться в существовании,
количество ее в природе не может ни увеличиваться, ни уменьшаться.

Многообразное [содержание] явления мы всегда схватываем последовательно во
времени, стало быть, это схватывание всегда подвержено смене.
Следовательно, посредством одного лишь схватывания мы никогда не можем
определить, есть ли данное многообразное как предмет опыта нечто
одновременно существующее или последовательное во времени, если в основе
его не лежит нечто такое, что существует всегда, т. е. нечто неизменное и
постоянное, и всякая смена и одновременное существование суть не что иное,
как способы (модусы времени) существования этого постоянного.
Следовательно, временные отношения возможны только в постоянном (так как
одновременность и последовательность суть единственные отношения во
времени), иными словами, постоянное есть субстрат эмпирического
представления о самом времени, и только он делает возможным всякое
определение времени. Постоянность вообще выражает время как постоянный
коррелят всякого существования явлений, всякой смены и всякого
одновременного существования, так как смена касается не самого времени, а
только явлений во времени (подобно тому как одновременное существование не
есть модус самого времени: части времени существуют не одновременно, а
только друг после друга). Если бы мы приписали последовательность самому
времени, то мы должны были бы мыслить еще другое время, в котором эта
последовательность была бы возможна. Только благодаря постоянному
последовательное существование в различных частях временного ряда
приобретает величину, называемую продолжительностью, так как в одной лишь
последовательности существование постоянно исчезает и возникает и никогда
не имеет ни малейшей величины. Следовательно, без этого постоянного
невозможно никакое временное отношение. Но время само по себе нельзя
воспринять: стало быть, это постоянное в явлениях есть субстрат всякого
определения времени, а потому также и условие возможности всякого
синтетического единства восприятии, т. е. опыта, и в этом постоянном всякое
существование и всякая смена во времени могут рассматриваться только как
способ (modus) существования того, что сохраняется и постоянно.
Следовательно, во всех явлениях постоянное есть сам предмет, т. е.
субстанция (phaenomenon), а все, что сменяется или может сменяться,
относится лишь к способу существования этой субстанции или субстанций,
стало быть, только к их определению.

Я нахожу, что не только философский ум, но даже обыденный рассудок всегда
допускал и всегда будет без колебаний признавать это постоянное как
субстрат всякой смены явлений, с той лишь разницей, что философ
высказывается об этом несколько определеннее, говоря, что при всех
изменениях в мире субстанция остается и только акциденции сменяются. Однако
я нигде не нахожу даже и попытки доказать это чисто синтетическое
положение; более того, оно лишь изредка ставится, как это и подобает ему,
во главе чистых и совершенно a priori существующих законов природы. В
действительности положение о том, что субстанция постоянна, есть
тавтология. В самом деле, именно эта постоянность есть то, на основании
чего мы применяем к явлениям категорию субстанции, и доказывать следовало
бы положение, что во всех явлениях есть нечто постоянное, в котором все
изменчивое есть не что иное, как определение его существования. Но так как
подобное доказательство никогда нельзя вести догматически, т. е. из
понятий, потому что оно касается априорного синтетического положения, и так
как никто не думал о том, что подобные положения правильны только в
отношении к возможному опыту, следовательно, могут быть доказаны только
путем дедукции возможности опыта, то не удивительно, что оно до сих пор
никогда не было доказано, хотя и полагалось в основу всякого опыта (так как
потребность в нем чувствуется при всяком эмпирическом познании).

Одного философа спросили: сколько весит дым? Он ответил: вычти из веса
сожженных дров вес оставшегося пепла, и ты получишь вес дыма.
Следовательно, он считал неоспоримым, что даже в огне материя (субстанция)
не уничтожается, а только форма ее претерпевает изменение. Точно так же
положение мы ничего не возникает ничего есть лишь другой вывод из
основоположения о постоянности или, вернее, о постоянном существовании
подлинного субъекта в явлениях. В самом деле, если то в явлении, что мы
хотим назвать субстанцией, должно быть истинным субстратом всякого
определения времени, то необходимо, чтобы всякое существование как в
прошедшем, так и в будущем времени могло быть определено единственно лишь
на основе субстанции. Поэтому мы можем дать явлению название субстанции
только потому, что предполагаем, что оно существует во всякое время, а это
не очень-то выражено словом постоянность (Beharrlichkeit), так как оно
указывает скорее на будущее время. Впрочем, внутренняя необходимость
постоянного существования неразрывно связана с необходимостью постоянного
существования в прошедшем и потому слово Beharrlichkeit можно принять.
Gigni de nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti - эти два положения
древние неразрывно соединяли, а в наше время их нередко по недоразумению
разделяют, потому что полагают, будто они касаются вещей в себе и будто
первое из них противоречит зависимости мира (даже и в отношении его
субстанции) от некоей высшей причины, между тем беспокоиться нет оснований,
так как здесь речь идет только о явлениях в сфере опыта, единство которого
было бы невозможно, если бы мы допустили возникновение новых вещей (в
отношении [их] субстанции). В самом деле, тогда исчезло бы то, без чего
невозможно представить единство времени, а именно исчезло бы тождество
субстрата, лишь на основе которого всякая смена обладает полным единством.
Тем не менее эта постоянность есть не более как только способ, каким мы
представляем себе существование вещей (в явлении). Определения субстанции,
которые суть не что иное, как особые способы ее существования, называются
акциденциями. Они всегда реальны, потому что касаются существования
субстанции (отрицания суть лишь определения, выражающие небытие чего-нибудь
в субстанции). Если этому реальному в субстанции приписывают особое
существование (например, движению как акциденции материи), то такое
существование называют присущностью (Inharenz) в отличие от существования
субстанции, которое называют субсистенцией. Однако отсюда возникает много
недоразумений; более правильно говорит и более точен тот, кто называет
акциденциями только способы, какими положительно определяют существование
субстанции. Впрочем, условия логического применения нашего рассудка
заставляют нас как бы обособлять то, что может сменяться в существовании
субстанции, между тем как субстанция сохраняется, и рассматривать это
сменяющееся в его отношении к истинно постоянному и коренному. Поэтому,
хотя категорию субстанции мы поставили под рубрику отношений, она содержит
скорее условие отношений, чем само отношение.

На этом [понятии] постоянности основывается также и правильное толкование
понятия изменения. Возникновение и исчезновение-это не изменения того, что
возникает или исчезает. Изменение есть один способ существования, следующий
за другим способом существования того же самого предмета. Поэтому то, что
изменяется, есть сохраняющееся, и сменяются только его состояния. Так как
эта смена касается только определений, которые могут исчезать или
возникать, то мы можем высказать следующее положение, кажущееся несколько
парадоксальным: только постоянное (субстанция) изменяется; изменчивое
подвергается не изменению, а только смене, состоящей в том, что некоторые
определения исчезают, а другие возникают.

Поэтому изменения можно наблюдать только у субстанций, и безусловное
возникновение и исчезновение, не составляющее определения постоянного, не
может быть возможным восприятием, так как именно это постоянное делает
возможным представление о переходе из одного состояния в другое и от
небытия к бытию, которые, следовательно, эмпирически могут быть познаны
только как сменяющиеся определения того, что сохраняется. Допустите, что
нечто начало существовать безусловно; в таком случае вы должны иметь
какой-то момент, когда этого нечто не было. Но к чему можете вы
присоединить этот момент, если не к тому, что уже существует? В самом деле,
пустое предшествующее время не есть предмет восприятия; но если вы
присоедините это возникновение к вещам, которые уже существовали прежде и
продолжают существовать до возникновения чего-то, то последнее окажется
лишь определением предшествующей вещи как постоянного. То же самое
относится и к исчезновению, так как оно предполагает эмпирическое
представление о времени, в котором явления уже нет.

Субстанции (в явлении) суть субстраты всех определений времени.
Возникновение и исчезновение некоторых из них устранило бы единственное
условие эмпирического единства времени, и явления относились бы тогда к
двум различным временам, в которых существование протекало бы одновременно,
что нелепо. В действительности существует только одно время, в котором все
различные времена должны полагаться не вместе, а одно после другого.

Таким образом, постоянность есть необходимое условие, при котором только и
можно определить явления как вещи или предметы в возможном опыте. Что же
касается эмпирического критерия этой необходимой постоянности и вместе с
ней субстанциальности явлений, то высказывать о нем необходимые соображения
нам представится случай впоследствии.

                             В. Вторая аналогия


    Основоположение о временной последовательности по закону причинности

Все изменения происходят по закону связи причины и действия.

                               Доказательство

Предыдущее основоположение доказало, что все явления, следующие друг за
другом во времени, суть лишь изменения, т. е. последовательное бытие и
небытие определений субстанции, которая постоянна; таким образом, бытие
самой субстанции, следующее за ее небытием, или небытие субстанции,
следующее за [ее] бытием, невозможно; иными словами, невозможно
возникновение или исчезновение самой субстанции. Это основоположение можно
выразить и так: всякая смена (последовательность) явлении есть лишь
изменение; в самом деле, возникновение или исчезновение субстанции не есть
изменения ее, так как понятие изменения предполагает один и тот же субъект
как существующий с двумя противоположными определениями, т. е. как
постоянный. Напомнив об этом, приступим к доказательству.

Я воспринимаю, что явления следуют друг за другом, т. е. в какое-то время
существует состояние вещи, противоположное прежнему ее состоянию.
Следовательно, я связываю, собственно говоря, два восприятия во времени. Но
связывание не есть дело одного лишь чувства и созерцания; здесь оно есть
продукт синтетической способности воображения, определяющего внутреннее
чувство касательно временного отношения. Однако воображение может связывать
два указанных состояния двояким образом, так, что или одно, или другое из
них предшествует во времени; ведь время само по себе нельзя воспринять и в
отношении к нему нельзя определить в объекте как бы эмпирически, что
предшествует и что следует. Стало быть, я сознаю только то, что мое
воображение полагает одно раньше, другое позднее, а не то, что в объекте
одно состояние предшествует другому; иными словами, посредством одного лишь
восприятия объективное отношение следующих друг за другом явлений остается
еще не определенным. Для того чтобы это отношение между двумя состояниями
познать определенно, нужно мыслить его так, чтобы посредством него было с
необходимостью определено, которое из них должно полагаться раньше и
которое позднее, а не наоборот. Но понятие, содержащее в себе необходимость
синтетического единства, может быть только чистым рассудочным понятием,
которое не заключено в восприятии, и в данном случае это-понятие отношения
причины и действия, из которых первое определяет во времени второе как
следствие, а не как нечто такое, что могло бы предшествовать только в
воображении (или вообще не могло бы быть воспринято). Следовательно, сам
опыт, т. е. эмпирическое знание о явлениях, возможен только благодаря тому,
что мы подчиняем последовательность явлений, стало быть всякое изменение,
закону причинности; таким образом, сами явления как предметы опыта возможны
только согласно этому же закону.

Многообразное [содержание] явления всегда схватывается последовательно [во
времени]. Представления о частях [явления] следуют друг за другом [во
времени]. Следуют ли они друг за другом также в предмете -это второй пункт
рефлексии, не содержащийся в первом. Мы можем, конечно, называть объектом
все, и даже всякое представление, поскольку мы сознаем его; однако, чтобы
решить, что означает это слово, когда речь идет о явлениях, поскольку они
(как представления) не объекты, а только обозначают какой-нибудь объект,
требуется более глубокое исследование. Поскольку они только как
представления суть также предметы сознания, их вовсе нельзя отличать от
схватывания, т. е. от включения в синтез воображения, и, следовательно
должно признать, что многообразное в явлениях всегда возникает в душе
последовательно [во времени]. Если бы явления были вещами самими по себе,
то ни один человек не мог бы усмотреть из последовательности представлений,
как их многообразное связано в объекте. Ведь мы имеем дело только со своими
представлениями; каковы вещи сами по себе (безотносительно к
представлениям, через которые они воздействуют на нас), это целиком
находится за пределами нашего познания. Хотя явления не вещи сами по себе
и, однако, суть единственное, что может быть дано нам для познания, я
должен указать, какая связь во времени присуща многообразному в самих
явлениях, между тем как представление о нем при схватывании всегда
последовательно [во времени]. Так, например, я схватываю многообразное в
таком явлении, как стоящий передо мной дом, последовательно. Возникает
вопрос, последовательно ли многообразное этого дома также и в себе (in
sich),-вопрос, на который, конечно, никто не ответит утвердительно. Однако,
когда я восхожу к трансцендентальному значению своего понятия о предмете, я
нахожу, что дом есть вовсе не вещь сама по себе, а только явление, т. е.
представление, трансцендентальный предмет которого неизвестен; в таком
случае, что же я разумею под вопросом: как связано многообразное в самом
явлении (которое само по себе есть ничто)? Здесь то, что заключается в
последовательном схватывании, рассматривается как представление, а данное
мне явление, хотя оно есть не более как совокупность этих представлений,
рассматривается как их предмет, с которым должно согласоваться понятие,
извлекаемое мной из схватываемых представлений. Так как соответствие знания
с объектом есть истина, то ясно, что здесь может идти речь только о
формальных условиях эмпирической истины и явление в противоположность
схватываемым представлениям может быть представлено как их объект,
отличающийся от них, только в том случае, если оно подчинено правилу,
которое отличает это схватывание от всякого другого и делает необходимым
некоторый способ связывания многообразного. То в явлении, в чем содержится
условие этого необходимого правила схват