х организмов;
скорее всего, оно возникло под действием физической причины - света; с
другой стороны, наблюдается масса посредников между простым пигментным
пятном и сложным глазом позвоночного. Но из того, что мы постепенно
переходим от одного предмета к другому, не вытекает, что их природа
одинакова. Из того, что оратор вначале считается со страстями своей
аудитории, чтобы затем подчинить их себе, нельзя заключить, что следовать и
управлять - одно и то же. Живая же материя не имеет, по-видимому, иных
средств извлекать пользу из обстоятельств, кроме первичного пассивного
приспособления к ним. Там, где она должна управлять движением, она начинает
с того, что не спорит с ним. Жизнь действует осмотрительно. Сколько бы нам
ни указывали посредников между пигментным пятном и глазом, между ними
всегда будет то же расстояние, что между фотографией и фотоаппаратом.
Конечно, фотография постепенно продвигалась в направлении фотоаппарата. Но
могли один только свет, физическая сила, совершить этот переход и
превратить оставленный им отпечаток в механизм, способный использовать этот
свет?

Могут заметить, что мы напрасно вводим утилитарные соображения; что не глаз
создан, чтобы видеть, но мы видим потому, что у нас есть глаза; что орган
есть то, что он есть, а "полезность" - слово, которым мы обозначаем то, что
вытекает из функционирования данной структуры. Но когда я говорю, что глаз
"извлекает пользу" из света, я понимаю под этим не только то, что глаз
способен видеть; я указываю на весьма точное соответствие между этим
органом и системой органов движения. Сетчатая оболочка у позвоночных
переходит в зрительный нерв, который, в свою очередь, продолжается через
сплетения мозговых центров в органы движения. Наш глаз извлекает пользу из
света в том смысле, что он позволяет нам путем соответствующих реакций
пользоваться предметами, которые мы считаем полезными, и избегать тех,
которые кажутся нам вредными. Мне легко могли бы возразить, что если свет
физическим путем произвел пигментное пятно, то он может таким же образом
обусловить движение определенных организмов: реснитчатые инфузории, к
примеру, реагируют на свет. Тем не менее никто не станет утверждать, что
влияние света физическим путем привело к возникновению нервной, мускульной,
костной систем, - всего, что связано со зрительным аппаратом у позвоночных.
По правде говоря, когда объясняют постепенное образование глаза, а тем
более когда связывают глаз с тем, что неотделимо от него, то вводят уже
нечто совсем иное, чем прямое действие света. Организованной материи неявно
приписывается некая сила sui generis, таинственная способность создавать
очень сложные устройства, чтобы извлекать пользу из простого возбуждения,
влиянию которого она подвергается.

А между тем этого как раз и стремятся избежать. Хотят, чтобы физика и химия
дали нам ключ ко всему. Фундаментальная работа Эймера поучительна в этом
отношении. Известно, какие усилия приложил этот биолог, чтобы показать, что
преобразование совершается путем непрерывного влияния внешнего на
внутреннее во вполне определенном направлении, а не путем случайных
изменений, как полагал Дарвин. Теория Эймера основана на чрезвычайно
интересных наблюдениях, отправным пунктом которых было изучение
передвижений некоторых ящериц в связи с изменением окраски их кожи. С
другой стороны, уже давние опыты Дорфмейстера показывают, что из одной и
той же куколки, в зависимости от того, подвергается ли она действию холода
или тепла, могут выйти сильно различающиеся бабочки, которые долгое время
рассматривались как отдельные виды, - Vanessa levana и Vanessa prorsa;
средняя температура дает промежуточную форму. Можно было бы отнести сюда и
интересные превращения, наблюдаемые у маленького ракообразного - Artemia
salina - в соответствии с тем, увеличивают или уменьшают количество соли в
воде, где он обитает'. Во всех этих опытах внешний фактор выступает как
отвергающейся влиянию среды, и активное приспособление организма, который
извлекает из этого влияния соответствующую пользу. Мы, впрочем, признаем,
что сама природа словно побуждает наш разум смешивать эти два рода
приспособления, ибо там, где со временем она должна создать механизм,
реагирующий активно, она начинает обычно с пассивного приспособления. Так,
в интересующем нас случае первым зачатком глаза является, бесспорно,
пигментное пятно низших организмов; скорее всего, оно возникло под
действием физической причины - света; с другой стороны, наблюдается масса
посредников между простым пигментным пятном и сложным глазом позвоночного.
Но из того, что мы постепенно переходим от одного предмета к другому, не
вытекает, что их природа одинакова. Из того, что оратор вначале считается
со страстями своей аудитории, чтобы затем подчинить их себе, нельзя
заключить, что следовать и управлять - одно и то же. Живая же материя не
имеет, по-видимому, иных средств извлекать пользу из обстоятельств, кроме
первичного пассивного приспособления к ним. Там, где она должна управлять
движением, она начинает с того, что не спорит с ним. Жизнь действует
осмотрительно. Сколько бы нам ни указывали посредников между пигментным
пятном и глазом, между ними всегда будет то же расстояние, что между
фотографией и фотоаппаратом. Конечно, фотография постепенно продвигалась в
направлении фотоаппарата. Но могли один только свет, физическая сила,
совершить этот переход и превратить оставленный им отпечаток в механизм,
способный использовать этот свет?

Могут заметить, что мы напрасно вводим утилитарные соображения; что не глаз
создан, чтобы видеть, но мы видим потому, что у нас есть глаза; что орган
есть то, что он есть, а ^полезность" - слово, которым мы обозначаем то, что
вытекает из функционирования данной структуры. Но когда я говорю, что глаз
"извлекает пользу" из света, я понимаю под этим не только то, что глаз
способен видеть; я указываю на весьма точное соответствие между этим
органом и системой органов движения. Сетчатая оболочка у позвоночных
переходит в зрительный нерв, который, в свою очередь, продолжается через
сплетения мозговых центров в органы движения. Наш глаз извлекает пользу из
света в том смысле, что он позволяет нам путем соответствующих реакций
пользоваться предметами, которые мы считаем полезными, и избегать тех,
которые кажутся нам вредными. Мне легко могли бы возразить, что если свет
физическим путем произвел пигментное пятно, то он может таким же образом
обусловить движение определенных организмов: реснитчатые инфузории, к
примеру, реагируют на свет. Тем не менее никто не станет утверждать, что
влияние света физическим путем привело к возникновению нервной, мускульной,
костной систем, - всего, что связано со зрительным аппаратом у позвоночных.
По правде говоря, когда объясняют постепенное образование глаза, а тем
более когда связывают глаз с тем, что неотделимо от него, то вводят уже
нечто совсем иное, чем прямое действие света. Организованной материи неявно
приписывается некая сила sui generis, таинственная способность создавать
очень сложные устройства, чтобы извлекать пользу из простого возбуждения,
влиянию которого она подвергается.

А между тем этого как раз и стремятся избежать. Хотят, чтобы физика и химия
дали нам ключ ко всему. Фундаментальная работа Эймера поучительна в этом
отношении. Известно, какие усилия приложил этот биолог, чтобы показать, что
преобразование совершается путем непрерывного влияния внешнего на
внутреннее во вполне определенном направлении, а не путем случайных
изменений, как полагал Дарвин. Теория Эймера основана на чрезвычайно
интересных наблюдениях, отправным пунктом которых было изучение
передвижений некоторых ящериц в связи с изменением окраски их кожи. С
другой стороны, уже давние опыты Дорфмейстера показывают, что из одной и
той же куколки, в зависимости от того, подвергается ли она действию холода
или тепла, могут выйти сильно различающиеся бабочки, которые долгое время
рассматривались как отдельные виды, - Vanessa levana и Vanessa prorsa;
средняя температура дает промежуточную форму. Можно было бы отнести сюда и
интересные превращения, наблюдаемые у маленького ракообразного - Artemia
salina - в соответствии с тем, увеличивают или уменьшают количество соли в
воде, где он обитает1 . Во всех этих опытах внешний фактор выступает как
причина превращения. Но в каком смысле нужно понимать здесь слово
"причина"? Не предпринимая исчерпывающего анализ идеи причинности, мы
только заметим, что обычно смешивают три совершенно различных смысла этого
слова. Причина может действовать как толчок, как разряд и как
развертывание. Биллиардный шар, который направляют на другой, определяет
движение последнего путем толчка. Искра, вызывающая взрыв пороха,
действует, как разряд. Постепенное ослабление пружины, заставляющее
вращаться фонограф, развертывает записанную на цилиндре мелодию: если я
приму звучащую мелодию за действие, а ослабление пружины за причину, то я
скажу, что причина действует здесь путем развертывания. Эти три случая
отличаются друг от друга большей или меньшей связью между причиной и
действием. В первом случае количество и качество действия изменяются вместе
с количеством и качеством причины. Во втором ни качество, ни количество
действия не меняются с качеством и количеством причины: действие остается
неизменным. В третьем же количество действия зависит от количества причины,
но причина не влияет на качество действия: чем дольше будет вращаться
цилиндр под действием пружины, тем длиннее будет часть мелодии,
прослушанная мною, но природа самой мелодии или той ее части, которую я
слушаю, не зависит от действия пружины. Только в первом случае причина
объясняет действие, в двух других действие более или менее дано заранее и
предпосылка, о которой идет речь, является - правда, в различной степени -
скорее поводом, чем причиной. Но берут ли слово "причина" в первом смысле,
когда говорят, что причиной видоизменения Artemia является количество соли
в воде или что температура определяет цвет и рисунок крыльев у куколки,
превращающейся в бабочку? Очевидно, нет? причинность имеет здесь смысл,
промежуточный между развертыванием и разрядом. Так это, впрочем, понимает и
сам Эймер, когда он говорит о "калейдоскопическом" характере изменения' или
о том, что изменение организованной материи происходит в определенном
направлении, как и кристаллизация неорганизованной материи2 . Можно еще,
пожалуй, согласиться, что в явлении изменения окраски кожи мы имеем дело с
процессом чисто физико-химическим. Но если этот способ объяснения
применить, например, к постепенному образованию глаза позвоночных, то
придется предположить здесь такую физико-химию организма, которая под
влиянием света создает последовательный ряд зрительных аппаратов,
чрезвычайно сложных и все же способных видеть, и видеть все лучше и лучше'.
Что мог бы к этому прибавить самый решительный поборник концепции
целесообразности, если бы он захотел дать характеристику этой совершенно
специфической физико-хи-мии? И не станет ли еще более затруднительным
положение механистической философии, когда будет показано, что яйцо
моллюска не может иметь такого же самого химического состава, как яйцо
позвоночного, а органическая субстанция, развившаяся в первую из этих двух
форм, не могла быть химически тождественна той, которая пошла по другому
направлению, - и тем не менее под влиянием света в обоих случаях
сформировался один и тот же орган?

Чем больше об этом размышляешь, тем становится яснее, насколько
несовместимо с принципами механистической философии это выведение одного и
того же следствия из двух по-разному накопленных бесчисленных множеств
мелких причин. В нашем исследовании мы сосредоточили все усилия на одном
примере, взятом из филогенеза. Но онтогенез мог бы дать нам факты, не менее
убедительные. Ежеминутно на наших глазах у видов, порой близких, природа
получает тождественные результаты посредством совершенно различных
эмбриональных процессов. В последние годы возросло число наблюдений над
"гетеробластией"2 , и пришлось отказаться от ставшей почти классической
теории специфичности каждого зародыша. Вновь обращаясь к нашему сравнению
глаза позвоночных и моллюска, мы должны заметить, что сетчатка позвоночных
представляет собой разрастание зачатка мозга у зародыша. Это настоящий
нервный центр, передвинувшийся к периферии. У моллюсков, напротив, сетчатка
возникает прямо из эктодермы, а не косвенно через посредство головного
мозга эмбриона. Таким образом, к развитию одной и той же сетчатки у
человека и у морского гребешка приводят различные эволюционные процессы. Но
даже не доходя до сравнения столь удаленных друг от друга организмов, можно
сделать аналогичный вывод, изучая некоторые очень любопытные явления
регенерации у одного и того же организма. Если удалить хрусталик у тритона,
то наблюдается регенерация хрусталика из радужной оболочки'. А между тем
первоначально хрусталик строится за счет эктодермы, радужная же оболочка
возникает из мезодермы. Более того: если у Salamandra maculata удалить
хрусталик, сохраняя радужную оболочку, то регенерация хрусталика происходит
за счет верхней части радужной оболочки; но если удалить и эту часть, то
регенерация начинается во внутреннем слое оставшейся области, то есть в
слое сетчатки2 . Таким образом, части, по-разному расположенные, различные
по составу, выполняющие обычно разные функции, способны замещать одно и то
же и создавать, когда это нужно, одни и те же части механизма. Одно и то же
следствие вытекает здесь из различных комбинаций причин.

Чтобы объяснить подобную конвергенцию результатов, волей-неволей придется
обратиться ко внутреннему направляющему началу. Возможность такой
конвергенции не выявляется ни в дарвинистской, а главным образом
неодарвинистской, теории незначительных случайных изменений, ни в гипотезе
внезапных случайных изменений, ни даже в той концепции, которая видит в
определенных направлениях эволюции различных органов результат механической
комбинации внешних и внутренних сил. Обратимся поэтому к последней из
современных эволюционных теорий, о которой нам остается еще упомянуть, - к
неоламаркизму.

Известно, что Ламарк приписывал живому" существу способность изменяться
вследствие использования или неиспользования его органов, а также
передавать приобретенное таким образом изменение потомству. И подобной
концепции придерживаются многие современные биологи. Изменение, приводящее
в конце концов к новому виду, с их точки зрения, не может быть случайным
изменением, присущим самому зародышу. Оно не может управляться
детерминизмом sui generis, развивающим определенные черты в определенном
направлении, независимо от всякой заботы о пользе. Оно рождается из самого
усилия живого существа, нацеленного на приспособление к условиям, в которых
оно должно жить. Это усилие может быть просто бессознательным упражнением
известных органов, механически вызванным давлением внешних обстоятельств.
Но оно может также предполагать сознание и волю, и, по-видимому, именно в
этом смысле понимает его американский натуралист Коп, один из самых видных
представителей этой концепции'. Таким образом, из всех современных форм
эволюционизма неоламаркизм является единственной, которая может допустить
внутренний и психологический принцип развития, хоть она и не всегда к нему
прибегает. И это, на наш взгляд, единственная эволюционная теория,
объясняющая образование сложных и тождественных органов на самостоятельно
развивающихся линиях. В самом деле, известно, что одно и то же усилие,
нацеленное на извлечение пользы из одних и тех же обстоятельств, приводит к
одному результату, особенно если проблема, поставленная внешними
обстоятельствами, из числа тех, которые допускают лишь одно решение.
Остается только выяснить, не следует ли тогда брать слово "усилие" в более
глубоком, еще более психологическом смысле, чем это делает неоламаркизм.

Действительно, одно дело - простое изменение величины, и совсем иное -
изменение формы. Никто не станет оспаривать, что орган может укрепиться и
увеличиться путем упражнения. Но отсюда далеко до прогрессивного развития
глаза моллюсков и позвоночных. Когда это развитие приписывают непрерывности
пассивно воспринимаемого влияния света, то возвращаются к теории, которую
мы только что подвергли критике. Если же, напротив, ссылаются на внутреннюю
деятельность, то речь должна идти совсем не о том, что мы обычно называем
усилием, ибо усилие ни разу не вызвало на наших глазах ни малейшего
усложнения органа, а между тем, чтобы перейти от пигментного пятна
инфузории к глазу позвоночного, требовалось огромное число таких
усложнений, поразительно скоординированных между собой. Примем, однако, эту
концепцию эволюционного процесса для животных:

но как распространить ее на мир растений? Здесь изменения формы не всегда,
по-видимому, связаны с функциональными изменениями, и если причина
изменения - психологического порядка, то трудно назвать ее усилием, не
расширяя излишне смысла слова. Значит, нужно пойти дальше самого усилия и
поискать более глубокую причину.

Это особенно необходимо, на наш взгляд, если хотят найти причину изменений,
регулярно передаваемых по наследству. Мы не будем входить в подробности
споров о наследовании приобретенных признаков; еще меньше мы хотели бы
определенно высказываться по вопросу, который не относится к нашей
компетенции. Но мы не можем, однако, совершенно им не интересоваться. Нигде
так ясно не чувствуется невозможность для философов придерживаться сегодня
неопределенных обобщений, необходимость следовать за учеными в деталях их
опытов и обсуждать с ними результаты. Если бы Спенсер вначале поставил
вопрос о наследовании приобретенных признаков, его эволюционизм, без
сомнения, принял бы совсем иную форму. Если (что кажется вероятным)
усвоенный индивидом навык передается его потомкам лишь в исключительных
случаях, то вся психология Спенсера нуждается в переработке и большая часть
его философии теряет почву под ногами. Итак, объясним, как, на наш взгляд,
ставится эта проблема и в каком направлении нужно было бы искать ее решения.

После того, как наследование приобретенных признаков было принято как
догма, оно было не менее догматически отвергнуто - по причинам, извлеченным
о priori из предположения о природе зародышевых клеток. Известно, что
гипотеза непрерывности зародышевой плазмы заставила Вейсмана считать
зародышевые клетки - яйцеклетки и сперматозоиды - почти независимыми от
соматических клеток. Исходя из этого, утверждали, и часто утверждают и
теперь, что наследственная передача какого-нибудь приобретенного признака
является чем-то непонятным. Но если бы случайно опыт показал, что
приобретенные признаки передаваемы, то он доказал бы тем самым, что
зародышевая плазма не столь независима, как полагают, от соматической
среды, и наследование приобретенных признаков стало бы ipso facto понятным.
Это значит, что в подобных спорах дело не в том, понятно ли известное
явление или нет: вопрос решается только лишь опытом. Но здесь-то именно и
начинаются трудности. Приобретенные признаки, о которых идет речь, чаще
всего бывают навыками или результатами навыка. Но очень редко случается,
чтобы в основе усвоенного навыка не было естественной склонности, так что
всегда может возникнуть вопрос, передался ли навык, появившийся в соме
индивида, или, быть может, это скорее естественная склонность,
предшествовавшая усвоенному навыку; эта склонность могла быть присуща
зародышу, которого индивид носит в себе, как была она уже присуща индивиду,
а следовательно, и зародышу, из которого он развился. Так, ничто не
доказывает, что крот стал слепым потому, что привык жить под землей: быть
может, крот потому и должен был осудить себя на подземное существование,
что глаза его начинали атрофироваться*. В последнем случае тенденция к
утрате зрения должна была передаваться от одного зародыша к другому, в т