ти  скульптурных  форм  Ла  Мадлена,  не   в   пышных   гиперболах
женственности  бесчисленных  палеолитических  "мадонн",   но   в   предельно
приземленной  утилитарности  ирригационных   каналов   и   в   циклопической
чудовищности пусть и возносящихся к небу, но все еще так тяготеющих к  земле
мегалитов. Истоки искусства, равно как и истоки той субстанции,  которая  во
все времена являла  собой  знак  богатства  народов,  лежат  именно  в  этих
бесконечно далеких,  если  не  чуждых,  гармонии  гигантских  нагромождениях
масс,- нет ничего ошибочней предположения о том, что они навсегда похоронили
в себе титанические усилия  череды  без  цели  сгинувших  в  них  поколений,
которые  вполне  могли  бы  принести  гораздо  большую  пользу  и   себе   и
человечеству в целом.
   Тезис, который отстаиваю я здесь, гласит: одни и те же механизмы лежат  в
основе становления всех столь различных видов человеческой  деятельности;  и
относящееся к собственно производству, к экономике, занимает  в  этом  вновь
возникающем ее спектре отнюдь не центральное, всеопределяющее место  базиса,
но  являет  собой  лишь  вспомогательное,  служебное   начало.   Справедливо
утверждать, что если бы было возможно существование, вообще не  обремененное
необходимостью постоянного потребления, анализируемые здесь процессы  являли
бы собой переход именно к такой - чисто духовной форме бытия.  Экономический
эффект  ирригации,  действительно  сыгравший  значительную  роль  в  истории
человечества, все же занимает в его жизни не большее место, чем материальное
в  жизни  поэта;  и  если  допустимо   пользоваться   метафорами,   то   для
проникновения в тайну  невесть  откуда  возникающих  цивилизаций  необходимо
видеть в них не одного  большого  ремесленника  или  земледельца,  что  лишь
изредка освобождается от суетного и поднимает голову  от  земли,  но  одного
большого художника, который чуждой его  природе  силой  вынужден  заботиться
также и о земном.
   Порочность сугубо экономического взгляда на вещи состоит в том, что  даже
в поэте он способен обнаружить только банального потребителя, что,  впрочем,
не мешает ему голой  потребностью,  порождающей  производство,  объяснять  и
обосновывать все и вся, включая эволюцию художественных стилей.  Преодоление
"профессионального кретинизма"  именно  этого,  не  знающего  ничего,  кроме
практической пользы, подхода составляет одну из задач  настоящей  статьи.  Я
утверждаю, что не слепая механическая работа лежит в  основе  окончательного
расставания  человека  со  своим  животным   прошлым.   "Механизм   запуска"
цивилизации состоит  в  радикальном  изменении  всего  спектра  интегральной
человеческой  деятельности,  изначально  повинующейся  лишь   повелительному
голосу материальной нужды, в становлении новых форм бытия,  воспаряющих  над
примитивной физиологией.
   Таким  образом,  именно  в  освобождении  от  сиюминутности  насущного  и
обращении к горнему миру духа состоит то, что объединяет все,  казалось  бы,
столь несопоставимые друг с другом начала, о которых конспективно говорилось
здесь: ирригационные сооружения  и  первые  шедевры  впервые  зарождающегося
искусства,  лишенные  гармонии  мегалитические  конструкции   и   инженерное
совершенство поздних пирамид и зиккуратов.  Но  для  того,  чтобы  до  конца
понять это, необходимо все время помнить, что речь идет не о бытии  отдельно
взятого  человека,  но  о  впервые   формирующемся   способе   существования
некоторого более высокого образования - человеческой цивилизации. Между тем,
как физиология клетки  отличается  от  этологии  организма,  так  и  законы,
которым безоговорочно повинуется  индивид,  далеко  не  всегда  властны  над
родом, поэтому аксиоматичное для человека зачастую абсурдно для общества,  в
котором он живет. Впрочем, и в жизни индивида материальное далеко не  всегда
господствует над духом.
   Кстати сказать, глубинный строй языка - отражение  живой  души  народа  -
вносит свои коррективы даже в освященные авторитетом науки построения.
   Так, вероятно, какой-то охранительный филологический  инстинкт  обусловил
то, что в русской словесности ключевой категорией экономической мысли  стало
отнюдь не понятие "работа", которая,  если  быть  строгим,  только  и  может
удовлетворить всем требованиям развитых в "Капитале" представлений о простом
абстрактном труде, но прямо опровергающее их понятие "труд", ибо последний в
своем основном значении всегда понимался как нечто одухотворенное. Любая  же
попытка апелляции к аутентичному  смыслу  ("...тупо  молчит/  И  механически
ржавой лопатою/ Мерзлую землю долбит") этой экономической  категории  как  к
началу  всех  ценностей  сотворенного  человеком   мира   всегда   встречала
немедленный протест: "Вы  извините  мне  смех  этот  дерзкий,/  Логика  ваша
немного дика".
   Итак, можно констатировать:  "запуск"  цивилизации  возможен  только  при
скачкообразном увеличении объема  работ,  не  связанных  с  непосредственным
жизнеобеспечением человека. Разбросанные  по  всей  земле  останки  когда-то
возводившихся исполинских сооружений, так и не стертые  тысячелетиями  следы
гигантских  работ  свидетельствуют  об  универсальности   этого   механизма.
Бесконечное их многообразие, простирающееся от мозаики  зооморфных  "узоров"
когда-то вырезавшихся  на  труднодоступных  горных  плато  южноамериканского
континента, до создаваемых по строгому канону  языческих  истуканов  острова
Пасхи, от "циклопической кладки", использовавшейся при строительстве  первых
общественных сооружений, до мегалитических  обсерваторий,  от  ирригационных
каналов до курганов и храмов свидетельствует о том, что конкретная форма,  в
которой  запечатлеваются  освобождаемые  от  диктата  физиологической  нужды
объемы живого труда, по-видимому, не имеет  большого  значения.  Но  все  же
разумный  баланс   между   масштабами   омертвляемой   в   них   энергии   и
целесообразностью  интегрального   производства,   баланс,   так   счастливо
найденный при сооружении ирригационных  каналов,  по-видимому,  представляет
собой одно из необходимых условий: те же останки,  сохранившиеся  в  местах,
так и не ставших центрами зарождения цивилизации, свидетельствует о том, что
этот механизм при его нарушении может  и  не  сработать.  Впрочем,  как  для
находящегося в критической  фазе  раствора  достаточно  и  нескольких  точек
кристаллизации, для рождения планетарной ноосферы достаточно и немногого...
   След восхождения к цивилизации, запечатленный в частности в  эволюционном
преображении первых мастаб в первое из величайших чудес света и  примитивных
капищ в  величественный  храм  богу  Мардуку,  масштабы  которого  настолько
потрясли сознание древних племен, что даже гиперболический эквивалент  части
затрат на сооружение иерусалимского храма  ("двадцать  городов")  так  и  не
уподобил  его  библейской  башне,  остался  в  веках,  в  веках   запечатлев
торжественный эпос не одного только инженерного искусства. Было  бы  ошибкой
полагать, что сами мифологемы, которые двигали его, все это время оставались
строго неизменными; представления человека о вечном царстве Осириса не могли
не меняться, и  именно  их  развитие  отразилось  в  эволюции  погребального
ритуала; за время,  предшествовавшее  строительству  вавилонского  зиккурата
значительно  изменился  и  пантеон  богов,  когда-то   покровительствовавших
племенам Месопотамии. Но одновременно с учением о  потусторонности  менялись
представления смертных  и  об  этом  мире:  основы  новых  ремесел,  впервые
постигаемые законы науки, каноны наконец пробуждающегося  искусства,  -  все
это находило  свое  отражение  не  только  в  той  последней  дани,  которая
отдавалась уходящим в вечность  властителям,  или  верховным  творцам  всего
сущего, но и в общем здании совместно созидаемой цивилизации. Таким образом,
весь восстанавливаемый археологией пунктир этой эволюции  в  конечном  счете
предстает как прямая дорога к  какому-то  величественному  храму,  и  в  это
неповторимое время совсем не хлеб - но храм оказывается и основной целью  их
бытия и их единственным оправданием.
   Ничто не совершается мгновенно, и прехождение порога варварства,  в  свою
очередь, происходит на  протяжении  поколений  и  поколений.  Но,  сколь  бы
постепенным  ни  был  процесс  становления  впервые  возникающей  в  регионе
цивилизации,  не  только  в  самосознании  окружающих  народов,   но   и   в
представлениях через шесть тысячелетий осмысливающих прошлое  историков  все
эти  перемены  в  контрасте  с  плавностью  предшествовавшего  хода   должны
запечатлеться  как  взрыв   сверхновой.   И   совсем   не   исключено,   что
взрывоподобность исходящей из некоторого центра иррадиации культуры  как  на
поглощаемой ею современной ей варварской периферии, так и в сознании все тех
же историков будет восприниматься как экспансия какого-то  иноплеменного,  а
то и вообще вторжение инопланетного начала.
   Те, вероятно, считанные века, течение которых было наполнено становлением
цивилизации, и в самом деле образуют собой лишь краткое  мгновение  истории.
Единственную, так больше никогда и не  повторенную  счастливую  мимолетность
вечности, когда, не  сдерживаемая  ничем,  мысль  человека,  освободившаяся,
наконец, от диктата голой физиологической нужды, достигает высших сфер духа.
Примат  материального  производства  над  сознанием,  кроме  всего  прочего,
означает собой также и подчинение темпа  развития  культуры  темпу  развития
экономики, поэтому рычаг оказывается несовместимым с релятивистской физикой,
а подсечно-огневое земледелие с генетикой. Впервые же  пробуждающаяся  мысль
еще не знает ограничений, греховной ее связи  с  потребностями  человеческой
плоти еще только предстоит установиться, и до поры подчиненная только  своим
собственным законам, невинная, как поэзия,  и  захватывающая,  как  "игра  в
бисер", она может иметь свои, неведомые всей  последующей  истории  темпы  и
внутреннюю логику развития. Поэтому  вовсе  не  даром  языческих  богов  или
каких-то неведомых "пришельцев" объясняются масштабы доступных  ей  величин,
точность календарей и строгость  математических  расчетов,  но  неповторимой
особенностью именно этого счастливого времени перворождения.
   (Правда,  небрежение  суетным  может  иметь  и  драматические  следствия:
причиной упадка не только городской цивилизации майя  является  именно  этот
примат духа над материей, храмов над земледелием...)  Опуская  промежуточные
звенья, можно утверждать,  что  и  собственно  пирамиды,  начиная  с  первых
ступенчатых конструкций, и  ставшая  притчей  во  языцех  вавилонская  башня
представляют  собой  излет   той   инерции,   которая   впервые   сообщается
формирующемуся  метасообществу  введением  в  действие  "механизма  запуска"
цивилизации. Мощь же его начального импульса косвенным  образом  может  быть
измерена именно масштабами строительства...

   3. Природа ритуала

   Но обратимся к самому существу - к ритуалу.
   Население   Египта,   из    которого    постепенно    и    сформировалась
древнеегипетская народность, составили местные племена Северной и Восточной,
а также пришельцы из Тропической и Северо-западной Африки, мигрировавшие  из
за высыхания почвы. Таким образом, для огромного региона долина  Нила  стала
своеобразным  котлом,  где  все  эти  племена,  смешались,   породив   новый
антропологический  тип;  уже  в  начале  освещенного  письменностью  периода
существования Египта его обитатели образовали единое  этническое  целое,  во
многом сохранившее свою определенность и по сию пору. Не менее пестрой  была
и этническая мозаика племен, объединенных  первой  цивилизацией  Междуречья.
Словом, конечным результатом действия вкратце очерченных  здесь  "механизмов
запуска" является  становление  некоторой  единой  и  (что  особенно  важно)
осознающей свое  единство  народности,  их  началом  -  пестрый  конгломерат
разноязычных племен, обладающих совершенно различным взглядом и на себя и на
мир. Поэтому становление первой (в регионе) цивилизации - есть в то же время
и формирование не только единой  культуры,  но  и  единого  психологического
склада,  умосостояния,   словом,   формирование   того,   что   собирательно
описывается модной сегодня категорией  менталитета.  Таким  образом,  вопрос
состоит в том, чтобы найти истоки и, хотя бы  эскизно,  восстановить  логику
ментальной "унификации" изначально различных тотемических сообществ.
   Наиболее явственно единство цивилизации прослеживается в ее верованиях  и
ритуалах. Не случайно поэтому еще до недавнего времени не столько этническое
происхождение,  сколько  вероисповедание  человека  являлось  решающим   при
определении его причастности к той  или  иной  общности.  Отсюда  необходимо
обратиться к истокам самого ритуала и логике интеграции тотемных  культов  в
единый культ впервые возникающей цивилизации.
   Живая плоть ритуала всегда кодировала собой какой-то  факт  общественного
сознания,  запечатлевавший   в   себе   или   нечто   реальное   или   нечто
абстрактно-символическое;  земная  жизнь  Христа   могла   лечь   в   основу
божественной литургии, хлеб и вино Тайной вечери породить христианский обряд
причащения...  Можно  предположить,  что  именно  такой  факт  общественного
сознания - представление о  вечной  жизни  завершившего  посюсторонний  круг
бытия человека - положил основу погребального ритуала первых египтян.  Иначе
говоря, на протяжении писанной истории человечества собственно ритуал всегда
представлял собой чисто вторичное, производное от чего-то образование.
   Первичность некоторого факта, запечатленного  общественным  сознанием,  и
производность ритуала от кодируемых им представлений  должна  подтверждаться
непрерывной его эволюцией, то есть  последовательным  восхождением  какой-то
первоначальной неразвитой его структуры к форме, способной отразить  в  себе
всю  сложность  моделируемого  ею   начала;   и   практика,   как   кажется,
свидетельствует именно об этом. Так, например, последовательное преображение
первых египетских мастаб в  пережившие  тысячелетия  пирамиды,  по-видимому,
удостоверяет именно такое соотношение между сквозящей через века  константой
общественного сознания, запечатлевающей в  себе  вечную  тоску  человека  по
бессмертию, и материализующим ее ритуалом.
   Но ритуал сопровождает человека и в дописьменный период его истории: ведь
уже в жизни самых примитивных из когда-либо наблюдавшихся этнографами племен
он занимает до чрезвычайности важное место, поэтому  можно  утверждать,  что
истоки его  уходят  в  самую  глубь  не  только  собственно  истории,  но  и
антропогенетического  гольфстрима.  И  закономерен  вопрос:  можно  ли  наши
сегодняшние представления о нем ретрополировать на этот дописьменный  период
и, больше того, на предысторию человека? Вспомним и уже упоминавшееся  здесь
обстоятельство:  в  основе  любого  культа  лежит  отнюдь   не   примитивное
представление, доступное неразвитому уму любого обывателя, - его ядро всегда
составляло собой абстракцию очень высокого (для своего времени  едва  ли  не
предельного)  уровня:  ведь  и  сегодня   представления   простых   верующих
существенно  отличаются  от  сложных  богословских   истин,   изучаемых   на
теологических  факультетах.  Таким  образом,  если  это   соотношение   было
неизменным на протяжении  всей  истории  ритуала,  мы  обязаны  предположить
наличие сравнительно высоко развитого сознания не только на ранних  ступенях
собственно человеческой истории, но и в  самых  глубинах  антропогенеза,  то
есть предположить наличие развитого сознания там, где его еще не может быть.
   Моей  целью  является  показать,  что  действительное  соотношение  между
ритуалом  и  сокрытыми  в  его  структурах  формами  общественного  сознания
является (по крайней мере в начале) прямо противоположным, то есть  показать
первичность ритуала по отношению  к  сознанию  человека.  К  аргументации  в
пользу именно этого тезиса я и приступаю.

   Известно, что в  жизни  первобытных  племен  ритуал  всегда  предшествует
какой-то сложно структурированной деятельности, а зачастую еще  и  завершает
ее. Было бы справедливым сказать, что благодаря  этому  на  ранних  ступенях
истории  формируется   некоторая   единая   структура   целевого   процесса:
ритуал-деятельность. И чем примитивней уклад бытия и культура  племени,  тем
более жесткой оказывается эта связь, тем более монолитным оказывается единый
этот процесс. Случайно ли это?
   Обратимся к общеизвестному. Человек - даже на самых ранних  этапах  своей
истории - в составе единого целевого процесса способен привести  в  действие
целую цепь функционально различных, но технологически связанных между  собой
орудий (под технологически связанными орудиями я имею в  виду  такие,  когда
использование одного  является  необходимым  условием  применения  другого).
Между тем даже занимающие высшие  позиции  в  единой  систематике  животного
царства современные приматы, сделать это не в состоянии. Максимум  того,  на
что  они  способны  (да  и  то,  как  правило,  лишь  в  составе  специально
поставленного эксперимента), это самостоятельно изготовить какое-то одно  не
очень сложное орудие и уже  с  его  помощью  достичь  желаемое.  (Правда,  в
структуре других  видов  деятельности  возможно  изготовление  и  применение
других средств, и в целом общее количество периодически применяемых одним  и
тем же животным орудий может быть довольно большим, - но я говорю  об  одном
систематическом целевом акте,  исполняемом  в  составе  одного  непрерывного
потока действий). Таким  образом,  если  и  верно,  что  орудийный  характер
деятельности образует собой наиболее фундаментальное свойство  человека,  то
характер этой орудийности должен быть  несколько  переосмыслен.  Орудийность
человеческой  деятельности  должна  быть  интерпретирована  не  как  простая
способность  к  использованию  не  имеющих  прямого  отношения  к   предмету
потребности элементов окружающей среды, но как дар свободного сочленения  по
меньшей мере нескольких функционально различных  орудий  в  составе  единого
целевого процесса.
   Предшествующая человеку  биологическая  реальность  не  знает  ее,  такая
способность   впервые   формируется   именно   в    ходе    антропогенезиса.
Следовательно, формирование этой способности  должно  составить  по  меньшей
мере одно из основных  измерений  того  таинственного  процесса,  в  течение
которого животное превращается в человека. Это  измерение  должно  составить
основу и нашей попытки понять логику рождения цивилизаций.

   Ясно, что любая повинующаяся биологическому инстинкту деятельность должна
кодироваться в управляющих центрах  организма,  но  субъект,  не  наделенный
даром сознания, не в состоянии моделировать с помощью  этих  центров  что-то
принципиально отличное от движения собственных органов его тела. Между  тем,
в  составе   любого   орудийного   процесса   как   некоторое   относительно
самостоятельное   образование   всегда   можно   выделить   непосредственное
взаимодействие самого  орудия  с  предметом.  Именно  оно  составляет  собой
содержательное  ядро  деятельного  акта,  зародыш  той   самой   технологии,
благодаря которой через тысячелетия человек  по  сути  противопоставит  себя
всему живому.  И  эта  собственно  технологическая  составляющая  орудийного
процесса уже с самого начала предстает как образование, которое  в  принципе
выходит за рамки сугубо биологической организации. Не исключено, что  именно
поэтому применение орудий, имеющих свою (по  существу  уже  неподконтрольную
биологической особи) логику, хоть и распространено в животном мире,  все  же
не  является   ни   основным,   ни   даже   одним   из   основных   способов
жизнеобеспечения.    Невозможность     постижения     животным     абсолютно
трансцендентной для его психики  логики  взаимодействия  орудия