чествует, и,
вероятно, ни один психический  образ,  возникающий  в  процессе  физического
взаимодействия со средой, не свободен  от  каких-то  сопутствующих  движений
психики даже у животного.
   Правда, переживание переживанию рознь, и то, что  чувствует  даже  высоко
организованное существо, совершенно несопоставимо с тем, что творится в душе
человека. Пусть в поведении животного очень многое  напоминает  нам  нас  же
самих, и часто мы склонны приписывать ему те же мотивы, которые движут нами.
Но (даже в этой склонности к всеобщей антропоморфизации) кому из нас  придет
в голову, что в  состязании  за  более  высокое  место  в  стадной  иерархии
животное переживает то же, что двигало шекспировских героев в их смертельной
борьбе за английскую корону, что в испытываемом им слепом влечении  к  самке
пульсирует метр каких-то затмевающих бессмертные сонеты стихов, что внезапно
оказавшееся на пути хищника существо способно увидеть в себе все то же,  что
приковало к месту героев  Фермопильского  ущелья,  что  пережили  обреченные
Бабьего  Яра,  что  в  жертвенном  порыве  бросало  на  вражеские  авианосцы
священный ветер страны восходящего солнца?..
   Да, действительно: даже у животного нельзя сводить  все  к  одной  только
игре каких-то вульгарных гормонов или напору бездушного адреналина. И все же
не только разум отделяет человека от него - неодолимая пропасть лежит  между
нами также и здесь, в эмоциональной сфере.
   Важно понять и другое: в сущности эта же самая пропасть лежит между  нами
и человеком каменного века.
   В  отличие  от  выводов  гуманитарных  дисциплин  все   основные   выводы
эволюционной теории являются количественно измеримыми и поддающимися той или
иной  форме  верификации.  Конфигурация  ли  зубов,  конечностей,  объем  ли
головного  мозга,  или  какие-то  другие  параметры  -  все  это   позволяет
безошибочно относить анализируемый вид к той или иной ступени  единой  шкалы
биологической систематики, что пронизывает все сущее от вируса до  человека.
Справедливо и обратное: принадлежность любого биологического  вида  к  более
высокой ступени этой шкалы почти всегда можно доказать, опираясь на какие-то
измерения.
   Но, странным образом, это -  долженствующее  быть  незыблемым  -  правило
перестает действовать там,  где  пролегает  рубеж,  отделяющий  человека  от
животного.   Все   поддающиеся   инструментальной    регистрации    критерии
эволюционного движения свидетельствуют, что процесс  накопления  структурных
изменений полностью остановился еще с  формированием  кроманьонца  несколько
десятков тысяч лет тому назад. В биологическом смысле человек конца ХХ  века
абсолютно неотличим от далекого его предшественника, только  что  порвавшего
со своим животным прошлым, и никакие измерения не в состоянии доказать  факт
его развития. Так что же: нет и самого развития?
   Но если в частности и та пропасть,  что  обнаруживается  в  эмоциональной
сфере, составляет одно из фундаментальных отличий между нами, то  не  ее  ли
преодоление образует собой одно из основных измерений отнюдь не застывшего с
завершением антропогенезиса, но, напротив, все еще длящегося  и  набирающего
силу единого процесса развития живой материи?
   Выше уже упоминалось о том, что во многом именно формирование нашей  души
составляет собой основное содержание всей человеческой истории. Если это и в
самом деле так, то многое, спасая всеобщее правило, встает на свои  места  и
здесь. И пусть гуманитарные ценности не поддаются прямому  инструментальному
измерению, тонкий метафизический аналог  всех  тех  количественных  отличий,
которые только и могут быть положены в основу любого строгого вывода,  может
быть условно обозначен и здесь.  Поэтому  -  до  некоторой  степени  утрируя
сказанное - можно заключить о том, что и  число  каких-то  новых  предикатов
нашей души, и степень их развития могут быть положены в  основу  поддающихся
регистрации  и  количественной  оценке  в  сущности  не  менее   объективных
критериев нового этапа единой эволюции живого. Иначе говоря,  факт  развития
может быть доказан также и в отношении человека.
   Я упомянул о том, что ключ к пониманию основного  отличия  между  нами  и
всеми теми, кто занимает низлежащие ступени общей биологической систематики,
может лежать в  нашей  способности  формировать  параллельный,  то  есть  не
связанный с окружающей действительностью,  "виртуальный"  поток  психических
образов. Во многом становление именно этой способности выводит  обезьяну  "в
люди", во многом именно она делает из человека существо, способное не только
бездушно калькулировать какие-то формальные выводы, но и чувствовать. И даже
больше того, существо, одаренное "благодатью" сочувствия.
   Между тем, способность  к  формированию  этого  параллельного  потока,  в
котором  растворяется  сознание  человека,  развивается  именно  в  процессе
становления знаковых форм общения.
   Выше говорилось о том, что в самом начале связь между  скрытым  значением
знака и той материальной формой, которую он всякий раз  вынужден  принимать,
была куда более  жесткой,  чем  это  может  показаться  сейчас.  Ведь  любая
информация первоначально могла быть закодирована лишь  в  виде  определенным
образом структурированного движения собственного  тела  субъекта.  При  этом
важно вновь подчеркнуть: в конечном счете всего тела, включая и субклеточный
уровень его организации. Но со временем развернутая структура этого движения
перетекает на какой-то скрытый от  внешнего  взгляда  уровень  биологической
активности, и от исходного образования остается один только  жест,  то  есть
начало, в котором внешним наблюдателем со стороны фиксируется движение  лишь
отдельных его органов или функциональных систем.
   (Вероятно, не было бы большой ошибкой с этих позиций охарактеризовать как
жест и движение артикуляционного аппарата человека. Ведь если  отвлечься  от
того, что обычно  сопровождает  слово,  производимые  нами  звуки  -  это  в
сущности все, что выплескивается  на  доступный  внешнему  наблюдателю  слой
двигательной активности человека.  Для  восприятия  остального,  по-прежнему
пронизывающего все уровни организации живой материи вплоть до  субклеточного
и молекулярного, требуется уже нечто экстрасенсорное.)
   Но как  бы  то  ни  было,  извне  фиксируемая  форма  знака  со  временем
утрачивает свою жесткую связь с его значением. И если еще ритуал был простой
"пантомимой" кодируемого процесса, то материальная  плоть  собственно  знака
перестает быть изоморфной его значению.
   А  ведь  это  и  есть   начало   способности   формировать   параллельный
порождаемому реальной действительностью строй  психических  образов.  Причем
строй уже не спонтанный, неподвластный собственной воле субъекта, как  может
быть неуправляем строй галлюцинаторных видений,  но  вполне  регулируемый  и
направляемый ею. Действительно, внешняя материальная  форма  знака,  которая
сначала последовательно редуцируется до жеста, а затем и вообще  восходит  к
невообразимым высотам каких-то сложных  абстракций,  уже  не  несет  в  себе
указаний на его содержание. А значит,- в  отличие  от  образа,  формируемого
прямым воздействием внешней среды - восприятие  знака  вызывает  у  субъекта
образ какой-то иной реальности, абсолютно трансцендентной  той  материи,  из
которой соткана осязаемая плоть знака.
   Меж тем, мы видим, что с расширением сферы его обращения, смысловое  ядро
знака постепенно окутывается довольно плотной  информационной  оболочкой,  и
полным значением со временем становится уже не только первозданная смысловая
твердь, но и вся та аура, что ее окружает.
   Повторюсь: со временем полное содержание знака оказывается  намного  шире
контекста  любого  конечного  информационного  процесса.  В  сущности  любой
(вошедший в широкий оборот) знак является продуктом  каких-то  обобщений,  и
его содержание, наверное, вообще способно быть осознанным только  совокупным
разумом всего человеческого рода.  Индивидуальный  дух  может  неограниченно
стремиться в эту бесконечность - исчерпать же ее он не в состоянии.
   Правда, это ни в коем случае не следует понимать так, будто  со  временем
подлинное значение слова  отчуждается  от  нас.  Ведь  даже  в  обыкновенной
общебытовой речи мы можем обнаружить удивительные вещи. Так, например,  даже
лучшие умы не  в  состоянии  объяснить  действительный  смысл  таких  вечных
понятий, как "жизнь", "любовь", "свобода", а между тем, мы  легко  оперируем
ими в речевом обиходе и  -  что  самое  поразительное  -  как  правило,  без
большого труда понимаем друг друга. Здесь, правда, можно было  бы  возразить
тем,  что,  неспециалисты  филологи,  мы  в  состоянии  скользить  лишь   по
поверхности подлинного смысла этих неисчерпаемых никаким анализом категорий.
Но такое возражение не имеет ничего общего  с  истиной.  В  действительности
здесь мы сталкиваемся совсем с другим -  с  неким  подобием  чисто  мужского
взгляда, то есть взгляда, способного и в толпе мгновенно отличить  одну,  но
при этом ухитриться не заметить ни фасон ее одежд,  ни  цвет  ее  волос,  ни
вообще какие бы то ни было подробности.
   Слово воспринимается, а значит и формируется, нами примерно так  же,  как
художником воспринимается и отображается действительность: опуская  значимые
лишь для педантов детали, мы фиксируем самую сердцевину смысла. И  поколения
женщин никогда не ошибались  в  том,  что  -  даже  косноязычное  -  впервые
приносимое им слово и в самом деле выражало собой все то, что доступно
   ("...profani procul ite,")
   Hic amoris lokus saker est")
   лишь поэту.
   Впрочем, нужно сознавать  и  другое:  как  художнику  способность  видеть
скрытую суть вещей и характеров даруется не только небом, но  и  годами  его
собственного труда, способность различать сакральную суть слова  дается  нам
лишь тем же вечным трудом самосозидания нашей души...
   Как бы то ни было за пределами дискретного живого восприятия слова всегда
останется что-то невысказанное, а может быть и вообще не поддающееся никакой
формализации.  Живое   восприятие   почти   всегда   оказывается   окутанным
таинственной вуалью чего-то  неопределенного  или  недосказанного.  Но,  как
романтический взгляд за темной вуалью незнакомки охотно видит и
   "...берег очарованный,
   И очарованную даль",
   за  всей  этой  недосказанностью  каким-то  внутренним  взором   человека
различается в конечном счете полное содержания любого знака.
   Но мы говорим, что воспринимаемая нами материальная его форма в  принципе
неотделима от тех или иных переживаний. А если так, то именно эта - сокрытая
одеждами того прямого значения, которое раскрывается сиюминутным  контекстом
общения - вечная его  тайна  и  образует  собой  ту  неуловимую  рассудочным
сознанием субстанцию, что со временем  начинает  одухотворять  все  вершимое
нами. Ведь с течением веков таинственным эфиром именно этой  не  поддающейся
точному определению недосказанности и наполняется сопровождающее каждый знак
чувство. Благодаря именно этому  эфиру  в  мотивацию  человеческих  действий
привходит  нечто  такое,  что  может  вступать  в  прямой  конфликт  с   его
физиологией. Да и сама физиология начинает растворяться  в  какой-то  новой,
невыразимой, но властной стихии. И не размер черепной коробки, не  структура
таза, не конфигурация конечностей - именно эта стихия, все больше  и  больше
подчиняя себе все отправления плоти, делает, наконец, человека человеком.
   Таким образом, в конечном счете именно тот факт, что  за  пределами  даже
самого широкого  контекста  дискретного  знакового  обмена  всегда  остается
что-то не поддающееся внятному определению,  и  обусловливает  одухотворение
наших эмоций,  наполнение  их  тем  бездонным  содержанием,  которое  всегда
остается за прикладным значением любого воспринимаемого слова. Иначе говоря,
обусловливает становление всех предикатов нашей души. И чем шире оказывается
сфера знакового обмена, тем интенсивней становится ее вечный генезис.
   Вот только важно понять: все это происходит отнюдь  не  в  индивидуальном
становлении, но в развитии всего человеческого рода.  Тысячелетия  требуются
для того, чтобы одухотворить все наши чувства тем, что - тысячелетиями же  -
остается за контекстом  любого  информационного  обмена.  Индивидуальное  же
развитие лишь воспроизводит в до предела сжатой форме все то, что происходит
в процессе формирования целостного рода. Так ребенок,  играя,  за  считанные
годы научается всему тому, что в масштабе рода требует  нескончаемой  череды
поколений.
   Именно с этим  одухотворением  всех  наших  действий  и  происходит  чудо
преображения живого. Ведь если в начале становления  человеческого  общества
регулирование совместного бытия могло опираться только на вечные  инстинкты,
благодаря которым в предвидении ответной реакции  даже  открытый  вызов  мог
быть сделан только в состояние острого приступа страха, то через тысячелетия
слепое  чувство,  сопровождающее  любую  реакцию,  начинает   отливаться   в
лаконическую идеологему родовой морали: "око за око, зуб  за  зуб".  Но  вот
приходит время и раздается, наконец, новозаветное: "Вы слышали, что сказано:
"Люби ближнего твоего и ненавидь врага  твоего".  А  Я  говорю  вам:  любите
врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим  вас
и молитесь за обижающих вас и гонящих вас..."
   Так что и в этом аспекте невозможность сведения полного содержания  знака
к однозначно понимаемым всеми определениям оказывается благотворной для  все
еще продолжающей свое развитие живой материи.
   (Впрочем, увы, нужно сказать и другое: в неподдающейся  какой  бы  то  ни
было формализации информационной ауре наверное любого  знака  содержится  не
только то, что способно облагородить нас, поэтому в уходящем от сиюминутного
восприятия кроется и все,  что  относится  к  самым  темным  сторонам  нашей
души...)
   Но попробуем представить себе, что любой знак обозначает собой только то,
что  вкладывает  в  него  индивид,  и  что  всякий  раз  из  него  полностью
извлекается именно то, что содержится в нем. Допустимо ли и  в  этом  случае
говорить о возможности очеловечивания тех состояний духа, которые берут свое
начало в эмоциональной сфере животного?
   Думается, нет. Если бы все наши слова, жесты, поступки, словом,  все  то,
что может выступать - и выступает - в качестве знака,  и  в  самом  деле  не
содержали бы в себе ни грана сверх того, что вкладывается  в  них  на  одном
полюсе обмена, если бы это содержание воспроизводилось на другом его  полюсе
без каких бы то ни было деформаций, ни о каком одухотворении чувств не могло
бы быть и речи. Лишь наполняясь тем, что остается за пределами  сиюминутного
контекста общения эти чувства через долгую череду поколений  перестают  быть
смутным и нечленораздельным тяготением к какому-то одному полюсу  явлений  и
столь же смутным и бессознательным отторжением всего другого.
   ...Итак. Со становлением и развитием  собственно  знаковых  форм  общения
одухотворенное    чувство    становится    неизменным    спутником    любого
информационного процесса. Впрочем, не спутником и даже  не  структурным  его
элементом. Ведь со временем чувство  становится  не  чем  иным,  как  формой
инобытия абсолютно полного значения любого знака, и,  как  концентрированное
его инобытие, оно  оказывается  некоторым  всеобщим  началом,  лишь  частной
формой  проявления  которого  оказывается   сиюминутно   значимый   контекст
дискретного знакового обмена. Иначе  говоря,  чисто  информационная  сторона
обмена оказывается,  пусть  и  главенствующей,  но  все  же  лишь  одной  из
составляющих какого-то единого неоглядного целого.  И  уже  не  ситуационный
контекст, не примитивная рефлекторная цепь, определенной реакцией замыкающая
каждое  раздражение,  и  даже  не   рассудочное   предвычисление   причинной
перспективы - одно только оно и оказывается способным объяснить все действия
человека.
   Таким  образом,  не  в  разуме,  и  уж  тем  более  не  в  рассудке  -  в
очеловеченном чувстве индивид оказывается равным роду.  Именно  здесь  часть
оказывается способной не только сравняться, но и поглотить собой целое. Ведь
полное значение знака - это достояние рода  как  целого,  ни  один  отдельно
взятый индивид не в состоянии  объять  его.  Чувство  же  в  конечном  счете
растворяет в  себе  без  какого  бы  то  ни  было  остатка  все,  что  может
олицетворять собой тот или иной знак. А это и значит, что индивид в принципе
способен растворить в себе все родовое достояние. Словом, понятие  "человек"
и в самом деле с полным основанием может быть применено как к  человеческому
роду в целом, так и к отдельному - любому - индивиду в отдельности.  Поэтому
лингвистический феномен, объединяющий собой  две,  казалось  бы,  совершенно
несопоставимые сущности,  оказывается  отражением  объективной  связи  между
микрокосмом человека и макрокосмом всего человеческого рода.
   Меж тем, мы помним, что любой информационный обмен - будь  это  обмен,  в
котором принимают участие несколько субъектов, или процесс,  непрестанно  на
протяжении  всей  жизни  протекающий  "внутри"  каждого  из  нас  -   всегда
представляет  собой  творческое  начало.  А  значит,  именно  одухотворенное
чувство в конечном счете становится той  всеобщей  стихией,  которая  движет
любой творческий процесс. "Око за око и зуб за  зуб"  -  не  есть  выражение
какой-то природной человеческой жестокости, напротив, все здесь дышит если и
не представлением о справедливости, то хотя бы  порывом  к  ней,  ее  вечным
поиском. Поэтому там, где законом этой стихии становится именно этот  порыв,
всеобщим  мотивом   человеческого   творчества   ставится   его   отзвук   в
формирующейся родовой морали.  Но  там,  где  концентрированной  формой  его
выражения становятся откровения Нового  Завета,  уже  не  родовая  мораль  -
нравственное чувство человека оказывается всеобщим законом созидания  нашего
мира.

   6. Раздвоение духа. Поляризация Слова

   Итак, невозможность обеспечения абсолютного  тождества  смысла  на  обоих
полюсах информационного обмена, свидетельствует не столько  против  знаковых
систем, сколько в их пользу.
   Но, как это ни парадоксально, если бы  все  они  обладали  одними  только
достоинствами, никакое общение  было  бы  попросту  невозможно.  Слово,  как
обнаруживается  -  это  смысловая  бездна;  лишь  совокупный   разум   всего
человеческого рода в состоянии до конца постичь то, что она скрывает в себе.
Индивидуальное сознание способно уяснить самую сердцевину смысла,  но  не  в
силах исчерпать все оттенки  значений,  и  там,  где  именно  нюансы  смысла
оказываются определяющим началом, отличия пола,  возраста,  опыта,  наконец,
физического строения способны воздвигнуть между нами непреодолимые преграды.
   Одного  только  согласия  в   вечном   мало   для   практической   жизни.
Существование никакого общества немыслимо без повседневного бытового общения
индивидов. Меж тем, бытовое общение всегда предполагает разрешение  каких-то
конкретных, прикладных задач. А это возможно только там, где  есть  единство
понимания одного и того же предмета, где существует  тождество  значений  на
всех полюсах информационного обмена. Но если достоянием отдельного  человека
может  стать  только  ничтожно  малая  часть  общего  содержания  знака,  то
взаимопонимание всех вовлеченных в совместную деятельность людей оказывается
достижимым только там, где смысловой его бесконечности  полагаются  какие-то
узкие пределы.
   Вообще говоря, расхожее определение любого слова как раз и означает собой
ограничение его смысла, положение предела его полному значению.
   Впрочем,  здесь  нужно  кое  что  уточнить.  На  самом   деле   категория
определения  носит  весьма  двойственный  и  противоречивый  характер.  Ведь
полное, то есть не требующее обращения к каким-то дополнительным источникам,
опре