орой  легко
уподобляется нулю, не  значащему  самим  собою  решительно  ничего,  но  при
формировании  порядка  числа  способному,  как  минимум,  удесятерить   его,
партийный "генералитет" представляет из себя какую-то величину лишь  до  той
поры, пока в его распоряжении находится сила, в известных  условиях  могущая
быть брошенной на баррикады.
   Ленинская партия - это, как мы знаем, партия  пролетариата.  Но  что  это
значит? Отвлечемся на минуту. Это может  показаться  странным  (хотя  ничего
удивительного  здесь  нет  и  все   объясняется   достаточно   рациональными
основаниями),  но  многие  из  социальных  категорий  имеют  какой-то   свой
эмоциональный знак. Так, еще с  детства  мы  привыкали  к  мысли,  что  все,
тяготеющее к  "красной"  части  общеполитического  спектра,  -  хорошо,  все
"белое" или "коричневое" - плохо; еще с детства мы привыкали к мысли о  том,
что "комиссар" - это средоточие всех нравственных  добродетелей,  а  понятие
"контрреволюционер"  представляет  собой  простой   синоним   едва   ли   не
опереточного злодея, который и в детстве-то отличался тем, что  кусал  грудь
кормилицы и мучил кошек. Точно так же и с политическими партиями: стоит  нам
только услышать определение "буржуазная", как тут же рисуется образ какой-то
темной реакционной силы, которая только тем и озабочена, как бы еще досадить
угнетенным массам, и наоборот, эпитет "пролетарская" сопрягается со  светлым
началом, что знает "одной лишь думы власть, одну, но  пламенную  страсть"  -
счастье трудового народа.
   Но  попробуем   отказаться   от   такого   подсознательного   окрашивания
социально-политических  категорий  в  цвета  тех   или   иных   нравственных
добродетелей и взглянуть непредвзято на  то  содержание,  которое  стоит  за
ними, - и мы тут же вспомним, что пролетариат образует собой (даже и по  сию
пору, если спроецировать содержание этой категории  на  современное  понятие
рабочего класса) далеко не самую развитую и лучшую часть нации.
   Мы тут же вспомним, что выразителем национальной совести во все  времена,
как  правило,  выступала  интеллигенция  -  лучшая   же   часть   российской
интеллигенции  всегда  тяготела  к   противоположному   большевикам   полюсу
политических сил.  Иными  словами,  из  противопоставленных  самой  историей
политических партий, выступавших против самодержавия, партия конституционных
демократов имела куда большие основания  рассматриваться  как  охранительное
начало и для национальной культуры, и  для  общественной  нравственности,  и
нежели те,  которые  официальной  историей  партии  приписываются  ленинской
организации революционеров.
   Не будем забывать: российский пролетариат начала двадцатого  века  -  это
социально-классовое образование, которое  еще  не  имело  своей  истории:  в
сущности это даже еще не класс, а декласированный слой нации, ибо российский
пролетарий - это вчерашний крестьянин.
   Обществоведческая литература изобилует аргументацией того, что пролетарий
в культурном отношении стоит куда выше крестьянства, и  в  какой-то  степени
это действительно так: обитатель  больших  городов,  пролетарий  погружен  в
значительно более широкий социальный контекст, нежели деревенский житель. Но
ведь у каждой медали есть своя оборотная сторона...
   Тысячелетиями  складывавшийся  образ  жизни  постепенно  формирует   свою
культуру. Лишь внешнему  поверхностному  наблюдателю  не  меняющийся  веками
уклад крестьянского бытия предстает как что-то  косное  и  духовно  мертвое.
Постепенно  откладывавшийся  едва  ли  не  в  генную  память  поколений,   с
поколениями он одухотворяется своими традициями  обрядностью  и  фольклором,
освящается своей мифологией, своими верованиями и суевериями, наконец, своей
моралью, своей системой социальных и нравственных  ценностей.  Аналитический
взгляд  исследователя-этнографа   обнаруживает   в   крестьянских   ритуалах
культурные слои, относящиеся  еще  к  дохристианской  Руси,  и,  сохраненные
народной памятью,  устои  духовного  Космоса  русского  крестьянина,  связуя
потомков со своими  далекими  предками,  обращаются  для  него  в  некоторый
Абсолют. Поэтому совсем не духовная недвижность, не ленивая косность кроется
за  непонятным  одержимому  маниакальной  идеей  тотального   переустройства
революционеру нежеланием русской деревни менять что-либо  в  своих  обычаях.
Невозможность   противостать   этому   Космосу,    невозможность    отринуть
сформированную цепью поколений  культуру  стоит  за  внешним  консерватизмом
крестьянства.
   Порвав  с  своим  крестьянским  прошлым,  русский  рабочий  порвал  и   с
крестьянской культурой, тысячелетиями  хранимой  и  тысячелетиями  хранившей
русскую деревню. Своей же  культуры  он  еще  не  создал,  ибо  культура  не
создается каким-то историческим "мимоходом". Таким образом,  любая  культура
для возникающего из небытия российского пролетариата - это  вообще  какая-то
трансцендентная вещь, проще же говоря, - фикция, за которой не стоит  ровным
счетом  ничего.  Лишенный  своих  корней,   пролетарий   начала   века   это
своеобразное  "перекати-поле"  истории  -  не  мог  ощущать   охранительного
воздействия культуры, а  следовательно,  не  видел  необходимости  и  самому
что-либо хранить, и трагедией русского рабочего стало то обстоятельство, что
самый  факт  его  становления  совпал  с   становлением   новой   идеологии,
лейтмотивом которой было вот это:
   "Весь мир насилья мы разрушим
   До основанья, а затем
   Мы наш, мы новый мир построим,
   Кто был ничем, тот станет всем."
   Так  нужно   ли   удивляться   тому,   что   не   сдерживаемый   никакими
обязательствами перед культурой, он нес в себе доселе невиданный  в  истории
потенциал разрушения?
   Неизбывной  трагедией  русского  революционного  движения  стало   именно
младенческое  состояние  российского  пролетариата.  Но  все  это   касается
психологии класса, а меж тем есть еще и психология личности, и не нужно быть
знатоком последней, чтобы  знать  в  общем-то  простую  истину:  радикальные
политические идеи находят своих приверженцев в первую очередь  в  среде  лиц
особого психологического склада.  Носители  какой-то  особой  всесокрушающей
энергии,  напористые  и  деятельные  люди,  не  знающие  ни   сомнений,   ни
препятствий пассионарии - не редкость, они встречаются  во  все  времена  во
всех   общественных   слоях.   Вообще   говоря,   это    большая    ценность
общечеловеческого генофонда, ибо именно  такие  пассионарии  и  прокладывают
новые пути человечеству. Род именно этой энергии делает  человека  носителем
бунтарского начала во всем: в науке, в искусстве... в  политике.  Именно  из
этих людей формируются вожди и  вожаки,  подвижники...  и  "воры  в  законе"
Носители именно  этой  энергии  -  радикалы  и  экстремисты  составили  ядро
большевистской партии.
   Повторюсь, партия большевиков (во всяком случае с точки зрения всех  тех,
кто стоял хоть  немного  правее  ее)  никогда  не  испытывала  недостатка  в
политическом радикализме.  Радикальная  же  политическая  концепция  во  все
времена собирала под свои знамена людей, по  глубинному  строю  самой  своей
психики склонных к крайним решительным действиям. Именно такие,  от  природы
исполненные бунтарского духа люди, для которых и жизнь не в  жизнь,  если  в
ней нет выхода для сжигающей их энергии, и  должны  были  в  первую  очередь
отозваться  на  призывное  "Сарынь  на  кичку!"  начала  двадцатого:  "Грабь
награбленное!" Именно из этих людей и должны были составиться так называемые
"железные когорты пролетариата".
   Итак, подытожим. Тем политическим авангардом класса, на который опиралась
партия, водительствуемая Лениным были в первую очередь одержимые  бунтарским
духом, склонные к политическому экстремизму  люди,  которые  есть  всегда  в
любом, даже самом устроенном обществе.
   Но экстремист экстремисту рознь. Еще Достоевский устами Ивана  Федоровича
замечал, что чем более образованным и развитым становится человек, тем  гаже
оказывается  он  в  проявлениях  наверное  никогда  не   умирающей   в   нем
"карамазовщины", и, вероятно, не лишено оснований  утверждение  о  том,  что
именно интеллигент способен на самую изощренную разнузданность в  исполнении
своих общественно-политических вожделений. Но вместе с тем "человек  состоит
из Бога и работы", - как бы вторит, но  и  возражает  Карамазову  Пастернак.
Постоянная же работа духа и - что намного важнее ее -  незримое  воздействие
накопленной культуры на неумерший для этой работы дух ведет-таки к тому, что
нравственные императивы становятся императивами  личности,  а  не  предметом
глумления. Поэтому,  если  говорить  не  об  отдельно  взятых  людях,  но  о
статистически значимых величинах, то угроза и человеческой нравственности  и
человеческой цивилизации кроется в массах людей,  чуждых  и  той  работе,  о
которой говорит Пастернак, и благотворному воздействию культуры.
   Если говорить о статистически значимых величинах, то  едва  ли  потребует
доказательств  утверждение  того,  что   именно   деклассированный   элемент
составляет собой тот разрушительный потенциал, даже абстрактная  возможность
высвобождения которого уже со времен заговора  Катилины  вызывала  суеверный
страх перед революцией даже у Вольтеров.
   Нужно ли  специально  останавливаться  на  том,  что  принадлежащие  этой
деклассированной  массе  люди,  особенностями  своей  психики   склонные   к
политическому экстремизму, представляли собой силу, при умелом  водительстве
способную смести на своем пути все? Между тем, именно эта сила  и  составила
собой то политическое ядро, на которое опиралась партия большевиков.
   Существование именно этой силы и  делало  устойчивыми  позиции  Ленина  в
руководстве партии. Нетрудно понять, что  даже  собственные  (из  очерченных
выше) качества Ленина делали его весьма опасным (да чего уж там - страшным!)
противником. Возможность же привести в движение стихию искусно подогреваемой
ненависти деклассированных маргиналов,  массы,  не  знающей  ни  удержу,  ни
пощады, удесятеряла и его собственные силы. Между тем  нелишне  вспомнить  о
том решающем доводе, который приводился Лениным в самые  острые  (для  него)
моменты  внутрипартийных  дискуссий.  Не  какая-то  особенно  проникновенная
конструкция мысли, не новый, ранее неизвестный  большинству  его  оппонентов
факт, по-новому освещающий дискутируемый вопрос, - ничуть не бывало: в самую
последнюю минуту, когда  все,  казалось,  повисало  на  волоске,  Лениным  в
качестве  все  и  вся  решающего  аргумента  высказывалась  открытая  угроза
свободной агитации в низах партии.  Именно  эта  угроза  и  оказывалась  тем
"ломом", против которого уже нет никакого "приема".
   Да и откуда было ему взяться, этому "приему"? Угроза, выдвигаемая Лениным
была смертельна для пытавшегося противостоять его экстремизму большинства из
Центрального  Комитета,  ибо  открытая  агитация   против   "умеренных"   из
руководства большевистской партии за претворение  в  жизнь  отвергаемых  ими
установок вождя была  обречена  на  успех  в  массе  тех  людей,  которые  и
составляли социальную базу большевизма. Так, еще совсем  недавно,  в  период
предвыборной кампании, в среде наиболее радикально  настроенных  избирателей
были  обречены  на  успех  наиболее  звонкие  лозунги  наиболее  решительных
претендентов. Вообразим себе судьбу  того  же  Центрального  Комитета  после
того, как Ленин выполнил бы свою угрозу "уйти к матросам": под  воздействием
ленинской агитации он был бы просто сметен с политической  сцены.  Оппоненты
же Ленина были политиками  самого  высокого  уровня  (уж  этого  от  них  не
отнимешь), а значит они не могли не предвидеть  такой  оборот  событий.  Для
реального  же   политика   вынужденная   уступка   всегда   предпочтительней
политической смерти и уж тем более политического линчевания теми, кто только
что кричал им осанну.
   Образно говоря, большинство Центрального Комитета  не  могло  не  ощущать
себя  между  всесокрушающим  молотом  ленинского  экстремизма  и   массивной
наковальней готовых ко всему "матросов"...
   В интеллигентской партии  кадетов,  в  партии,  социальную  базу  которой
составляли приверженные культуре слои населения (а  это  всегда  большинство
нации, ибо культуре привержены не  только  интеллигенты)  Лени  не  смог  бы
занять сколько-нибудь видного места. Возглавить же движение большевизма мог,
вероятно, только такой человек, как Ленин...
   Остальное едва ли требует доказательств.  Не  победи  партия  большевиков
тогда, в семнадцатом, сегодня вряд ли кто, кроме специалистов-историков знал
бы о Ленине. Так, не возникни кризис в Персидском заливе, мало  кто  сегодня
знал бы о существовании Саддама Хусейна. А между тем у  себя,  в  Ираке,  он
обожествляется всеми средствами государственной пропаганды ничуть не  менее,
чем любой из большевистских вождей.
   Только победа такого  движения,  как  большевизм,  открывала  возможность
канонизации вождей. Впрочем, даже не возможность,  а  прямую  необходимость:
"свято место пусто не бывает", и отринувший национальное духовное  достояние
большевизм, придя к власти, вынужден был  создавать  свою  культуру,  видное
место в которой должен был  занять  культ  партии,  а  следовательно,  и  ее
генералитета, ее, говоря словами Троцкого "секретарской иерархии".
   Но тема "большевизм и культура" требует специального рассмотрения...

   1  Примечание  1996  года:  Утверждение,  по-видимому,   спорное.   Жизнь
показала, что "государственник"  Сталин  как  стратег  был  на  голову  выше
Ленина. Чего стоит одно только  колдовское  заклинание  о  "праве  наций  на
самоопределение", которое уже в 1918 году практически  развалило  Россию,  и
после ухода коммунистов вновь затопило ее волной  национальной  ненависти  и
розни. Само понимание того, что собиравшееся  веками  не  имеет  права  быть
разрушенным в одночасье,  есть  элемент  культуры.  И  наоборот:  отсутствие
такого понимания -симптом недостатка культуры.
   2 Н.А.Бердяев. "Истоки и смысл русского коммунизма". М: "Наука", 1990 г.,
с. 97
   3 Цит. По Ленин. Сочинения. 2 изд. Партиздат ЦК ВКП(б) 1935, с 332.
   4 Там же.
   5 АН СССР, М.-Л. 1939 г.
   6 Том 2, с. 495.
   7 Там же, с. 496.
   8 Клаузевиц "О войне" т. 2, Воениздат НКО, 1941 г., с. 28.
   9 В.В.Шульгин "Дни. 1920" М.: 1989, с. 170.
   10 Там же, с. 224-225.
   11 Цит. по Ленин Сочинения. 2 изд., т.ХХI, с. 498.
   12 Л.Д.Троцкий "К истории русской революции" Сб. М.: 1990, с. 359.
   13 Слово. (В мире книг) 1989 г. ( 11.
   14 Н.А.Бердяев "Истоки и смысл русского коммунизма", с. 89.
   15 А.З.Манфред "Великая французская революция" М.: 1983, с. 314.
   16 Там же, с. 328.
   17 Там же, с. 349.

   - Ленин. Природа легенды - 2




   РОЖДЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

   1. Вера и мегалиты

     Египетские пирамиды и вавилонские зиккураты,  именно их  вызывает память при  одном только упоминании о первых цивилизациях;  в сознании европейца одно неотделимо от другого и зачастую одно подменяет другое.
   Первые святилища... Кто  только  не  писал  о  них?  Им  посвящены  целые
библиотеки,  и  что  нового  после  археологов  и  лингвистов,  историков  и
философов может сказать о них, специалист  по  решению  прикладных  вопросов
организации труда и  управления?  Впрочем,  о  них  писали  и  мои  коллеги,
экономисты и управленцы, но оговорю сразу: меня совершенно не интересуют  ни
технология строительства, ни организация производства. Я рискую  вторгнуться
в святая святых проблемы, и при всей экзотичности для нее  моего  ремесла  я
полагаю, что именно оно может дать ключ к решению многого.
   И наконец: в этой  работе  речь,  вероятно,  менее  всего  будет  идти  о
пирамидах и зиккуратах, и тем не менее вся она будет посвящена именно  им...
Но сначала - общая экспозиция.
   "Двинувшись с Востока, они нашли в земле  Сеннаар  равнину  и  поселились
там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у  них
кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести..."
   Мегалиты Баальбека, Стоунхенджа, Тиагуанако, Саксаигуамана, идолы острова
Пасхи, вавилонские зиккураты, собственно египетские  пирамиды,  едва  ли  не
зеркальное  их  отражение  -  храмы  и  пирамиды,  похороненные  в  джунглях
Гватемалы и Юкатана, - все эти и другие разбросанные  по  лику  земли  столь
несхожие друг с другом творения сынов человеческих объединяет одно - масштаб
граничащих с подвигом усилий целых народов, титанических жертвенных движений
цивилизаций, казалось бы, не имеющих никакого практического смысла. Ведь еще
и  сегодня,  через  тысячелетия  после  них,  голод  и  нищета  для   многих
представляют собой отнюдь не отвлеченные категории,  но  нечто,  исполненное
вполне осязаемым трагическим смыслом, так что же говорить  о  тех  временах,
когда возводились  все  эти  громады.  Потребовавшие  отвлечения  гигантских
объемов  живого  труда  на  свое  сооружение,  вечные  памятники  абсолютной
бессмысленности, зачем они человеку?
   Речь  идет  о  самом  начале  человеческой  цивилизации,   и   здесь,   в
"нуль-пункте" писанной истории человечества, циклопические по своим размерам
культовые сооружения, без видимой цели  схоронившие  в  себе  усилия  многих
поколений, парадоксальным образом, выстраиваются в один ряд  с  другими,  не
менее грандиозными, но вместе с тем предельно  заземленными  и  утилитарными
стройками - ирригационными каналами Месопотамии и Египта, Индии и Китая - по
существу всех центров зарождения цивилизаций.
   Казалось бы, прямая противоположность абсолютной бессмысленности  первого
ряда,  эти  сооружения,  прямое  воплощение   строгой   целесообразности   и
рационализма, возводятся практически одновременно с первыми.
   Но продолжу рядоположение. Неразвитость орудий,  примитивизм  технологии,
непреходящая для многих угроза голодной смерти и на драматическом этом  фоне
вечного дефицита насущного пустая растрата сил на создание суетных украшений
сурового быта и вещей, лишь через века способных быть осознанными  обществом
и людьми как знак богатства, словом, начал, до того неведомых - и нужных  ли
вообще? - живому.
   Что объединяет эти ряды?.. Тяжелокаменное воплощение абстрактных символов
возносящегося к вечности духа и столь же монументальная  конкретность  вечно
алчущей  земного  плоти,  Мария  и  Марфа  первичной  культуры,  что  делало
возможным это парадоксальное переплетение?
   Легко понять назначение ирригационных каналов, куда труднее постичь смысл
потрясающих  воображение  масштабов  культовых  конструкций,   еще   труднее
представить повелительную необходимость того, что уже здесь, в самом начале,
формирует вечные каноны искусства, но, думается, логика возникновения  всего
этого должна быть одной и той же, ибо историческая нерасторжимость всех этих
начал обязывает к выводу о равной их обусловленности и необходимости.
   Но начнем со святилищ.
   Что лежит в  основе  грандиозных  процессов  их  воздвижения?  Что  может
являться  причиной  фактического  омертвления   таких,   поражающих   всякое
воображение, объемов живого труда и создаваемых  поколениями  и  поколениями
людей материальных ценностей? Религиозные представления древних? Именно они,
- отвечает большинство  исследователей  древних  цивилизаций.  Но  можно  ли
только ими объяснить явления такого масштаба.
   Можно ли во имя каких-то туманных и таинственных  абстракций,  скрываемых
осязаемой плотью ритуала, приносить в жертву судьбы целых народов?
   Уточню. Пышными погребениями в Древнем Египте удостаивались немногие, меж
тем (еще задолго до пирамид) и  царские  гробницы  и  соперничавшие  с  ними
мастабы,  возводимые  для  высшего  нобилитета,  требовали  усилий  огромных
контингентов, состоящих из тех, чьим уделом были похороны лишь по  "третьему
разряду"; и волей-неволей напрашивается мысль о том, что здесь не обходилось
без принуждения. Р