ек огромного философского ума".
См. у Setchkareff, стр. 86-7.
    [267]
    увлечениях которого Шиллером  мы  знаем.  Но  тут  Белинского  постигает
тяжкий  удар  -  его  изгоняют  из  Университета  (за  радикализм  в  драме,
написанной им). Белинский становится журналистом, и в 1834 году появляется в
журнале "Молва" его первая статья "Литературные мечтания"  (67).  Написанная
блестяще и с большим знанием русской  литературы,  она  навсегда  определила
литературную форму творчества Белинского - все его статьи (за  очень  редким
.исключением) посвящены литературе, но освещают  ее  темы  на  основе  общих
философских  идей.  Так  и  в  основу   "Литературных   мечтаний"   положена
поэтическая натурфилософия Шеллинга,  но  это  не  есть  популяризация  идей
Шеллинга (которые излагаются недостаточно верно), а своеобразная переработка
шеллинговской натурфилософии с преимущественным ударением  на  человеке,  на
его внутреннем мире, на "нравственной жизни вечной идеи" (в человеке) и  той
борьбе  добра  и  зла,  которая  заполняет  жизнь  отдельного   человека   и
человечества в целом. Вся программа,  весь  пафос  эстетического  гуманизма,
вдохновенный призыв к добру и творчеству заполняют общую часть этой  статьи,
доныне пленяющей своей непосредственностью и  горячим  лиризмом.  В  1836-ом
году  Белинский  подпадает  под  влияние  Бакунина  и  увлекается  этическим
идеализмом Фихте (которого ему изъясняет Бакунин,  как  позже  он  и  другие
изъясняли  Белинскому  Гегеля:  сам  Белинский  немецкого  языка  не  знал).
Белинский отходит от шеллингианства и всецело уходит в проблемы персонализма
(в бакунинской редакции фихтеянства). Вместе  с  тем,  он  (как  и  Бакунин)
отрывается от эмпирической действительности для мира "идей". В 1837-ом  году
Бакунин с присущей ему склонностью к  прозелитизму  посвящает  Белинского  в
тайны системы Гегеля; как раз к этому периоду  (точнее  -  в  конце  1839-го
года) относится переезд Белинского в Петербург; отрыв от  кружка  Станиевича
делает его  более  самостоятельным.  Еще  в  Москве  он  впадает  в  крайний
историософский мистицизм  на  основе  знаменитой  и  вечно  плохо  толкуемой
формулы Гегеля "все действительное - разумно". Однако, обращение к  реальной
исторической жизни было для  Белинского  освобождением  от  мечтательного  и
отвлечённого идеализма прежнего  периода,  -  это  было  начало  поворота  к
философскому я общему pеализму, к трезвому признанию  эмпирической  сферы  в
индивидуальной и  исторической  жизни.  Правда,  это  значение  исторической
эмпирии определяется  в  гетелианстве  тем,  что  в  эмпирии  воплощается  и
раскрывается диалектическое движение Абсолютного
    ---------------------------------------(67)   О   большом   впечатлении,
которое произвела эта статья, см. в "Воспоминаниях" И. И. Панаева.
    [268]
    духа, но мотив реализма,  живое,  интуитивное  тяготение  к  конкретному
бытию (в его живой связанности эмпирического и  абсолютного  моментов)  есть
основная и решающая особенность Гегеля.  Для  Белинского  увлечение  Гегелем
было именно отрезвлением, возвратом к исторической  реальности;  с  присущей
ему склонностью к  крайнему  заострению  Белинский  впадает  в  своеобразную
романтику гегелевского реализма, - мы увидим дальше характерные подробности.
Но скоро Белинский достаточно разбирается в том, что в  системе  Гегеля  нет
подлинной оценки личности; имперсонализм  Гегеля  (хотя  эта  характеристика
огрубляет учение его о личности) отталкивает Белинского, и он  категорически
и решительно  порывает  с  формулой  "все  действительное  -  разумно".  Для
Белинского проблемы персонализма выдвигаются на первый план, - и здесь  надо
искать  ключа  к  его  последующему  увлечению  социализмом.  В   Петербурге
Белинский  женится,   но   долгие   годы   полуголодного   существования   и
необеспеченность кладут тяжелую печать  на  его  здоровье  -  он  заболевает
туберкулезом. Его отправляют лечиться заграницу, но лечение не дает  ничего,
и Белинский возвращается домой, где вскоре (1848-ой год) на 38-ом году жизни
умирает. 9. Белинский, конечно, не был философом в полном  и  точном  смысле
слова, но и отделить его от русской философии тоже невозможно, - и, конечно,
не за то, что в  своих  работах  он  опирался  на  философские  течения  его
времени, а потому, "что у него есть свое и  при  том  значительное  место  в
диалектике русских философских исканий. Эти искания - мы не раз подчеркивали
это - могут быть правильно истолкованы лишь как проявление духа  секуляризма
или как борьба с ним. Религиозная тематика - во всей полноте идей, внесенных
в мир христианством, - все время определяет основные искания русской  мысли,
но, поскольку эти искания имеют философский, а не  чисто-религиозный  смысл,
они  строят  систему  идеологии.  Здесь  бился  (и  бьется   доныне)   пульс
философских исканий  в  России,  что,  конечно,  вовсе  не  исключает  и  не
зачёркивает других философских проблем, выступавших лишь косвенно, но все же
в силу системности самих идей, связанных с этими исканиями. Белинский (как и
Станкевич и Бакунин, равно как и Герцен, о котором  идет  речь  в  следующей
главе), был натурой глубоко и подлинно религиозной, но  религиозные  запросы
его  не  питались  из  Церкви;  он,  как  и  многие  представители   русской
интеллигенции (еще по заветам "внутреннего христианства") настойчиво отделял
христианство от Церкви. Секуляризм (как везде)  направлялся  преимущественно
против Церкви и не только не исключал "внутренней" религиозности, но как
    [269]
    раз от нее и питался. Но именно в силу этой внецерковности тема "Царства
Божия" в русском (да и не только русском) секуляризме трактуется  всецело  в
линиях имманентизма, переходя в "утопию земного рая",  осуществляемую  через
исторический прогресс.  Религиозно  это  построение  движется  "теургическим
беспокойством". В первый период в творчестве Белинского (1834 -  1836  годы)
(68)  мы  находим  у  него  сочетание  шиллеровской  эстетической  морали  с
шеллинговской  натурфилософией  и  его  же   философией   искусства.   "Весь
беспредельный прекрасный Божий мир, - так  начинает  Белинский  свою  первую
статью ("Литературные мечтания"), - есть дыхание единой вечной идеи,  мыслей
единого вечного Бога. Для этой идеи нет конца, она живет беспрестанно". "Все
миры связаны между собой электрической цепью  любви...,  вся  цепь  сознания
есть восходящая лестница познания бессмертного и вечного  Духа,  живущего  в
природе..., человек  есть  орган  сознания  природы"...  В  этих  положениях
натурфилософская концепция Шеллинга выступает в антропоцентрическом аспекте,
-  а  поэтическая  окраска  всей  концепции  явно   отражает   романтическое
умонастроение. "Не умом, а сердцем, - замечает Венгеров (69), - воспринимали
юные  философы  шеллинговский   пантеизм".   Для   идеологии   эстетического
гуманизма, которая  уже  царила  в  русском  секуляризме  и  над  дальнейшей
обработкой  которой  немало  потрудился  как   раз   Белинский,   характерно
возвышенное отношение к человеку, как высшей ступени природы: это  -  первые
начатки  философского  персонализма.   Некоторых   исследователи   видят   в
прославленной статье Белинского "Литературные  мечтания"  влияние  Надеждина
(проф. Московского Университета), о влиянии которого на  Станкевича  мы  уже
говорили. Можно считать этот вопрос  уже  достаточно  исследованным  -  и  о
влиянии Надеждина надо говорить утвердительно (70). Белинский горячо отдался
своему поэтическому восприятию мира, своей вере в человека, - конечно, более
всего под влиянием Станкевича (71), но в нем был я свой собственный источник
морального вдохновения. Отчасти это была его глубокая
    ---------------------------------------(68)     Наиболее      отчетливую
характеристику различных периодов в развитии миросозерцания у Белинского  мы
находим у ИвановаРазумника (в  предисловии  к  редактированному  им  изданию
сочинений Белинского) и в различных этюдах,  посвященных  Белинскому.  (Соч.
Иванова-Разумника, т.  У).  (69)  Примечание  в  т.  П,  Собрания  Сочинений
Белинского под редакцией Венгерова (стр.  417).  (70)  См.  особенно  статью
Милюкова о Белинском (в книге  "Из  истории  русской  интеллигенции").  (71)
Однажды Белинский написал такие слова о Станкевиче: "я увидел  Станкевича  и
полюбил Бога". (Письма, т. II, стр. 85).
    [270]
    (хотя и не церковная)  религиозность,  отчасти  -  моральный  склад  его
натуры (72). Надо всем вое же в душе его  царил  эстетический  момент,  -  и
оттого ранний период  у  Белинского  так  отмечен  влиянием  Шиллера.  Позже
Белинский называл это время периодом  "абстрактного  героизма".  Пыпин  (73)
отчасти прав,  отвергая  обвинения  в  "эстетическод  квиетизме",  будто  бы
царившем в это время во всем  кружке  Станкевича,  но  вое  же  "абстрактный
героизм"  действительно  уводил  всю  энергию  души  ввысь  и  отъединял  от
эмпирической жизни. Когда в 1836-ом году Белинский познакомился с  Бакуниным
и вместе с ним увлекся идеализмом Фихте, то его  "абстрактный  героизм"  еще
более усилился. "Идеальная жизнь, - пишет он в  это  время,  -  есть  именно
жизнь  действительная,   положительная,   конкретная,   а   так   называемая
действительная жизнь есть отрицание, призрак, ничтожество, пустота". Но этот
отрыв  от  эмпирической  жизни  усиливает  в  Белинском  его  религиозность,
возбуждает в нем порывы морального вдохновения. Однажды он написал  близкому
своему другу, В. П. Боткину, такие  слова:  "Дух  вечной  истины,  молюсь  и
поклоняюсь тебе и с трепетом, со слезами на глазах предаю тебе  судьбу  мою:
устрой ее по своей разумной воле". Несколько позже Белинский писал  в  одной
статье: "есть книга, в которой все сказано, все решено,  книга  бессмертная,
святая, книга вечной истины, вечной жизни - Евангелие". Достаточно вчитаться
в письма Белинского этого и  следующего  периода,  чтобы  почувствовать  всю
серьезную искренность этих слов Белинского. Во всяком  случае,  "абстрактный
героизм", принявший в период  фихтеянских  настроений  более  напряженную  и
систематическую форму, оставил очень глубокий  след  в  дальнейших  исканиях
Белинского. В 1837-ом году Бакунин знакомят  Белинского  с  Гегелем,  и  это
открывает новую страницу в его духовной жизни. Плеханов справедливо отметил,
что когда Белинский освободился (в 1841-ом году)  от  своего  безраздельного
увлечения  Гегелем,  то  остался  вое  же  во   многом   верен   ему   (74).
Действительно, Гегель
    ---------------------------------------(72) Анненков  удачно  написал  о
Белинском: "моральная подкладка всех  мыслей  и  сочинений  Белинского  была
именно  той  силой,  которая  собирала  вокруг  него  пламенных   друзей   и
поклонников... Очерк моральной проповеди Белинского,  длившейся  всю  жизнь,
был бы настоящей его биографией". (Воспоминания...). Изд. 1881 г., стр. 54).
(73)Пыпин; Белинский, его жизнь и переписка, т 1, стр. 112.  (74)  Плеханов;
Белинский. Сборник статей, (Москва, 1923), стр.  93.  См.  очень  любопытную
статью в этом сборнике "Белинский и разумная действительность", где Плеханов
развивает  мысль,  что  то,  что  считается  обычно  ошибкой  Белинского  (в
истолкование  учения  о  "разумной  действительности"),  в  действительности
отвечало  господствовавшему  тогда  в   Германии   пониманию   Гегеля.   Ср.
справедливые замечания об этом в старой книге Пыпина, ор. clt„  т.  1,  стр.
159, примеч. 2.
    [271]
    очень прочно завладел мыслью  Белинского,  и  он  сам  не  раз  и  очень
патетически рассказывал о том, что дало ему знакомство с системой Гегеля. Не
раз Белинскому ставили в упрек (75), что он не читал самого Гегеля,  а  знал
его с чужих слов,  иногда  по  специально  сделанным  для  него  эксцерптам.
Система Гегеля, однако, захватила Белинского, - она его резко и бесповоротно
оторвала от абстрактного идеализма и направила к философскому реализму (76);
в этом главное значение гегелианства у Белинского. Ему  нелегко  дался  этот
отрыв от  "абстрактного"  идеализма,  -  Белинский  признается  в  письма  к
Бакунину, что он  "горько  плакал",  отрываясь  от  прежних  построений.  Он
задумал написать  (план  остался,  однако,  невыполненным)  "Переписку  двух
друзей", -  "переписку  "прекрасной  души"  (Schone  Seele)  с  духом",  где
Белинский  ставит  "прекраснодушию"  ("абстрактному   героизму")   в   упрек
нечувствие момента борьбы и страдания в исторической реальности. Его  влечет
и  волнует  подлинная,  а  не  "идеальная"  действительность:  "я  гляжу  на
действительность, - пишет он (в 1837-ом  году),  -  столь  презираемую  мною
прежде, и трепещу таинственным  восторгом,  сознавая  ее  разумность"  (77).
Тогда же он писал Бакунину (78): "ты показал мне, что  мышление  есть  нечто
целое, нечто одно..., что в нем все выходит из одного общего  лона,  которое
есть Бог, Сам  .Себя  открывающий  в  творении".  Религиозная  интерпретация
понятия  Духа  (абсолютного)  у  Гегеля  облекает  новые  идеи  в   знакомых
религиозные понятия: "воля Божия, - пишет он в письме Бакунину,  -  есть  то
же, что необходимость в философии, -  это  "действительность".  Отчасти  (но
лишь отчасти) прав Иванов (79), когда говорит, что Белинский "хотел (в  этот
период) подменить науку  религией,  знание  -  созерцанием,  исследование  -
откровением, человеческую жизнь н историю - диалектикой развивающейся идеи".
Действительно, для Белинского "ощущение бесконечного", ощущение в ежедневной
реальности пульса абсолютной идеи становится  ключей  к  постижению  мира  и
человека. "Теперь, когда я нахожусь в созерцании: бесконечного, - пишет он в
одном письме (80), - я глубоко понимаю, что всякий прав и никто не  виноват,
что нет ложных, ошибочных мнений, но все есть моменты духа". В  этих  словах
очень верно передано чисто
    ---------------------------------------(75)  См.,  например,   грубовато
иронические замечания у Чижевского,. ор.  ,cit„  стр.  117  и  дальше.  (76)
Иванов (История русской критики, т. III, стр. 149),  неправильно  говорит  о
"позитивизме" в понимании Гегеля у Белинского,  но  очевидно  имеет  в  виду
именно его реализм. (77) Письма Белинского. Вып. 1, стр.  228.  (78)  Ibid.,
стр. 176. (79) Иванов. История русской  критики  (т.  II,  стр.  133).  (80)
Письма, т. 1, стр. 218.
    [272]
    философское  ощущение  той  действительной   сращенности   конечного   и
бесконечного, той пронизанности конечного бесконечным, которая есть основная
загадка бытия, завещанная  нам  еще  античной  философией  и  через  Николая
Кузанского, Лейбница, Гегеля переходящая  в  новейшую  философию.  По-новому
осве.щается для Белинского все эмпирическое бытие, - и он очень смело (но по
существу верно) пишет  однажды  (81):  "самая  чувственность,  выходящая  из
полноты жизни, представляется мне таинственной".  Не  будем  умножать  цитат
этого рода, - они могут быть бесчисленны для этого периода мысли Белинского.
Белинский стад (с помощью Гегеля) перед всей глубиной тайны реальности (82);
"приятие" им мира, "приятие" всей истории и эмпирической действительности  и
даже  толкование  формулы  Гегеля  "все  действительное  -   разумно"   (при
отожествлении "действительности" с "существующим") гораздо глубже схватывает
самую суть гегелианства, чем это обычно полагают. Для  Гегеля  (как  в  свое
время  еще  для  Парменида),  конечно,  остается  наиболее  загадочным   все
"призрачное", "случайное" (но "недействительное") в существующем.  Белинский
неверно толковал Гегеля в смысле знания его системы, но  верно  формулировал
центральную идею Гегеля о неисследимой сращенности конечного и бесконечного.
Прав, конечно,  Чижевский,  когда  высмеивает  у  Белинского  его  "наивные"
"переложения" диалектического метода Гегеля, его гносеологии  (83),  но  эти
насмешки над неуклюжестью философского языка у Белинского  могут-ли  закрыть
его бесспорную философскую проницательность (при всей скудости  философского
образования у него)? "Для меня нет выхода в Jenseits" - писал еще в  1839-ом
году Белинский (84), - и, конечно,  религиозный  имманентизм,  и  ранее  уже
увлекавший  религиозное  сознание  Белинского,  в  гегелианский  его  период
получает новую силу. "Благодать Божия, - пишет он,- не дается нам свыше,  но
лежит, как зародыш, в нас самих". И этот религиозный  имманентизм  с  особой
силой проявляется не в отношении к современности, а к  историческому  бытию.
Белинский впадает в "примирительный консерватизм", как выражается Пыпин,  но
потому, что все историческое сложившееся бытие он ощущает в  его  логосе,  в
его "священности" (любимый термин у  Белинского).  Ярче  всего,  -  и  здесь
Белинский доходит до
    ---------------------------------------(81) Ibid., т. 1, стр. 204.  (82)
Много верного об  этом  пишет  Плеханов,  ор.  cit.,  стр.  142,  152.  (83)
Чижевский, ор. cit., стр. 120-124. (84) Письма, т. II, стр. 5.
    [273]
    крайностей в своем логическом развитии идей Гегеля (85), - это сказалось
в учении о государстве, которое тоже объявляется во  всей  своей  реальности
священным. Белинский неожиданно подымает тему, завещанную XVI-ым  и  XVII-ым
веками, - о "священном" значении царской власти (86). Очень  метко  выражает
свои   мысли   Белинский,    когда    противопоставляет    царскую    власть
республиканскому строю: "президент Соединенных Штатов есть особа  почтенная,
но не священная"... Белинский с трепетом и смирением всматривается  в  тайну
исторического процесса вообще (87), но особенно остро выдвигает он  проблему
личности и общества, - проблему, которая  в  ее  развитии  вызывает  у  него
постепенное разложение гегелианской историософии  и  переход  к  социализму.
Белинский утверждает пока примат общества,  одна.ко,  тема  индивидуальности
его беспокоит в эту эпоху. В одной статье  этого  периода  Белинский  пишет:
"человек есть частное и случайное по своей личности, но общее и  необходимое
по духу"; для него человек есть "живая часть живого целого", но  чуть  позже
(в одном письме) (88) он уже  пишет:  "великая  и  страшная  тайна  личность
человека". В этом пункте  Белинский  тоньше  и  глубже  других  преодолевает
Гегеля. 10. В разгар своего  прямолинейного  гегелианства  Белинский  писал:
"или мир есть нечто отрывочное, само себе противоречащее, иди он есть единое
целое". В этих словах упрямо-логично выражена идея монизма;  Белинский  даже
высмеивает в одной из статей тех, кто признает случайность в бытии  (не  как
призрачное в бытии, но как границу необходимости) (89). Постепенно,  однако,
живая   действительность   в   своей   не   только   "алогичности",   но   и
антиморальности,  начинает  отрезвлять  Белинского.   "Объективный   мир   -
страшен", признается он в одном письме. А когда приходит известие  о  смерти
Станкевича,  Белинский  переживает  особенно  трагически   именно   проблему
индивидуальности (90). "Вопрос о личном бессмертии,
    ---------------------------------------(85)    См.    справедливые     и
существенные замечания об этом у Плеханова, ор. cit„ стр. 126. paasim.  (86)
Если бы составить специальную христоматию с цитатами о "священном"  значении
царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине его
мыслей 6 этом вопросе, надо было бы отвести .одно из главных мест. (87) Было
бы очень любопытно сблизить различые  формулы  Белинского  с  высказываниями
Чаадаева (как мы теперь их знаем), но это завело бы нас слишком далеко. (88)
Письма, т. 1, стр. 323. (89) Повидимому, это полемика с Герценом, защищавшим
к   этому   уже   времени   историософский   алогизм.   Ср.    предположения
ИвановаРазумника. (Статьи о Белинском, Сочинения,  т.  V,  стр.  229).  (90)
Подробности см. у Пыпина, т. II, стр. 50-63.
    [274]
    - думает теперь Белинский, - альфа и омега истины...  Я  не  отстану  от
Молоха, которого философия называет "Общее", и буду спрашивать у него,  куда
она дела  его"