еконструкция общей логики  градостроительства  показывает,
что в Месопотамии возведение храма зачастую предшествовало всем  гражданским
постройкам, а значит и здесь трудно предположить  абсолютную  добровольность
самоотчуждения большинства.  Своим  вопросом  (можно  ли?)  я  имею  в  виду
следующее. В русском языке понятие возможности означает  собой  как  ту  или
иную степень долженствования, то  есть  ту  или  иную  градационную  ступень
какой-то  единой  линии,  восходящей  от  категорической  недопустимости   к
неукоснительной обязанности, так и  степень  актуализации  столь  же  единой
линии, восходящей от абстрактной возможности к реальной действительности.  В
определенной позиции первого (прямо прикосновенного к этике)  ряда  значений
"иметь  возможность"  ("можно  ли?")  оказывается   синонимичным   выражению
"сметь". Второй ряд этически нейтрален, но с точки зрения  фактологии  имеет
гораздо более строгий, если не сказать жесткий, смысл. Задавая свой  вопрос,
я формулирую его отнюдь не  в  нравственной,  но  именно  в  фактологической
плоскости. Итак: может ли не подкрепленное факторами  материального  порядка
слепое подчинение ритуалу привести в  самоубийственное  движение  народы  (а
ведь если и допустимо говорить о суицидных наклонностях  целых  цивилизаций,
то для их иллюстрации лучших примеров, чем примеры строительства  египетских
пирамид и вавилонских зиккуратов было бы просто не придумать) или для  этого
необходимо искать какие-то более фундаментальные основания? Можно ли  одними
религиозными представлениями индивидов (или даже полной их суммы)  объяснить
законы рождения и смерти цивилизаций, или постижение  этих  законов  требует
выхода в какое-то иное измерение сознания? А меж  тем  речь  идет  именно  о
законах рождения и смерти...
   Говоря сегодня,  по  истечении  тысячелетий,  о  побудительных  причинах,
когда-то лежавших в основе такого рода строительства,  мы  в  неявной  форме
занимаемся также и реконструкцией психологического склада людей,  живших  за
долгие века до Рождества Христова. Но занимаясь подобной  реконструкцией  мы
обязаны помнить одно фундаментальнейшее обстоятельство, едва ли не  курсивом
прочерчиваемое всей писанной историей человечества. Я имею  в  виду  во  все
времена  демонстрировавшуюся  всеми  народами  мира  гранитную  незыблемость
менталитета двух категорий смертных: простого обывателя и управленца высшего
разряда. Первый (здесь я подразумеваю  отнюдь  не  отдельных  личностей,  но
полную статистическую их совокупность)  в  меру  веропослушен  и  лоялен  по
отношению к властям, но в принципе неспособен принести в жертву  абстрактной
идее благополучие своего  дома.  Второму  (и  здесь  я  также  говорю  не  о
личностях, но о категории,  объединяющей  в  себе  не  только  царствовавших
когда-то особ, но  и  высшую  чиновническую  иерархию)  задолго  до  Никколо
Макиавелли была известна вечная  истина  власти,  гласящая,  что  повелителю
разрешается  приносить  в  жертву  любые  интересы   любого   индивида,   но
недопустимо жертвовать сразу всеми подвластными ему.
   Между тем, принимая анализируемую  гипотезу,  мы  сразу  же  обнаруживаем
черты, которые живописуют совершенно  иную  психологию,  рисуют  перед  нами
субъект какого-то иного, запредельного человеческому, разума.
   Да,  действительно,  вера  ко  многому  обязывает.  Но  ведь  не   только
провозглашенная в Нагорной проповеди антитеза старой  морали  -  ко  многому
обязывала христианина и тысячелетняя вера в неизбежность  Суда,  на  котором
ему придется дать отчет за все содеянное ("...только знай, что  за  все  это
Бог приведет тебя на суд"). Между тем, можем ли мы  утверждать,  что  именно
новозаветная нравственность торжествовала  в  деяниях  людей  на  протяжении
истекших со времени земного служения Христа времен? Думаю, никто не  решится
на столь дерзкое умозаключение. Но ведь по  отношению  к  тем,  тайна  бытия
которых не дает нам покоя вот уже шестое тысячелетие, мы  делаем  заключение
именно такого порядка.
   Для  объяснения  этого   соприкасающегося   с   жертвенностью   всеобщего
самоотречения, которое  демонстрируют  нам  исполинские  постройки  древних,
требуется не  просто  вера,  но  тотальная  вера  народов,  вера  пламенная,
фанатичная, вера, восходящая до абсолюта. Ведь наличие в духовной  атмосфере
общества  даже  небольшой  доли  религиозного  скепсиса   способно   сделать
невозможными такие лишенные всякого рационального смысла начинания. Отрицать
же его наличие в древних цивилизациях трудно, если не сказать невозможно.
   Задумаемся над такими фактами, как массовое разграбление гробниц.
   Известно, что это занятие,  превратившееся  в  род  некоторого  массового
промысла, знакомо Египту уже со времен первых его династий.  Археологические
анналы хранят память о надругательствах, свершавшихся едва ли не  немедленно
после  завершения  погребальных  церемоний.  Раскопки  же,  проводившиеся  в
Месопотамии, показывают, что некоторые царские гробницы  были  ограблены  не
искателями кладов позднего времени,  а  самими  могильщиками:  так  гробница
шумерской царицы Шубад была ограблена ими  еще  до  завершения  погребальной
церемонии.  Истории  Египта  известны  случаи,  когда  этим   промыслом   на
протяжении столетий жили целые поселения. Уже первые его века знают примеры,
когда недостойным этим занятием пятнали себя  не  только  "профессиональные"
грабители, но и  высшие  государственные  чиновники,  принцы  крови  и  даже
царствовавшие особы. Сопрягается ли  слепая  пламенная  вера  в  собственное
благополучие  в  потусторонней  вечной  жизни  с  сознательным  уничтожением
последнего прибежища чужих "Ка"?
   История Древнего Египта знает примеры предательств и  заговоров,  времена
смут и мятежей. Между  тем,  одним  из  основных  элементов  ортодоксального
вероучения  являлась  неколебимость  социального  статуса   человека   и   в
потусторонней жизни: повелевавший здесь  оставался  повелителем  и  там,  за
чертой вечности. Перейдя в царство Осириса человек мог только повысить  свой
земной статус. Но связуется ли пламенная  вера  в  нерушимую  справедливость
там, где слагается земная кладь, с предательством  и  изменой  здесь?  Да  и
просто с банальными интригами против своих сегодняшних земных начальников?
   Нет, отрицать наличие большой доли неверия в общественном сознании первых
цивилизаций никак нельзя. Но если в самом воздухе разлит  дух  сомнения,  то
можно ли рассчитывать на граничащее с самоубийством  жертвоприношение  таких
размеров?
   Впрочем, обратимся и к другому аспекту  поставленного  выше  вопроса.  На
первый  взгляд  в  самом  деле  может  показаться,  что  противоречие  между
циклопическими масштабами строительства  и  явным  отсутствием  объединяющей
всех  всепоглощающей  идеи  легко  покрывается  козырной   картой   террора.
Действительно, при наличии развитых институтов государственного  принуждения
вполне достаточными могут оказаться вера или убеждение одного  властителя  -
кровь и железо способны довершить остальное.
   Но все это лишь на первый взгляд. Массовый  опыт  принудительного  труда,
накопленный тоталитарными режимами 20 столетия,  показывает,  что  даже  при
высоко  развитой  инфраструктуре  террора  (оборудованные   концентрационные
лагеря, пересыльные пункты, этапы, эффективные  виды  вооружения  и  т.  д.)
численность одних  только  охранных  и  конвойных  контингентов  оказывается
вполне сопоставимой с численностью государственных рабов.
   (Добавим   сюда   персонал,   обеспечивающий    функционирование    самой
инфраструктуры.) Каким же должно быть это соотношение там, где эффективность
наступательного оружия  не  всегда  превосходит  эффективность  обыкновенных
орудий обыкновенного труда, а оборонительное, если и появляется в это время,
то только у лейб-гвардейских  контингентов.  Так  что,  если  быть  строгим,
следует заключить, что и гипотеза централизованного  насилия  не  только  не
способствует разрешению отмеченного противоречия, но - напротив - усугубляет
его, ибо очевидно, что в  этом  случае  масштабы  омертвления  живого  труда
должны быть еще большими, и следовательно, речь должна идти о таких  усилиях
цивилизаций, которые не могут не ломать становой их хребет.  Таким  образом,
без допущения вполне добровольного  труда  никак  не  обойтись.  (Сказанное,
однако, не следует понимать как  абсолютное  отрицание  всякого  принуждения
вообще; известная доля рабского труда не только может,  но  и  должна  иметь
место, речь идет лишь о том, что эта доля не может быть преобладающей.)
   Не  будем  забывать  и  другую  группу  обстоятельств.  Во  все   времена
центральное ядро теологических учений всех народов мира  представляло  собой
род  высшей  алгебры  отвлеченной  мысли.  Между  тем,  известно,  что  сама
способность к восприятию абстрактных категорий высокого уровня воспитывается
годами напряженного умственного труда,  и  не  случайно  поэтому  сакральный
смысл едва ли не всех вероучений едва  ли  не  во  все  времена  был  просто
недоступен обыденному сознанию. Для того чтобы убедиться в этом,  достаточно
обратиться  к  ретроспективе,  составленной   из   сочинений   средневековых
теологов-схоластов, апокрифов первохристиан гностической школы,  наконец,  к
самим папирусам времен строительства пирамид.
   Больше того, высший смысл  вероучений  был  недоступен  непосвященным  не
только по причине его прямой непостижности сознанием обывателя, но и потому,
что просто утаивался от них. Впрочем, эзотеричность культа  во  многом  была
производной именно от этой сложности, и служила  своеобразной  гарантией  от
возможной  деформации  священного   смысла   при   его   соприкосновении   с
неподготовленным умом. Высшие  жреческие  иерархи,  которым  только  и  была
доступна последняя тайна  ритуала,  готовились  годами,  годами  свершая  не
только подвиг смирения и послушания, но и подвиг мысли.  И  если  справедлив
вопрос  о  принципиальной  возможности   того,   чтобы   туманный   комплекс
абстрактных идей мог вызвать движение, масштабы которого требуют едва ли  не
полного самоотречения общества, то тем более  справедливым  и  настоятельным
становится он в этой, вытекающей из эзотеричности  вероучения  формулировке:
может ли тайна, высокий смысл которой сокрыт от всех, выступать  в  качестве
первопричины самозаклания народов?
   Правда,  и  здесь  можно  возразить  тем,  что  представители  не  только
царствующей фамилии, но и высшего нобилитета имели  допуск  ко  всем  тайнам
веры и, как правило, занимали высокие позиции в жреческой "табели о рангах".
Но вспомним: Реформация поставила английских королей во  главе  национальной
церкви, однако если теологические кафедры протестантских  университетов  при
вынесении  вердикта  по  спорным  вопросам  богословия  и   вынуждены   были
обращаться к авторитету царствующего монарха, то, вероятно,  только  в  силу
условностей этикета.
   Я не хочу утверждать, что приведенные доводы начисто опровергают гипотезу
о первичности ритуала. Больше  того,  я  убежден,  что  именно  он  является
первопричиной циклопических движений первых цивилизаций.
   Целью же настоящей работы является отиюдь не отвержение давно вошедших  в
научный оборот идей, но, напротив, осмысление их, и я ставлю  своей  задачей
понять существо именно этой таинственной категории.
   Но для того, чтобы приблизиться  к  самому  центру  проблемы,  необходимо
сформулировать своего рода вспомогательную лемму.
   Вспомним: речь идет  о  самой  заре  человечества,  и  вероятно  наиболее
поразительным фактом является то  обстоятельство,  что  уже  здесь,  подобно
тому, как броненосная Афина Паллада в  полном  вооружении  вышла  из  головы
Зевса-вседержителя, первые цивилизации  внезапно  появляются  на  освещенной
письменностью  исторической  арене  едва   ли   не   со   всеми   атрибутами
государственности. Понятно, что этому парадному выходу обязан предшествовать
долгий период становления: законы функционирования  уже  институировавшегося
государства радикально отличаются от жизненного уклада  все  еще  варварских
сообществ. И вот здесь уместно задаться вопросом: каков  "механизм  запуска"
цивилизации? Решение именно этого вопроса и должно составить существо  нашей
вспомогательной леммы, к изложению которой я приступаю.


   2. Рождение цивилизации

   Период  исторического  интермеццо,  вмещает  в  себя  многое:  разложение
родового  строя,  становление   частной   собственности,   начал   правового
регулирования имущественных отношений,  наконец,  формирование  политических
институтов  обеспечения  сложившихся  форм  социального   бытия.   С   чисто
экономической точки зрения  все  это  связано  с  трансформацией  технологии
простого присвоения, когда продуктом производства  является  только  орудие,
предмет же  непосредственного  потребления  с  его  помощью  большей  частью
находится готовым в окружающей среде, в технологию производства, где  прямым
результатом последнего оказывается также и предмет потребления.  Именно  эта
технология  порождает  феномен  прибавочного  продукта  (или,   прибегая   к
обобщенным    категориям    политической    экономии,     -     расширенного
воспроизводства). В свою очередь, именно прибавочный продукт  предстает  как
ферментативное начало сложных процессов первичного социального брожения.  Но
десятилетиями  повторяя  ставшие  едва  ли  не  идиоматическими  выражениями
банальности, ассоциирующиеся с этим понятием, задумываемся ли мы о том,  что
именно оно, как, впрочем, и все интуитивно  ясные,  но  не  имеющие  точного
определения категориальные штампы, скрывает в себе величайшие  тайны  начала
человеческой истории? И вот одна из  них:  что  вообще  заставляет  человека
производить этот прибавочный продукт?
   Именно так, заставляет! Что делает необходимым  становление  расширенного
воспроизводства,   что    вынуждает    экономический    организм    общества
функционировать со все большим и большим  напряжением.  А  ведь  именно  так
должен  формулироваться  вопрос,  если  мы  действительно  хотим  видеть   в
становлении цивилизации строго закономерное, а значит - в определенной  мере
принудительное начало.
   Говоря о принудительности, я имею в виду отнюдь не  разрешаемый  насилием
конфликт противостоящих воль, я говорю о ней  в  том  смысле,  в  каком  под
влиянием сезонных изменений принудительной является миграция перелетных птиц
или сбрасывание листвы.  Русский  язык,  правда,  знает  и  общелитературное
понятие закономерности, но смысловая аура этого слова не простирается  далее
простой констатации того, что  в  единой  цепи  обстоятельств,  обусловивших
какое-то  явление,  отсутствуют  необъяснимые  пробелы.   Здесь   же   важно
подчеркнуть не столько аспект  простой  причинной  обусловленности,  сколько
аспект неизбежности становления  цивилизации  при  стечении  соответствующих
условий.
   Так все-таки что же - потребность?  Но  структура  прибавочного  продукта
сообществ, еще  не  вставших  на  путь  цивилизации,  в  сущности  ничем  не
отличается от структуры необходимого, то есть представляет собой все  ту  же
совокупность   (включающую   в   себя   и    разумный    запас)    предметов
непосредственного потребления и орудий,  требующихся  для  их  производства.
Время для разложения интегрального результата общественного производства  на
долю, покрывающую абсолютную жизненную необходимость, и  часть,  традиционно
ассоциирующуюся с излишеством и богатством, еще не пришло. И потом:  если  в
основе прибавочного продукта лежит физиологическая  потребность,  то  уже  в
силу  одного  этого  обстоятельства  он  обязан  определяться   как   строго
необходимый.
   Впрочем, будем точны:  прибавочный  продукт  обыкновенно  понимается  как
образование, производимое сверх меры потребностей человека (вернее  сказать,
не человека, но какой-то отдельной общины), то есть вещь, которая в принципе
не может быть немедленно потреблена его непосредственным производителем.  Но
разумно  предположить,  что  сверх  меры   потребностей   какого-то   одного
социального объединения такой  продукт  может  производиться  только  в  том
случае, если где-то рядом, какой-то другой социальной единицей  (в  силу  ли
микроклиматических условий обитания, специфики ли ландшафта, неблагоприятной
половозрастной структуры общины, в силу  каких-либо  других  обстоятельств),
тот же самый продукт производится в недостаточных объемах.
   Иначе говоря, прибавочным он является только для своего непосредственного
производителя, там же, где его "прибавочность" принимает  не  относительную,
но абсолютную форму,  неизбежен  кризис  перепроизводства.  Но  до  кризисов
перепроизводства обществу, не переступившему  порог  варварства,  еще  очень
далеко.
   Уяснение  этого  обстоятельства  отнюдь  не  разрешает,   но,   напротив,
обостряет поставленный выше вопрос.  В  самом  деле,  с  какой  стати  одной
общности нужно производить продукт, который сама она  в  принципе  не  может
потребить? Только из альтруистических принципов, то есть  только  для  того,
чтобы обеспечить  им  другую,  испытывающую  дефицит?  Но  и  до  альтруизма
человеческому обществу, в сущности еще не  познавшему  не  только  повелений
нравственного закона,  но  и  вполне  прагматических  норм  родовой  морали,
предстоит еще долгий путь восхождения.
   Между  тем,  легко  видеть,  что  вывод  о   принципиальной   возможности
использования этой прибавочной для  своего  непосредственного  производителя
массы в качестве инструмента экономического принуждения тех, кто  испытывает
ее недостаток, напрашивается сам собой. Но вновь вопрос: принуждения к чему?
   Ясно,  что  модель  социальной  организации,   когда   одни   оказываются
вынужденными работать  на  других,  в  то  время  как  эти  другие  получают
возможность  праздно  благодушествовать  на  каком-то  аналоге  современного
дивана, необходимо отбросить  сразу.  Форма  такого  социального  "симбиоза"
требует хорошо развитых институтов правового и политического  регулирования,
ибо при полном их отсутствии любая попытка  реализации  даже  отдаленного  -
полностью лишенного всех признаков гиперболы - подобия такой модели приведет
к мгновенному изменению социальных полюсов. Ведь даже  сегодня  полноправный
собственник, отходящий от дел, быстро попадает в зависимость от  того,  кому
передается оперативное управление имуществом. Между тем ни о каком  правовом
регулировании имущественных отношений  здесь  не  может  быть  и  речи,  ибо
варварским племенам еще только предстоит объединиться  в  составе  какого-то
единого государства.
   Таким  образом,  уже  только  на  основе  сказанного  можно  видеть,  что
метафизика прибавочного продукта представляет собой, как и  положено  всякой
метафизике, действительно тонкую  и  с  трудом  уловимую  материю,  уяснение
которой требует  значительных  усилий  мысли.  Но  одно  уже  можно  сказать
определенно:   историческая   роль   прибавочного   продукта    состоит    в
принудительном объединении племен.
   Здесь   важно   понять,   что   обеспеченное   место   и   под    солнцем
политико-экономической теории и в реально свершившейся  истории  прибавочный
продукт  мог  получить  только  при  условии   своевременного   радикального
изменения  всей  его  исходной  номенклатуры.  Ведь  если  все  составляющие
прибавочного   продукта   будут    оставаться    тождественными    структуре
необходимого, никаких изменений  в  социальной  организации  он  вызвать  не
сможет. Да, назначение этого продукта,  как  и  назначение  любого  другого,
состоит в том, чтобы быть потребленным. Но если  он  полностью  "проедается"
только для того, чтобы произвести точно такую же массу  в  точности  тех  же
вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться  это
производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется  и  ис