вигали на первый план учение  о  первородном  грехе,
который вошел в человека, а через него и во  всю  природу.  Одоевский  очень
настойчиво развивает ту же мысль. Он напоминает об  известном  указании  ап.
Павла (Римл. 8, 19), что "вся тварь совоздыхает  с  человеком",  поэтому  он
особенно подчеркивает, что "мысль Руссо, что природа человека сама  по  себе
прекрасна, отчасти  недоговорена,  отчасти  ложна".  "Человек  только  тогда
человек,  когда  он  идет  наперекор  природе".  Человек  призвав  "помогать
изнуренным силам природы", -ню в то же время, он, в силу греха, сам подчинен
им, и это является "источником слабости человека  и  зла  в  нем".  "В  душе
человека, пишет Одоевский, как части Божества, нет зла и не было бы, если бы
человек не был принужден черпать из природы средства для своей жизни". Иначе
говоря, зависимость от природы) в каковую впал человек  после  грехопадения,
есть источник его  дальнейшей  порчи.  "Беспрестанное  восхваление  природы,
которое так любят англичане, замечает Одоевский, убивает в человеке мысль  о
падении природы
    ---------------------------------------(30)    В    русской     духовной
литературе XVIII в., конечно, тоже всегда  делалось  ударение  на  учении  о
первородном грехе.
    [149]
    вместе с человеком". "Бытие природы зависит (все же) от воли  человека",
замечает дальше Одоевский. "Если человек отрешится от своего звания (т.е. от
своего владычественного положения в природе В.З.)..., то  грубые  физические
силы, ныне едва одолеваемые  человеком,  сбросят  свои  оковы...  и  природа
станет все больше одолевать  человека".  Размышляя  дальше  на  эту  тему  и
опираясь на наблюдение, что при некоторых болезнях в человеке  откладываются
кристаллы (соли), Одоевский ставит вопрос, - не есть-ли  "телесный  организм
не что иное, как болезнь духа"? С другой стороны, если в  познании  и  любви
человек  постепенно  освобождается  от  состояния,  созданного   первородным
грехом, то "в  эстетическом  развитии  человека  символически  и  пророчески
прообразуется будущая жизнь..., которая даст  ту  цельность,  какая  была  в
Адаме  до  грехопадения".  В  последнем  тезисе,  примыкающем  к  гениальным
прозрениям Шиллера в антропологии (Шиллер усматривает именно в  эстетической
сфере силу "восстановления" человека), Одоевский впервые в русской философии
высказывает столь частую в дальнейшем мысль о "целостности" в человеке,  как
идеальной задаче внутренней работы. Антропологические идеи Одоевского  (31),
в которых он развивает идеи преимущественно С. Мартена (32), нужно поставить
в связь с его же взглядами на  природу  в  трактатах,  выдержки  из  которых
опубликованы Сакулиным в его книге (33), - как указывает сам  Одоевский,  он
здесь вдохновляется Пордеджом,  но  тут  сильны  отзвуки  и  шеллингианства.
Особенно  существенно  утверждение  символизма   в   природе,   как   закона
"отражения" одних явлений в других. "В природе, говорит Одоевский, все  есть
метафора одно другого". Здесь (как в учении об "идее-матери", как "основании
всех оснований"), Одоевский приближается  к  метафизике  Гёте.  6.  Наиболее
оригинальным и самостоятельным  был  Одоевский  во  всем,  что  он  писал  о
внутреннем  мире  человека.  Упреждая  будущие   построения   Бергсона,   он
утверждает,   что   культура   ослабляет   в    человеке    его    инстинкты
("инстинктуальные силы", как говорит Одоевский): первобытный человек был, по
Одоевскому, наделен могучей  инстинктуальной  силой.  "Древние  знали  более
нашего" благодаря этой инстинктуальной зрячести, - но,
    ---------------------------------------(31) Мы брали все цитаты из  того
материала, который по рукописям восстановил Сакулин. Ibid.  (Стр.  444-461).
(32) В обстоятельном труде  Viatte.  Les  sources  occultea  du  romantisme,
хорошо показано огромное влияние St. Martin во французской литературе  конца
XVIII и начала XIX в. Но  влияние  St.  Martin  было  сильно  и  в  немецкой
философской литературе. (33) Сакулин. (Ibid. Стр. 462-469).
    [150]
    с  развитием  рациональности,  эта  сила  стала  ослабевать.  "Рассудок,
предоставленный самому себе, мог произвести лишь синкретизм  -  дальше  сего
идти он не мог". Одоевский с особым вниманием останавливается  на  том,  что
современная ему наука  в  своих  изысканиях  приходит  к  тому  самому,  что
человечество раньше уже знало, благодаря "чернокнижию", - т.e.  "оккультным"
знаниям. Он высказывает дальше мысль, что "ложная теория навела алхимиков на
гораздо большее  число  открытий,  нежели  все  осторожные  и  благоразумные
изыскания современных химиков, - благодаря тому, что  раньше  в  людях  было
больше  инстинктуальной  силы".  Это  понятие   "инстинктуальной   силы"   у
Одоевского шире понятия интуиции у Бергсона, но в  обоих  случаях  мы  имеем
своеобразное  проявление  руссоизма  в  учении  о  познавательных  силах   в
человеке: "естественный" строй человека противопоставляется здесь тому,  что
внесла  в  познавательные  силы  человека  цивилизация.  Кстати  сказать,  у
Одоевского (как  у  Бергсона)  понятие  "инстинктуальной  силы"  выходит  за
пределы только  познавательной  функции  -  она  связана  и  с  биосферой  в
человеке.  Здесь  Одоевский,  следуя   еще   Шеллингу   и   всем   тогдашним
натуралистам,  особо  внимательно  относится   к   изучению   магнетизма   и
сомнамбулизма (34). Противоставление инстинктуальной силы рассудку не  имеет
у Одоевского такого резкого  значения,  как,  например,  у  Бергсона,  -  по
Одоевскому, должно стремиться к синтезу их. "Вели кое дело, пишет он, понять
инстинкт" (т.е. возвести его в форму разумности. В. 3.). "Необходимо,  чтобы
разум иногда оставался праздным и переставал устремляться  вне  себя,  чтобы
углубляться внутрь себя, дать место "инстинктуальным силам". И в этом учении
Одоевский намечает тему, которая в учении  славянофилов  и  ряда  позднейших
русских философов выступает на первый план, - воссоздания  целостности  и  в
путях познания. Формула Одоевского: "надо возвести ум до инстинкта" близка и
к тому церковному учению, которое ставит духовной жизни задачу "воз вести ум
в сердце" (35). Только у Одоевского нет здесь места для действия  благодати,
- он стоит на позиции натурализма в своей мистической гносеологии. Так как в
каждом  человеке  есть   врожденные   идеи   (которые   Одоевский   называет
"предзнанием") (36), то для него умственный процесс заключается
    ---------------------------------------(34)   Сюда   примыкает    весьма
любопытное учение Одоевского о сновидениях, в чем он так  созвучен  немецким
романтикам. Обзор учений последних, см. y Beguin.  L'ame  romantique  et  le
reve (1939). (35) В светской литературе особенно много  посвящал  этой  теме
внимания Сперанский. См. о нем предыдущую главу. (36)  Сакулин.  Ibid.  Стр.
573-4
    [151]
    в овладении этим врожденным нам богатством. Сверх того, Одоевский учил о
"внезапно раскрывающемся перед нами новом мире идей", когда мы углубляемся в
себя (37). Любопытно отметить, что Одоевский) в  порядке  интуиции,  защищал
мысль о выведении  материальности  из  энергии.  "Может  быть,  писал  он  в
каком-то интуитивном предвосхищении идей ХХ-го века, один день отделяет  нас
от такого открытия, которое покажет произведение вещества от  невещественной
силы". Приведем еще одно его замечание, касающееся той же темы: "если  будет
когда-либо  найдено,  что  одного  действия  электричества  достаточно   для
превращения одного тела в другое, - что такое будет  материя?".  В  связи  с
этим  предположением  о  возможности   "дематериализации"   материи,   стоит
убеждение Одоевского, что  вообще  современное  естествознание  покоится  на
ошибочном использовании отдельных опытов вне  их  связи  с  целым.  Эмпиризм
вообще не знает "целого", которое открывается  лишь  "инстинктуальной  силе"
(38).  Поэтому  Одоевский  ожидает   "новой   науки",   которая   преодолеет
специализацию и охватит природу, как целое, как живое единство. Предтеч этой
"новой науки" Одоевский видит в  Карусе,  Гёте,  Ломоносове.  "Наука  должна
стать поэтической", утверждает он, - среди мотивов этого взгляда приводит он
то, что без  художественного  дара  не  овладеть  тайной  мира.  Как  всякие
доказательства покоятся не на одних данных рассудка, но требуют и некоторого
резонанса чувств, так и при усвоении того, что  добыла  наука,  нужно  уметь
возбудить  тоже  некий  "симпатический"  резонанс,  т.е.  надо  "поэтически"
воспринимать построения  науки.  Вся  человеческая  речь,  при  ее  огромном
богатстве,  оказывается  недостаточной,  если  она  не   возбуждает   такого
"поэтического" резонанса, - идеалом для речи  является  та  сила  выражения,
которую мы находим в  искусстве...  Отсюда  ясно,  что  эстетический  момент
увенчивает все знание, все понимание,  -  эстетическое  восприятие  является
вершиной точкой построения. Для Одоевского поэтическое чутье,  если  оно  не
осложняется другими элементами,  вводит  нас  всегда  в  истину,  -  человек
никогда  не  ошибается,  когда  руководствуется  инстинктуальной  силой.   В
эстетике Одоевский высшее место отводит музыке, - но и вое  искусства,  все,
что развивает эстетическую культуру, несет высшие ценности. В искусстве,  по
мысли Одоевского, действует сила, которую, быть может, имели раньше все,  но
которая утеряна человечеством благодаря
    ---------------------------------------(37) Русские ночи. Стр. 43. Прим.
(38) Ср. учение Th. Gomperz'а о "тотальной импресии".
    [152]
    развитию рассудочности (39). "Мы  ищем  причаститься  в  искусстве  этой
силе", говорит Одоевский: "поэтическая стихия есть  самая  драгоценная  сила
души" (40). В этой  формуле  эстетический  гуманизм  (как  высшее  выражение
секулярного мировоззрения), впервые выраженный, как мы видели, у Карамзина и
Жуковского, достигает своего законченного выражения. Из эстетического начала
вытекает, по Одоевскому, и моральная жизнь - л в этом учении о  существенном
единстве эстетической и моральной сферы (что  и  является  основным  тезисом
эстетического гуманизма)  Одоевский  остается  близок  к  шиллеровской  идее
"Schone Seele". "Нравственность не есть цель поэзии,  писал  в  одном  месте
Одоевский, но я утверждаю, что поэт есть непременно  человек  нравственный".
Этические воззрения Одоевского связаны с  той  же  "инстинктуальной  силой",
какая дает в познании высшие достижения. Одоевский признает "инстинктуальное
познание  добра  и  зла",  и,  руководясь  им,  Одоевский  сурово   осуждает
современность, находящуюся в плену материальных интересов... Сурово осуждает
Одоевский и военный характер  современных  государств,  -  он  резко  бичует
"военное образование" (41). Но учение Одоевского о современности, входящее в
состав его историософских идей, достигает наиболее ясного  выражения  в  его
книге "Русские Ночи". 7. По словам самого Одоевского, "эпоха, изображенная в
"Русских Ночах", есть тот момент ХIХ-го  века,  когда  шеллингова  философия
перестала  удовлетворять  искателей  истины,  и  они  разбредись  в   разные
стороны".  В  книге  Одоевского  очень  много  удачных  формул   по   разным
философским темам, но мы обратимся лишь к изложению его историософии. Прежде
всего надо отметить, что "Русские Ночи" впервые в  русской  литературе  дают
критику западной культуры; до этого времени  в  русской  литературе  не  раз
попадались критические замечания о Западе, но Одоевский  первый  касается  в
более систематической форме этой темы, столь глубоко волновавшей  (и  доныне
волнующей) русскую мысль. Словами главного героя "Русских  Ночей",  носящего
характерное имя Фауста (42), Одоевский высказывает мысль о "гибели"  Запада,
о         внутреннем         распаде         его         былой         силы.
---------------------------------------(39) В русской  литературе  эти  идеи
защищал впоследствии Влад. Соловьев (в статьях об эстетике).  (40)  Во  всем
этом Одоевский глубже других примыкает к гениальной концепции Шиллера. Ср. в
следующей главе учение Гоголя о примате  эстетического  начала  в  человеке.
(41) Сакулин. Ibid. Стр. 573-4. (42) Русский Фауст  очень  далек  от  своего
немецкого тезки, лишь страстное искание истины оправдывает  одинаковость  их
имени.
    [153] Наука, оторвавшись от "всесоединяющей силы ума", разбилась на  ряд
специальных  дисциплин,  и  постижение   "целого"   оказалось   невозможным.
Искусство ослабело, так как поэты, потеряв веру в себя, потеряли  творческую
силу. Гибнет и религиозное чувство. "Осмелимся же выговорить слово, которое,
может быть, теперь многим покажется  странным,  а  через  несколько  времени
слишком простым: Запад гибнет" (43).  Но,  как  в  свое  время  христианство
внесло новые силы в дряхлевший мир античности и обновило жизнь, так  и  ныне
спасение Европы возможно лишь в том случае, если на сцену  истории  выступит
новый народ со свежими силами. Таким народом, по мысли Одоевского,  является
русский народ, ибо "мы поставлены  на  рубеже  двух  миров  -  протекшего  и
будущего; мы - новы и свежи; мы - непричастны преступлениям  старой  Европы;
перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, разгадка  которой,
быть может, таится в глубине русского духа" (44). "Но не  одно  тело  спасти
должны мы, русские, -но и душу Европы, утверждает Фауст:  ибо  дело  идет  о
внутреннем преображении самых основ культуры Запада.  Обращаясь  к  русскому
народу, автор говорит: "в святом триединстве  веры,  науки  и  искусства  ты
найдешь то спокойствие, о котором  молились  твои  отцы.  Девятнадцатый  век
принадлежит России" (45). Это, собственно, мысли не самого Фауста,  а  взяты
им из некоей рукописи, но вот замечания самого Фауста: "Мысли моих друзей  о
"Западе  преувеличены,  но  прислушайся  к   самим   западным   писателям...
прислушайся к крикам отчаяния, которые раздаются  в  современной  литературе
(Запада)..., мы видим здесь неизлечимую  тоску,  господствующую  на  Западе,
надежду без упования, отрицание без всякого утверждения... Я вижу на  Западе
безмерную трату сил... Запад, погруженный  в  мир  своих  стихий,  тщательно
разрабатывал их; чудна  была  работа  его  и  породила  деда  дивные.  Запад
произвел все, что могли произвести его стихии, но в беспокойной,  ускоренной
деятельности он дал развитие одной стихии и задушил  другие:  в  результате,
потерялось равновесие. Чтобы  достигнуть  полного,  гармонического  развития
основных общечеловеческих стихий, Западу не хватает  своего  Петра,  который
привил бы ему свежие, могучие соки славянского Востока". О  России,  которая
здесь имеется в виду, Одоевский часто говорит в словах, которыми позже будут
пользоваться  славянофилы,  -  особенно   подчеркивает   он   "всеобъемлющую
многосторонность русского духа", "стихию всеобщности или, лучше  сказать,  -
всеобнимаемости" (46).
    ---------------------------------------(43) Русские ночи. Стр. 341. (44)
Ibid. Стр. 344. (45) Ibid, Стр. 346. (46) Последние цитаты взяты из  Эпилога
к "Русским ночам".
    [154] 8. Весь этот (второй) период в развитии миросозерцания  Одоевского
раскрывает с полной силой основные черты его  творчества,  его  личности  и,
вместе с тем, определяет его значение в развитии русской философской  мысли.
Одоевский прежде всего продолжает линию гуманизма, который должен  был  дать
русской интеллигенции ту воодушевляющую идеологию, какой, в свое время, была
церковно-политическая мечта XVI - XVII-го веков. Уже ХVIII-ый  век,  как  мы
видели,  занят  прежде  всего  этой  задачей:  после  Татищева,   Щербатова,
Ломоносова  наступает  период  этического  обоснования  новой  идеологии   у
Новикова, Радищева. Но  этический  пафос  оказывается  недостаточным,  -  он
восполняется эстетическим началом, которое увенчивает эту систему секулярной
идеологии (впервые у Карамзина). У Одоевского мы находим  не  только  примат
эстетического принципа, но его обоснование  (в  учении  об  "инстинктуальной
силе", оттесняемой рассудком, но таящей  в  себе  источник  эстетического  и
этического вдохновения). Этот примат эстетического принципа вое же входит  в
систему подлинного  гуманизма,  только  моральный  момент  здесь  не  просто
.сближается с эстетическим, но и оказывается  с  ним  тожественные.  Недавно
было  высказано  одним  критиком  (47)  сомнение  в  подлинности   гуманизма
Одоевского: по его мнению, Одоевский "ограничивается проповедью гуманности в
отношении помещиков и крепостных"  и  "не  видит  надобности  в  уничтожении
крепостного права". Критик ссылается на  то,  что  в  утопии  своей  (утопия
Одоевского имела название "4338-ой год") Одоевский  "признает  существование
богатых  и  бедных,  хозяев  н  служащих",  "отвергает  нелепые   измышления
мечтателей XVIII-ro века" "о возможности равенства  между  людьми".  В  этом
упреке, совершенно незаслуженном Одоевским, верно лишь то,  что  до  кончины
Николая I он не высказывался печатно о необходимости уничтожения крепостного
права. Но если вчитаться  в  его  дневник  (48),  то  становится  ясно,  что
Одоевский встретил освобождение крестьян с такой радостью, с  таким  горячим
чувством, как не очень многие  тогда  в  России.  До  конца  своих  дней  он
праздновал  19-ое  февраля,  как  именно  день  освобождения  крестьян.  Его
постоянной заботой и мыслью было нести свет  просвещения  и  художественного
обогащения в народ, - он был горячим
    ---------------------------------------(47) В. Козмин (в  предисловии  к
"Дневнику В. Ф.Одоевского", напечатанному  в  "Литературном  Наследстве",  №
22-24, Москва, 1935.  Стр.  81-83).  (48)  Часть  дневника,  напечатанная  в
"Литерат. Наслед.", охватывает годы 1859-1869.
    [155]
    "народником" (49). Не случайно Одоевский издавал  несколько  лет  журнал
для народа "Сельское чтение". Надо отметить тут же, что гуманизм  Одоевского
не был отвлеченной программой, но всегда выражался в реальной  помощи  всем,
кто страдал  от  неправильностей  социального  строя.  Его  горячие,  полные
искреннего  негодования  мысли  о   несправедливости   современного   строя,
помещенные в "Русских Ночах", являются ярким выражением его гуманизма  (50).
Принадлежа к самым знатным русским родам, Одоевский  никогда  не  забывал  о
тех, на кого падала тяжесть социального неустройства (51).  Одоевскому  была
присуща многосторонность интересов, создававшая своеобразный энциклопедизм у
него (он  с  одинаковой  любовью  изучал  науки  естественные,  юридические,
исторические, занимался все время искусством); этот энциклопедизм  не  давал
Одоевскому возможности отдаться  целиком  чему-либо  одному.  Действительно,
дарование его ни в одной сфере  не  разгорелось  ярким  пламенем,  но  самая
полнота и многосторонность интересов, неутомимая "любознательность", как  он
сам говорил о себе, определяли его постоянное стремление к  всеохватывающему
синтезу, к цельности и внутренней гармонии. Можно без преувеличения  отнести
эту черту к внутреннему эстетизму его, которому дорого вместить "все", но  в
единстве и гармонии. В свое время Шеллинг потому и захватил Одоевского,  что
он давал ему идейную базу для гармонического  сочетания  его  многоразличных
стремлений. 'Когда увлечение Шеллингом несколько стихло и Одоевский вошел во
вторую базу своего философского развития, в  центре  его  системы  оказалась
антропология(52). Беглый обзор его идей, приведенный выше, свидетельствует о
том, что собственно творчество Одоевского  уходило  в  сторону  исследования
человека в его составе, в его многогранной жизни. Шеллинг и здесь не  забыт,
но центр тяжести перемещается в сторону изучения и исследования человека. На
этом пути Одоевский ступает на путь самостоятельного творчества и дает много
замечательных  мыслей,  предвосхищающих  часто  то,   что   потом   говорили
славянофилы, Достоевский, отчасти Соловьев. И во всем этом
    ---------------------------------------(49) О "народничестве", как ярком
элементе русской гуманистич