ми того не зная,
влачим за собой. Но, даже и не имея об этом ясного представления, мы все же
смутно чувствуем, что наше прошлое нас не покидает. В самом деле, что мы
собой представляем, что такое наш характер, если не экстракт истории,
прожитой нами с рождения, даже до рождения, ибо мы приносим с собою
врожденные способности. Конечно, для мышления нам нужна лишь частица нашего
прошлого, но желать, стремиться, действовать заставляет нас все наше
прошлое, в том числе и прирожденные свойства нашей души. Таким образом,
своим напором наше прошлое - как тенденция - дает нам о себе знать все
целиком, хотя лишь незначительная часть его становится представлением.

Из этого сохранения прошлого вытекает невозможность для сознания дважды
пройти через одно и то же состояние. Пусть обстоятельства будут теми же, но
действуют они уже не на ту же самую личность, ибо они застают ее в новый
момент ее истории. Наша личность, строящаяся в каждое мгновение из
накопленного опыта, постоянно меняется. Изменяясь, она не дает возможности
тому или иному состоянию когда-либо повториться в глубине, даже если оно на
поверхности и тождественно самому себе. Вот почему наша длительность
необратима. Мы не смогли бы вновь пережить ни одной ее частицы, ибо для
этого прежде всего нужно было бы стереть воспоминание обо всем, что
последовало затем. Самое большее, мы могли бы вычеркнуть это воспоминание
из нашего интеллекта, но не из нашей воли.

Таким образом, наша личность поднимается, растет, зреет постоянно. Каждый
момент прибавляет нечто новое к тому, что было раньше. Более того, это не
только новое, но и непредвиденное. Конечно, мое теперешнее состояние может
быть объяснено тем, что до того во мне существовало и действовало на меня.
Анализируя его, я не найду в нем иных элементов. Но даже сверхчеловеческий
интеллект не смог бы предвидеть ту простую неделимую форму, которая
сообщает этим абстрактным элементам их конкретную организацию. Ведь
предвидеть - значит проецировать в будущее то, что было воспринято в
прошлом, или представлять себе в дальнейшем новое соединение, в ином
порядке, уже воспринятых элементов. То же, что не разлагается на элементы и
что никогда не

было воспринято, по необходимости является непредвидимым. А таковым и будет
каждое из наших состояний, рассматриваемое как момент развертывающейся
истории:

оно является простым и не могло быть когда-либо воспринятым, ибо соединяет
в своей неделимости и воспринятое прежде, и то, что прибавляет настоящее.
Это - оригинальный момент не менее оригинальной истории.

Вот готовый портрет. Он находит свое объяснение в модели, в характере
художника, в красках, нанесенных на палитру. Но, обладая знанием всего, что
дает ему объяснение, никто, даже сам художник, не мог бы точно предсказать,
чем будет этот портрет, ибо предсказать это - значило бы создать его
прежде, чем он был создан: нелепая, сама себя разрушающая гипотеза. Так и с
моментами нашей жизни, строителями которых мы являемся. Каждый из них есть
род творческого акта. И подобно тому, как талант художника развивается или
деформируется, во всяком случае изменяется, под влиянием самих создаваемых
им произведений, так и каждое наше состояние, исходя от нас, в то же время
меняет нашу личность, ибо является новой, только что принятой нами формой.
С полным основанием можно сказать: то, что мы делаем, зависит от того, что
мы суть: но следует прибавить, что, в известной мере, мы суть то, что мы
делаем, и что мы творим себя непрерывно. Это самосозидание является
вдобавок тем более полным, чем лучше мы умеем размышлять о том, что делаем.
Ведь разум действует здесь не так, как в геометрии, где безличные
предпосылки даны раз навсегда и из них само собою вытекает безличное
заключение. Здесь, наоборот, одни и те же причины могут побудить различных
людей или одного и того же человека в разные моменты к совершенно
различным, хоть и одинаково разумным поступкам. В сущности, это не вполне
одинаковые причины, так как они относятся не к одной и той же личности и не
к одному и тому же моменту. Вот почему нельзя ни действовать на эти причины
in abstracto, извне, как в геометрии, ни решать за других проблемы, которые
ставит перед ними жизнь. Каждый решает их по-своему, внутри себя. Но мы не
можем углубляться в этот вопрос. Мы только ищем точный смысл, какой придает
наше сознание слову "существовать", и мы находим, что для сознательного
существа это значит изменяться; изменяться - значит созревать, созревать же
- это бесконечно созидать самого себя. Можно ли сказать то же самое о
существовании вообще?

Материальный предмет, взятый наудачу, являет свойства, обратные только что
указанным. Он либо остается тем, что есть, либо, если и меняется под
влиянием внешней силы, то мы представляем себе это изменение как
перемещение частей, остающихся при этом неизменными. Если бы в них
проявилось изменение, мы также разделили бы их. Таким образом мы будем
спускаться до молекул, части которых даются готовыми, до атомов,
составляющих молекулы, до мельчайших частиц, образующих атомы, до
"невесомого", в недрах которого путем простого вращения могла бы возникнуть
такая частица. Словом, мы пойдем в нашем делении, или анализе, так далеко,
как потребуется. Но перед нами будет всегда лишь неизменное.

Пойдем далее. Мы говорим, что сложный по составу предмет меняется таким
образом, что части его перемещаются. Но если одна часть покинула свое
место, то ничто не мешает ей занять его снова. Значит, группа элементов,
прошедших через какое-либо состояние, всегда может в него возвратиться, -
если не сама собою, то под действием какой-нибудь внешней причины, ставящей
все на свои места. Это означает, что известное состояние группы элементов
может повторяться сколько угодно и что, следовательно, группа не стареет. У
нее нет истории.

Итак, ничто здесь не создается, - ни форма, ни материя. То, чем станет
группа, заложено уже в том, чем она является теперь, если только включать в
то, что она есть, все точки Вселенной, с которыми ее считают связанной.
Сверхчеловеческий интеллект мог бы вычислить для любого момента времени
положение любой точки системы в пространстве. И так как форма целого есть
лишь расположение его частей, то будущие формы системы теоретически могут
быть видимы уже в ее теперешнем очертании.

Вся наша вера в предметы, все наши операции с системами, которые выделяет
наука, основаны на той идее, что время над ними бессильно. Мы коснулись
этого вопроса в предыдущей работе и вернемся к нему в данном исследовании.
Сейчас же ограничимся замечанием, что абстрактное время приписываемое
наукой материальному предмету или изолированной системе, состоит только из
определенного числа одновременностей, или, в более общем плане,
соответствий, и число это остается одним и тем же, каковы бы ни были по
своей природе интервалы, разделяющие эти соответствия. Когда речь идет о
неорганизованной материи, не возникает вопроса об этих интервалах, если же
на них останавливаются, то лишь для того, чтобы подсчитывать в них новые
соответствия, между которыми опять-таки может совершаться все что угодно.
Здравый смысл, имеющий дело только с отдельными предметами, как и наука,
рассматривающая только изолированные системы, - размещаются на границах
интервалов, а не в них самих. Вот почему можно предположить, что временной
поток приобрел бесконечную быстроту, что все прошлое, настоящее и будущее
материальных предметов или изолированных систем разом развернулось в
пространстве: при таком предположении ничего не пришлось бы менять ни в
формулах ученых, ни даже в обыденном языке. Число t всегда обозначало бы
одно и то же. Оно продолжало бы включать одно и то же число соответствий
между состояниями предметов или систем и точками на полностью прочерченной
линии, которая и была бы теперь "течением времени".

А между тем последовательность - факт неоспоримый, даже в материальном
мире. Рассуждая об отдельных системах, мы можем сколько угодно
предполагать, что прошлая, настоящая и будущая история каждой из них может
быть развернута сразу, подобно вееру: но история эта все же будет
развертываться постепенно, как будто ее длительность была аналогична нашей.
Если я хочу приготовить себе стакан подслащенной воды, то, что бы я ни
делал, мне придется ждать, пока сахар растает. Этот незначительный факт
очень поучителен. Ибо время, которое я трачу на ожидание, - уже не то
математическое время, которое могло бы быть приложено ко всей истории
материального мира, если бы она вдруг развернулась в пространстве. Оно
совпадает с моим нетерпением, то есть с известной частью моей длительности,
которую нельзя произвольно удлинить или сократить. Это уже не область
мысли, но область переживания. Это уже не отношение;

это принадлежит к абсолютному. Что это может означать, как не то, что
стакан воды, сахар и процесс растворения сахара в воде являются только
абстракциями и что Целое, из которого они были выделены моими чувствами и
моим разумом, развивается, быть может, тем же способом, что и сознание.

Конечно, операция, путем которой наука изолирует и обособляет какую-нибудь
систему, не является совершенно искусственной. Не будь здесь объективного
основания, нельзя было бы объяснить, почему она вполне уместна в одних
случаях и невозможна в других. Мы увидим, что материя имеет тенденцию
создавать изолируемые системы, которые могут рассматриваться геометрически.
Эта тенденция и послужит нам при определении материи. Но это - не более чем
тенденция. Материя не идет до конца, и изолирование никогда не бывает
полным. Если же наука доходит до конца и изолирует что-либо полностью, то
она делает это для удобства исследования. Она осознает, что всякая
изолированная система остается подчиненной известным внешним влияниям. Но
она оставляет их в стороне - потому ли, что находит их настолько слабыми,
что ими можно пренебречь, или потому, что предполагает обратиться к ним
позже. И все же именно эти влияния являются нитями, связывающими одну
систему с другой, более обширной, а ее - с третьей, охватывающей две
первые, и так далее, вплоть до системы наиболее изолированной и наиболее
независимой, то есть до солнечной системы в целом. Но и здесь
изолированность не абсолютна. Наше Солнце излучает свет и тепло за пределы
самых отдаленных планет. С другой стороны, Солнце вместе с увлекаемыми им
планетами и их спутниками движется в определенном направлении. Конечно,
нить, связывающая его с остальной Вселенной, очень тонка. И, однако, именно
по ней даже мельчайшим частицам того мира, в котором мы живем, передается
длительность, присущая Вселенной как целому.

Вселенная длится. Чем глубже мы постигнем природу времени, тем яснее
поймем, что длительность есть изобретение, создание форм, беспрерывная
разработка абсолютно нового. Системы, разграниченные наукой, длятся лишь
потому, что они неразрывно связаны с остальною Вселенной. Правда, в самой
Вселенной, как мы увидим дальше, нужно различать два противоположных
действия - "нисхождение" и "восхождение". Первое только развертывает
заготовленный свиток. Оно могло бы, в принципе, совершиться почти
мгновенно, как это бывает с распрямляющейся пружиной. Но второе,
соответствующее внутренней работе созревания и творчества, длится потому,
что в этом и состоит его сущность, и оно налагает свой ритм на первое,
неотделимое от него.

Ничто, таким образом, не мешает нам приписывать длительность, а
следовательно, и форму существования, аналогичную нашей, изолируемым наукой
системам, если вновь ввести их в Целое, куда они и должны быть введены. То
же самое можно сказать, a fortiori, и о предметах, выделяемых нашим
восприятием. Четкие контуры, приписываемые нами какому-нибудь предмету и
придающие ему индивидуальность, очерчивают лишь известного рода влияние,
которое мы могли бы оказать на данную точку пространства: это план наших
возможных действий, отражаемый, словно в зеркале, в наших глазах, когда мы
замечаем поверхности и грани вещей. Уберите это действие, а следовательно,
и широкие пути, прокладываемые им с помощью восприятия в переплетениях
реальности, - и индивидуальность предмета поглотится всеобщим
взаимодействием, которое и есть сама реальность.

Мы рассматривали материальные предметы, взятые наугад. Но не существует ли
предметов особого рода? Мы сказали, что неорганизованные тела выкраиваются
из ткани природы восприятием, ножницы которого как бы следуют пунктиру
линий, определяющих возможный захват действия. Но тело, которое совершит
это действие, которое, прежде чем выполнить реальные действия, проецирует
уже не материю контуры действий возможных, которому достаточно только
направить свои органы чувств на поток реального, чтобы кристаллизовать его
в определенные формы и создавать, таким образом, другие тела, - словом,
живое тело, - подобно ли оно другим телам?

Конечно, и в нем также есть часть протяженности, связанная с остальной
протяженностью, солидарная с Целым, подчиненная тем же физическим и
химическим законам, которые управляют любой частью материи. Но если деление
материи на изолированные тела зависит от нашего восприятия, а организация
замкнутых систем материальных точек - от нашей науки, то живое тело было
изолировано и замкнуто самой природой. Оно состоит из разнородных частей,
дополняющих друг друга. Оно выполняет различные функции, связанные друг с
другом.

Это - индивидуум, и ни о каком ином предмете, даже о кристалле, этого
сказать нельзя, ибо у кристалла нет ни разнородности частей, ни различия
функций. Конечно, даже в организованном мире нелегко определить, что
является индивидуумом, а что - нет. Затруднения значительны уже в отношении
животного мира; они становятся почти непреодолимыми, если обратиться к миру
растительному. На причинах, коренящихся очень глубоко, мы остановимся
далее. Мы увидим, что индивидуальность допускает бесконечное число степеней
и что нигде, даже у человека, она не реализована полностью. Но это не дает
оснований не признавать в ней характерного свойства жизни. Биолог,
прибегающий к приемам геометра, одержал бы слишком легкую победу над нашей
неспособностью дать точное и общее определение индивидуальности. Точное
определение может быть дано только завершенной реальности; жизненные же
свойства никогда не бывают полностью реализованными; они всегда - лишь на
пути к реализации: это не столько состояния, сколько стремления. Но
стремление может достичь всего того, на что оно направлено, лишь тогда,
когда оно не сталкивается ни с каким иным стремлением. Как возможно это в
области жизни, где, как мы покажем, всегда существует взаимопереплетение
противоположных стремлений? Обращаясь, в частности, к индивидуальности,
можно сказать, что если стремление к индивидуализации присуще всему
организованному миру, то оно повсюду же сталкивается со стремлением к
воспроизведению. В случае завершенной индивидуальности ни одна частица,
отделившаяся от организма, не смогла бы жить самостоятельно. Но тогда
размножение стало бы невозможным. В самом деле, что такое размножение, если
не воссоздание нового организма из части, отделившейся от старого? Таким
образом, индивидуализация дает приют собственному своему врагу. Ее
потребность продолжаться во времени обрекает ее на ограниченность в
пространстве. Биолог обязан в каждом случае принимать в расчет оба
стремления. А потому бесполезно добиваться от него такого определения
индивидуальности, которое, будучи сформулированным раз и навсегда, стало бы
применяться автоматически.

Но слишком часто о явлениях жизни рассуждают так же, как о свойствах
неорганизованной материи. Нигде это смешение так не очевидно, как в спорах
об индивидуальности. Нам указывают на червя Lumbriculus, каждая часть
которого регенерирует собственную голову и живет, как самостоятельный
индивид, или на гидру, части которой становятся новыми гидрами, или на яйцо
морского ежа, из кусочков которого развиваются полные зародыши: где же,
спрашивают нас, индивидуальность яйца, гидры, червя? Но из того, что сейчас
существуют несколько индивидуальностей, не следует, что прежде не могло
быть одной индивидуальности. Я признаю, что при виде нескольких ящиков,
выпадающих из какого-нибудь шкафа, я не вправе сказать, что этот шкаф был
сделан из одного цельного куска. Но дело в том, что настоящее этого шкафа
не может заключать в себе больше, чем прошлое, и если теперь он состоит из
нескольких разнородных кусков, то таковым он был и со времени его
изготовления. Вообще говоря, неорганизованные тела, в которых мы нуждаемся,
чтобы действовать, и по которым мы сформировали наш способ мышления,
подчиняются такому простому закону: "настоящее не содержит ничего сверх
того, что было в прошлом, и то, что обнаруживается в действии, уже было в
причине". Но предположим, что отличительной чертой организованного тела
являются рост и беспрестанное изменение, - о чем и свидетельствует,
впрочем, самое поверхностное наблюдение, - и ничего удивительного не будет
в том, что вначале было одно, а потом - несколько. Размножение
одноклеточных организмов и состоит в том, что живое существо делится на две
половины, каждая из которых является целостным индивидуумом. Правда, у
более сложных животных способность воспроизведения целого локализована в
клетках, называемых половыми и являющихся почти независимыми. Но кое-что от
этой способности, как показывают факты регенерации, может быть рассеяно в
остальной части организма, и можно допустить, что в исключительных случаях
она целиком существует во всем организме в скрытом состоянии и проявляется
при первой возможности. Я вправе говорить об индивидуальности не только
лишь тогда, когда организм не может делиться на жизнеспособные фрагменты.
Достаточно, чтобы этот организм перед делением представлял известную
систематизацию частей и чтобы в отделившихся частях сохранилось стремление
к той же систематизации. Именно это и наблюдается в организованном мире.
Таким образом, можно сделать заключение, что индивидуальность никогда не
бывает завершенной и зачастую трудно, а иногда и невозможно сказать, что
такое индивид, а что им не является;

но жизнь тем не менее ищет путей к индивидуальности и стремится создать
системы, естественным образом изолированные, естественным образом замкнутые.

Этим живое существо отличается от всего, что наше восприятие и наша наук&
изолируют и обособляют искусственным путем. Вот почему неправомерно было бы
сравнивать его с предметом. Если бы мы пожелали сравнить его с чем-нибудь
из неорганизованного мира, то скорее можно было бы провести параллель не с
каким-то определенным материальным предметом, а с материальной Вселенной в
целом. Правда, это сравнение не принесло бы особой пользы, ибо живое
существо может быть объектом наблюдения, тогда как Вселенная как целое
строится и перестраивается мышлением. Но все же внимание было бы в этом
случае направлено на существенные черты организации. Как Вселенная в ее
целостности, как каждое сознательное существо, взятое отдельно, - живой
организм есть нечто такое, что длится. Его прошлое целиком продолжается в
настоящем, присутствует и действует в нем. Можно ли иначе понять, что
организм проходит через вполне определенные фазы, что возраст его меняется,
- словом, что он имеет историю? Если я рассматриваю, к примеру, свое тело,
то вижу, что, подобно моему сознанию, оно постепенно, от детства к
старости, созревает; как и я, оно стареет. Зрелость и старость являются,
собственно говоря, лишь свойствами моего тела, и только метафорически я даю
то же название соответствующим изменениям моей сознательной личности. Если
я спущусь теперь по лестнице живых существ, если я перейду от одного из
наиболее дифференцированных к одному из наименее дифференцированных, от
многоклеточного организма человека к одноклеточной инфузории, я и в этой
простой клетке обнаружу тот же процесс старения. После известного числа
делений инфузория истощает свои силы, для вос