е  единый  для  всех,  кто  принадлежит  данной
культуре, метаязык, все это имеет свою лексику и  грамматику;  и  все  самые
глубокие отличия национальных культур в конечном  счете  восходят  именно  к
ним, ибо, вне всякого сомнения, есть в  этом  языке  и  общечеловеческое,  и
национальное, и региональное. Только предварительное овладение  им  способно
вообще ввести нас в мир человеческой  речи.  Только  полное  овладение  этим
древним  метаязыком  может  до  конца  раскрыть   перед   нами   всю   тайну
национального духа, все особенности регионального менталитета. Но и в  своем
собственном языке, в своем узком кругу только полное прочтение  всего  того,
что  по  этим  тайным  законам  образует  полную  смысловую   ауру   каждого
дискретного речения,  каждого  отдельного  слова,  делает  возможным  точное
распознание того действительного содержания, которое  вкладывает  сюда  тот,
кто адресуется к нам.
   Если верно то, что воспринимать окружающее  мы  в  состоянии  лишь  пятью
нашими чувствами, то знаки этого древнего метаязыка различаются нами лишь  с
их же помощью. А это значит, что и посылать их кому бы то ни было  мы  можем
только активизируя материальные структуры (в конечном  счете  всего)  нашего
тела.  Пусть  знакообразующие  элементы  этого  языка   далеко   не   всегда
педалируются нами при адресации к кому бы то ни было, пусть даже они  совсем
не фиксируются нашим сознанием ни при отправлении, ни при  восприятии  какой
бы то ни  было  информации,  они  обязательно  сопровождают  процесс  любого
общения.  Поэтому   даже   не   откладывающееся   в   сознании,   постоянное
распознавание каких-то тонких,  по-видимому,  подпороговых,  вибраций  плоти
лежит под видимой поверхностью любого обмена содержанием нашего духа.
   Здесь  нет  решительно  ничего  мистического  и  туманного.  Материальное
движение плоти, сопровождающее незримую деятельность нашей души  и  в  самом
деле  не  всегда  различимо.  Чисто  ритуальная  коммуникация  не   способна
сохраниться  в  неприкосновенности  под   мощным   мутагенным   воздействием
формирующихся на ее основе собственно  знаковых  форм  общения.  Поэтому  со
временем чаще всего это движение переходит на какой-то подпороговый  уровень
активности. И тем не менее эта подпороговая,  скрытая  деятельность  -  вещь
вполне   реальная,   больше   того,   иногда   доступная   различению   даже
инструментально "не вооруженным" взглядом. Так, каждый из  нас  в  состоянии
"мысленно" воспроизвести едва ли не любое движение нашего тела. При этом  не
трудно обнаружить, что в таком, "мысленно" представляемом движении принимают
участие  все  те  группы  мышц,  которые  выплескиваются  на  внешний   слой
двигательной активности, то есть на тот слой, который и воспринимается  нами
как собственно деятельность. Другое дело, что все это  скрытое  подпороговое
движение каждой группы мышц каждый раз развертывается с меньшей  амплитудой,
по какой-то сокращенной траектории, а значит, и  с  какой-то  иной,  гораздо
более высокой скоростью...
   Но заметим и другое: этим  уходящим  на  подпороговый  уровень  вибрациям
нашего тела доступно не только придание тех или иных оттенков смысла тем или
иным словам (или любым другим знакам вообще), с их помощью можно  кодировать
и довольно сложные представления субъекта об окружающем его мире. Простейшие
организмы,  в  экспериментах  запоминая  последовательность  и   направление
поворотов,  по   существу   кодируют   в   формах   движения   своего   тела
пространственную  структуру  лабиринта.  Но  если  на  такое  способна  даже
примитивная амеба, то что говорить о субъекте, куда более сложной  и  тонкой
организации, предоставляющей ему куда более широкий спектр возможного.
   Тем более доступно этому метаязыку кодирование каких-то сложных  структур
движения. Впрочем, и зарождается он в первую очередь именно для того,  чтобы
осуществлять  обмен  высоко  развитыми  формами  (уже  технологической,   не
связанной с непосредственным  содержанием  его  сиюминутных  физиологических
потребностей) деятельности,  для  того,  чтобы  сделать  достоянием  каждого
отдельного  индивида  то,  что  образует  собой  информационный  фонд  всего
формирующегося вместе с ним человеческого рода. Ведь полное освоение сложных
алгоритмов орудийной деятельности на основе обычных эволюционных механизмов,
которые отвечают за становление новых биологических инстинктов,  потребовало
бы тысячелетий, человек же вынужден осваивать их  за  считанные  годы  своей
недолгой жизни. Впрочем, даже не  жизни,  но  еще  более  короткого  периода
обучения.
   И, разумеется же, этому  пра-языку  вполне  доступно  выражение  основных
состояний собственного духа субъекта.
   Таким образом, уже предшествующий становлению речи пра-язык человеческого
общения  является   довольно   мощным   средством   выражения   и   основных
закономерностей этого мира, и способов его освоения человеком. И  этот  язык
не исчезает никуда со  становлением  более  высоких  форм  общения,  как  не
исчезает никуда в человеке все то, что образует  иерархически  низшие  формы
движения всего живого. Поэтому и его "фонетика", и его лексика и  грамматика
по-прежнему служат нам, образуя собой самый фундамент всех качественно более
развитых и высоких форм нашей коммуникации. По-прежнему именно его механизмы
обусловливают самую возможность человеческого  взаимопонимания,  и  хотя  бы
мимолетное их отключение повлекло бы за  собой  вероятно  самые  трагические
последствия для всей нашей психики.
   Подведем предварительные итоги.
   Это только через тысячелетия духовной истории  человечества  знак  сможет
принять едва ли не любое мыслимое обличие, в самых же  истоках  единственной
его формой может стать только структурированное движение  собственного  тела
субъекта.  Только  извечная  и,  как  кажется,  нерасторжимая  связь   между
движением материального тела и неосязаемой деятельностью нашей души является
залогом  возможности  любого  общения.  Это  справедливо  для  всех  полюсов
информационного обмена: лишь облачив  свою  мысль  в  формы  овеществленного
движения плоти можно сделать ее доступной кому-то другому; но и единственной
формой восприятия извне транслируемой мысли  является  лишь  самостоятельное
воспроизведение  материальной  структуры   знака.   Человеку   не   дарована
способность непосредственного проникновения в извивы чужого  сознания,  все,
что он способен воспринять - это какие-то сложные вибрации чужой  плоти,  но
вместе с тем точное воспроизведение полной  их  "формулы"  делает  возможным
проникновение едва ли не в любую тайну чужого духа.
   Пассивное восприятие знака не способно сделать нашим  достоянием  никакое
скрываемое  им  содержание,  и  первый  вывод,  который  вытекает  из  всего
сказанного, сводится к тому, что само восприятие есть творческий акт. Именно
творчество, результатом которого  является  самостоятельное  воспроизведение
полной структуры знака, а  тем  самым  и  самостоятельное  воссоздание  всей
полноты его  содержания,  делает  реальностью  любой  информационный  обмен.
Никакое  откровение  чужого  духа  не  может  быть  вложено  в  нас  никаким
опосредованием, оно (при помощи  знака)  может  быть  только  самостоятельно
воссоздано  нами.  Лишь  самостоятельно  повторив  -  пусть  и  в   какой-то
редуцированной форме - весь тот духовный труд, который  был  проделан  нашим
визави, мы  оказываемся  в  состоянии  постичь  все  то,  что  озарило  его.
Собственное  творчество  индивида  -  вот  единственное   основание   любого
информационного общения.
   (Впрочем, если быть строгим, то следует, наверное, признать, что это  еще
не совсем творчество; что такое творчество, сегодня  с  точностью  не  может
сказать, вероятно, вообще никто. Но как бы то ни было именно  эти  механизмы
лежат в его основе, именно они обусловливают способность каждого индивида  к
нему, делают человека творческим существом.)
   Таким  образом,   способность   к   творчеству   оказывается   одним   из
фундаментальнейших   определений   человека.   Действительно.   Формирование
знаковой системы  коммуникации,  когда  ритуал,  наконец,  сменяется  речью,
представляет собой своеобразный водораздел между все еще антропогенетическим
процессом и уже собственно  человеческой  историей,  поэтому  способность  к
творчеству закладывается  в  "нуль-пункте"  чисто  человеческого  бытия.  Но
повторю  сказанное.  Информационный  обмен  протекает  не  только  там,  где
присутствуют двое, но и там, где человек остается наедине с самим собой.  Не
прекращающееся ни на одно мгновение  преобразование  материального  движения
плоти в сокровения нашего духа сопровождает нас всю жизнь, и  если  принять,
что человек в принципе невозможен вне этого таинственного  процесса  общения
(с самим ли собой, со всем ли человеческим Родом, с нашим  ли  Создателем?),
то,  получается,  что  творчество  -  это   единственно   возможный   способ
функционирования его сознания, в сущности только оно и делает его человеком.
Словом, совсем не труд, не способность производить какие-то орудия (все  это
давно известно живой природе и без нас) - только оно  является  единственным
надежным критерием нашего отличия от животных.
   Второй вывод заключается в следующем.
   Необходимость самостоятельного воспроизведения полной  структуры  каждого
транслируемого нам знака в конечном счете делает нашим достоянием не  только
формальный его смысл, но и тот эмоциональный его подтекст, который  зачастую
куда более значим для всех субъектов  общения,  нежели  незамутненное  ничем
посторонним семантически стерильное его содержание. Больше того, в  процессе
восприятия не просто опознается  знакообразующая  тональность  транслируемой
информации - воспринимающий ее индивид вынужденно воспроизводит  в  сущности
то же самое состояние духа, в  котором  рождается  воспринимаемый  откуда-то
извне знак.
   Заметим: основные обертона любого знака  довольно  явственно  различаются
нами даже тогда, когда мы сталкиваемся  с  чем-то,  казалось  бы,  полностью
отчужденным и деперсонифицированным. Так, практически любое письмо даже там,
где не известны ни обстоятельства его появления, ни даже авторство,  говорит
нам гораздо больше, чем это может быть понято из голой  семантики  слагающих
его  лексических  единиц.  Ярчайшей  иллюстрацией  этого  является   поэзия,
способная всего одной строфой передавать целые  терриконы  информации.  Ведь
даже профессиональный филолог в состоянии идентифицировать  далеко  не  все,
поэтому многое остается анонимным и для него. Но, пусть и анонимные, хорошие
стихи не оставляют равнодушным вообще никого. Так что же  говорить  о  живом
непосредственном общении? "Как лиц без дружеской улыбки, без  грамматической
ошибки я речи русской не люблю",- сказал поэт, и жизнь показывает, что  наша
речь ни  фонетически,  ни  грамматически  ни  даже  семантически  далеко  не
безупречна.  Однако  это  нисколько  не  мешает  нам  понимать  друг  друга:
формальные огрехи с лихвой искупаются восприятием той знакообразующей  ауры,
которая сопровождает любое наше речение. Именно эта  аура  раскрывает  перед
нами все нюансы действительного смысла - зачастую даже там, где наличествует
прямое противоречие между ним и фактической лексикой  всего  воспринимаемого
нами.
   Это означает, что полный контекст и всего произносимого нами  в  принципе
не может быть сокрыт от того, к кому мы адресуемся. Иначе говоря, в процессе
обмена воспринимающему индивиду должно передаваться не только смысловое ядро
транслируемой информации, но и то эмоциональное  состояние,  в  котором  она
порождалась и которое образует собой  неотъемлемый  элемент  действительного
содержания в сущности любого знака.
   (Правда,  вполне  возможно,  что  далеко  не  все  нюансы  эмоционального
подтекста знака всякий раз на деле воспроизводятся каждым воспринимающим его
индивидом. Вовсе не исключено, что для воспроизведения всей  смысловой  ауры
знака  необходима  особо  тонкая   организация   психики   индивида,   нечто
родственное экстрасенсорике. Но, во-первых, здесь  говорится  не  столько  о
повседневной  практике,  сколько   о   принципиальной   возможности   такого
отражения. Во-вторых, очень многие  наши  способности  могут  систематически
подавляться нашим сознанием. На самом деле все органы наших чувств фиксируют
значительно больше того, что явственно осознается  нами.  Многое  просто  не
доходит  до  верхних  отделов  психики  благодаря  предварительному   отсеву
несущественного для выработки чисто сознательного решения. Ведь  психическая
деятельность  человека  -  это,  кроме  всего  прочего,  еще  и  непрерывный
(протекающий все 24 часа в сутки) отбор информации, поставляемой  всеми  без
исключения рецепторами, который совершается где-то  на  уровне  подсознания.
Чисто  сознательные  решения  принимаются   только   на   основе   тщательно
отфильтрованной информации.)
   Отсюда и вытекает то обстоятельство,  которое  во  многом  предопределяет
едва ли не все пути нашей истории. Ведь  если  то  состояние  духа,  которое
отливается в какой-то знак, способно  полностью  передаться  воспринимающему
его индивиду, то все порождаемое любым из нас своеобразным бумерангом должно
возвращаться назад, к нам же. Любой информационный обмен  в  конечном  счете
оказывается порождением одноименной реакции на обоих полюсах общения. Отсюда
порыв агрессии  и  злобы  способен  вернуться  встречным  порывом  такой  же
неуправляемой  непримиримости;  в  свою  очередь,  готовность  к  уступке  -
встречной  же   готовностью   к   компромиссу.   Поэтому   общим   принципом
регулирования совместного бытия должно становиться  такое  положение  вещей,
при  котором  даже  готовность  к  немедленному   нападению   облекается   в
психологическое состояние острого приступа страха.
   Иначе говоря,  впервые  сформулированное  в  Нагорной  проповеди  Христа:
"Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы
с ними; ибо в этом закон и пророки" рождается отнюдь не на пустом месте.

   4. История души

   Итак,  мы  видим,  что  основания  нравственности  и  начала   творчества
оказываются неотделимыми друг от  друга;  именно  их  становление  знаменует
собой окончание долгого эволюционного пути, венчающегося становлением нового
биологического вида Homo Sapiens. Конечно, это  еще  не  совсем  творчество.
Конечно, это еще совсем не тот нравственный  закон,  чудо  которого  великий
Кант уподобил чуду звездного неба над  нашей  головой.  Все  сказанное  выше
означает собой не более чем возможность того  и  другого,  лишь  развившуюся
способность к реализации одного и восприятию повелений другого. Лишь  только
через  тысячелетия  можно   будет   с   определенностью   говорить   об   их
действительном становлении. И  вместе  с  тем  это  уже  то  оплодотворенное
начало, из которого и предстоит развиться всему,  что  сегодня  олицетворяет
собой человеческую духовность.
   С появлением именно этого начала возможности чисто эволюционного развития
оказываются исчерпанными, и в биологическом аспекте  кроманьонец,  появление
которого знаменует собой завершение (все еще) антропогенетического  процесса
- это уже вполне законченный человек. А значит, в принципе  он  должен  быть
способен ко всему тому, на что способны  мы,  исполненные  гордынной  спесью
далекие  его  потомки.  Иными  словами,  это  уже   то   существо,   которое
(предположим, что оно получило соответствующее воспитание)  должно  было  бы
быть в  состоянии  сыграть  в  турнире  "Большого  шлема"  или  Национальной
хоккейной лиги, создать "Критику чистого разума", изваять мраморную  "Нику",
расшифровать Розеттские письмена и так  далее,  и  так  далее...  На  первый
взгляд это  может  показаться  решительно  невозможным,  почти  абсурдным  и
смешным (в самом деле: человек каменного  века  -  и  шахматы,  дикарь  -  и
высокая философия?!), и все же теоретически - это так,  в  противном  случае
говорить о становлении собственно человека все еще  рано.  Поэтому  никаких,
как говорят философы, качественных отличий материального плана между далеким
пращуром и нами уже не существует, и вся писаная история человечества - суть
не более чем (соразмерно ли?) величественный и грандиозный  фон  всего  лишь
количественной преформации того, что уже сложилось  сорок  тысячелетий  тому
назад.
   Но что же в таком случае  отличает  современного  человека  от  его  едва
только завершившего  анропогенезис  предшественника,  что  дала  нам  череда
истекших со времен далекой неолитической революции веков? Неужто и  в  самом
деле  вся  разница  между  нами  может  быть  объяснена   лишь   количеством
прочитанных  книг,  умением   пользоваться   ватерклозетом   и   впадать   в
неуправляемое буйство при первых же звуках зажигательных популярных ритмов?
   Обнаруженное  выше  позволяет  утверждать,  что  единственным   критерием
отличия является творчество. Поэтому формулируя подобный вопрос,  стоит  все
же уточнить: что именно за тысячелетия созданное человеком является символом
самого человека? Накопленные знания, мощь применяемых им  орудий?  Едва  ли:
все эти вещи сами по себе не способны объяснить решительно ничего - ведь они
характеризуют отнюдь не нас, конкретных живых  людей,  но  все  человеческое
общество в целом. Нам же  важно  уяснить,  чем  отличаются  индивиды,  иначе
говоря, каждый из нас, ибо изменения, накапливающиеся на протяжении десятков
тысяч лет, должны прослеживаться не только на уровне рода.
   Вдумаемся. Понятие "человек" означает собой как отдельно взятую личность,
так и весь человеческий род в целом, включая сюда не только  тех  обитателей
далеких континентов, кто современен  нам,  но  и  всю  череду  уже  истекших
поколений. Но сегодня наверное никому не придет в  голову  отождествить  два
эти значения. Ни один, даже самый одаренный из нас, сегодня не  в  состоянии
вместить в  себя  все  определения  рода.  Образно  говоря,  род  и  индивид
соотносятся друг с другом как две величины - бесконечно малая  и  бесконечно
большая. Но все  же  лингвистический  факт  этимологического  родства  этих,
казалось  бы   полярно   противоположных,   категорий   означает,   что   их
объединяет-таки нечто квинтэссенциональное, иными словами, нечто такое,  что
способно затмить собой любые, сколь бы огромными они ни были, количественные
отличия.
   Впрочем, если неоспорим этот  лингвистический  факт,  то  любой  отдельно
взятый индивид и в чисто количественном аспекте обязан быть сопоставимым  со
всем человеческим родом.  И  если  видеть  в  человеческой  истории  процесс
последовательного накопления той таинственной субстанции, что объединяет их,
то человек конца двадцатого столетия от Рождества Христова должен  столь  же
превосходить  кроманьонца,  сколь  определения  всего   человеческого   рода
превосходят возможности того  далекого  племени,  которое  едва  переступило
порог, отделяющий стадо от общества.
   Нет,  не  в  формулировании  физических  законов,  не  в  конструировании
ватерклозета или персонального компьютера, не в осетрине с  хреном  и  не  в
парламентарной демократии кроется подлинное величие  этого  племени.  Тезис,
который намерен отстаивать я, состоит в том, что все научные  открытия,  все
достижения   современной   технологии,   все   завоевания    демократии    и
парламентаризма - это не более чем побочный продукт человеческой истории. Не
потребности плоти - ее  движущая  сила.  Действительное  существо  созидания
лежит совсем в другой,  если  угодно,  чуждой  всему  материальному,  сфере.
Любовь и коварство, доблесть и алчность, милосердие и жестокость, верность и
корысть, жертвенность и предательство... -  ничто  из  этого  ряда,  который
можно продолжать едва ли не до бесконечности, не было знакомо человеку  там,
на самой заре неолита. Но именно этот  предикативный  ряд  сегодня  образует
соб