а
естественна для человеческого интеллекта, всегда озабоченного тем, в какую
из прежних готовых рубрик придется ему занести тот или иной предмет, и
можно сказать, что в известном смысле все мы рождаемся платониками.

Нигде бессилие этого метода не проявляется так отчетливо, как в теории
жизни. Развиваясь по направлению к позвоночным вообще, к человеку и
интеллекту в частности, Жизнь должна была оставить по пути много элементов,
несовместимых с этим особым способом организации, и уступить их, как мы
покажем, другим линиям развития. Поэтому, чтобы постичь истинную природу
жизненной деятельности, нам нужно будет вновь отыскать совокупность этих
элементов и сочетать их с интеллектом как таковым. Нам, вероятно, поможет в
этом то смутное представление, та дымка, что окружает представление ясное,
то есть интеллектуальное. Чем, в самом деле, может быть эта бесполезная
дымка, как не частью того эволюционного начала, которое не уместилось в
специальную форму нашей организации и прошло контрабандой? Значит, именно
туда мы должны будем отправляться за указаниями, чтобы расширить
интеллектуальную форму нашей мысли; там почерпнем мы необходимый порыв,
который сможет поднять нас над самими собой. Представить себе жизнь в целом
не значит скомбинировать простые идеи, отложенные в нас самой жизнью в ходе
ее эволюции: может ли часть быть тождественной целому, содержимое -
содержащему, отложения жизненной работы - самой этой работе? А между тем мы
поддаемся этой иллюзии, когда определяем эволюцию жизни как "переход от
однородного к разнородному" или с помощью любого другого понятия,
полученного путем комбинирования элементов интеллекта. Мы располагаемся в
одном из конечных пунктов эволюции, очевидно, в главном, но не
единственном; и даже в этом пункте мы не берем всего, что там находится,
ибо мы сохраняем от интеллекта только одно или два понятия, в которых он
выражается, - и эту-то часть от части мы провозглашаем представительницей
целого, даже чего-то такого, что выходит за границы отвердевшего целого; то
есть представительницей того эволюционного движения, по отношению к
которому это "целое" является только современной стадией. На самом же деле,
возьми мы даже весь интеллект, это не было бы чрезмерным, этого было бы
недостаточно. Следовало бы сблизить с ним все то, что мы находим в каждом
из конечных пунктов эволюции. И нужно было бы рассматривать

эти различные и расходящиеся элементы как фрагменты, которые дополняют или,
по крайней мере, дополняли друг друга в своих низших формах. Тогда только у
нас могло бы возникнуть предчувствие реальной природы эволюционного
движения; да и то это было бы всего лишь предчувствием, ибо мы всегда имели
бы дело только с тем, что уже эволюционировало, с результатом, а не с самой
эволюцией, то есть не с самим актом, который приводит к результату.

Такова философия жизни, которой мы придерживаемся. Она стремится преодолеть
и механицизм, и телеоло-гизм, но, как мы отметили вначале, она сближается
со вторым учением больше, чем с первым. Стоит остановиться на этом вопросе
и точнее указать, в чем она сходна с телеологизмом и в чем отлична от него.

Подобно радикальному телеологизму, хотя и в более расплывчатой форме, она
представит нам организованный мир как гармоническое целое. Но эта гармония
далеко не так совершенна, как утверждалось. Она допускает много отклонений,
ибо каждый вид, даже каждый индивид, сохраняет от целостности жизненного
импульса только некий порыв и стремится использовать эту энергию в
собственных интересах; в этом и состоит приспособление. Вид и индивид
думают только о себе самих, из чего вытекает возможность конфликта с
другими формами жизни. De facto, таким образом, гармонии не существует: она
существует скорее de jure. Я хочу этим сказать, что первичный порыв есть
порыв общий и чем дальше мы по нему восходим, тем в большей мере различные
тенденции предстают как взаимодополняющие. Так порыв ветра разделяется на
перекрестке на расходящиеся струи воздуха, но все они представляют собой
одно и то же дуновение. Гармония, или, скорее, "дополнительность",
проявляется только в целом и более в тенденциях, чем в состояних. Главное
же - и именно в этом вопросе телеологизм наиболее заблуждается - гармония
обнаруживается скорее позади, чем впереди. Она состоит в тождестве
импульса, а не в общем стремлении. Напрасно было бы приписывать жизни
какую-нибудь цель в человеческом смысле слова. Говорить о цели - значит
думать о некоем предсуществующем образце, которому остается лишь
реализоваться. По сути, это значит предполагать, что все дано, что будущее
можно вычитать в настоящем. Это значит думать, что жизнь в своем движении и
во всей своей целостности действует так же, как наш интеллект, который
является только неподвижным и фрагментарным снимком жизни и всегда
естественным образом располагается вне времени. А жизнь развивается и
длится. Конечно, всегда можно, оглядываясь на пройденный уже путь,
обозначить его направление, определить это направление с помощью
психологических понятий и говорить так, будто бы преследовалась известная
цель. Так будем говорить и мы. Но о пути, который предстоит еще пройти,
человеческий разум ничего не может сказать, ибо путь создавался по мере
того, как совершался акт его прохождения; он является только направлением
самого этого акта. Таким образом, эволюция допускает в каждый момент
психологическое толкование, которое, с нашей точки зрения, лучше всего ее
объясняет, но оно имеет ценность и значение лишь в ретроспективном смысле.
Телеологическая интерпретация, которую мы предлагаем, никогда не сможет
послужить для предвидения будущего. Это - определенное видение прошлого в
свете настоящего. Короче говоря, классическая концепция целесообразности
хочет охватить одновременно и слишком много, и слишком мало. Она чересчур
широка и чересчур узка. Находя объяснение жизни в интеллекте, она чрезмерно
сужает значение жизни. Интеллект, во всяком случае такой, какой мы
обнаруживаем в самих себе, был создан эволюцией в процессе ее движения; он
выделен из чего-то более обширного, или, скорее, он представляет собой
только проекцию реальности, проекцию по необходимости плоскую, тогда как
реальность обладает рельефом и глубиной. Эту-то более обширную реальность
истинный телеологизм и должен был бы воссоздать, или, скорее, охватить,
если возможно, в одном простом видении. Но, с другой стороны, именно
потому, что реальность выходит за границы интеллекта, - этой способности
связывать подобное с подобным, замечать, а также создавать повторения, -
она, без сомнения, является творческой, то есть совершает такие действия, в
которых она расширяется и превосходит саму себя. Эти действия не были,
таким образом, даны в ней заранее, и, следовательно, она не могла принять
их за цели, хотя, будучи совершены, они и допускают рациональное
объяснение, как допускает его сфабрикованный предмет, реализовавший некий
образец. Одним

словом, теория конечных причин идет недостаточно далеко, когда
ограничивается тем, что помещает в природу интеллект, но она идет слишком
далеко, когда предполагает предсуществование будущего в настоящем в виде
идеи. Второй тезис, грешащий преувеличением, является, впрочем, следствием
первого, который грешит преуменьшением. Нужно заменить интеллект в
собственном смысле слова более обширной реальностью: интеллект же есть
только сужение этой реальности. Будущее предстанет тогда как расширение
настоящего. Оно не содержалось, следовательно, в настоящем в виде
представленной цели. И тем не менее, реализовавшись, оно даст объяснение
настоящему столь же успешно, как само оно объяснялось настоящим, и даже
более того, его можно будет рассматривать как цель в той же или даже в
большей мере, чем как результат. Наш интеллект имеет право рассматривать
его абстрактно, со своей обычной точки зрения, ибо сам является абстракцией
породившей его причины.

Правда, причина кажется тогда неуловимой. Уже телеологическая теория жизни
ускользает от всякой точной проверки. Что же будет, скажут нам, если мы
двинемся еще дальше в одном из ее направлений? Таким образом, мы подошли,
после необходимого отступления, к вопросу, который считаем основным: можно
ли доказать с помощью фактов недостаточность механицизма? Мы заявили, что
если это доказательство возможно, то лишь при условии принятия гипотезы
эволюционизма. Пришло время показать, что если механицизм недостаточен для
объяснения эволюции, то нельзя остановиться и на классической концепции
целесообразности, а тем более на ее ограничении или смягчении: напротив,
следует пойти еще дальше.

Определим теперь принцип нашего доказательства. Мы сказали, что жизнь с
самого начала является продолжением одного и того же порыва, разделившегося
между расходящимися линиями эволюции. Что-то росло, что-то развивалось
путем ряда прибавлений, каждое из которых тоже было творением. Само это
развитие и привело к разъединению тех тенденций, дальнейший рост которых
делал их несовместимыми друге другом. Собственно говоря, ничто не мешает
нам вообразить единственного индивида, в котором, путем последовательных
превращений, в течение тысяч веков совершилась бы эволюция жизни. Или,
вместо одного индивида, можно предположить множество индивидов, следующих
друг за другом по одной линии. В обоих случаях существовало бы, если можно
так выразиться, только одно измерение. Но в действительности эволюция
произошла через посредство миллионов индивидов и на расходящихся линиях,
каждая из которых оканчивалась перекрестком, откуда разбегались новые пути,
и так далее до бесконечности. Если наша гипотеза имеет основания, если
причины, действующие на этих различных путях, являются психологическими по
своей природе, то, несмотря на дивергенцию их следствий, они должны
сохранить нечто общее, подобно тому, как давно расставшиеся товарищи хранят
одни и те же воспоминания детства. Сколько бы ни было раздвоений, сколько
бы ни открывалось боковых путей, на которых независимо друг от друга
развивались разъединенные элементы, все же это движение частей продолжается
в силу первичного порыва целого. Нечто от этого целого должно,
следовательно, существовать в его частях. И этот общий элемент может
проявиться каким-нибудь способом - быть может, наличием в совершенно
различных организмах тождественных органов. Предположим на минуту, что
теория механицизма истинна и эволюция совершается путем ряда случайностей,
прибавляющихся друг к другу, причем каждая новая случайность сохраняется
посредством отбора, если это полезно для той суммы предшествующих полезных
случайностей, которую представляет собой современная форма живого существа.
Какие шансы будут тогда для того, чтобы через два ряда совершенно
различных, добавляющихся друг к другу случайностей два совершенно различных
эволюционных течения привели к одинаковым результатам? Чем больше будут
расходиться две эволюционные линии, тем меньшей будет возможность того,
чтобы случайные внешние влияния или случайные внутренние изменения вызвали
формирование на этих линиях тождественных органов, особенно если и следа
этих органов не было в тот момент, когда произошло раздвоение. Это сходство
является, напротив, естественным для такой гипотезы, как наша; повсюду,
вплоть до самых последних ручейков, мы, вероятно, обнаружим нечто от
импульса, полученного у истоков. Итак, чистый механицизм был бы опровержим,
целесообразность же - в том особом смысле, в каком мы ее понимаем, - была
бы. доказуема, если бы удалось установить, что жизнь с помощью различных
средств создает на расходящихся эволюционных линиях тождественные органы.
Сила доказательства была бы к тому же пропорциональна степени отдаленности
выбранных эволюционных линий и степени сложности обнаруженных на них
сходных структур.

Могут сослаться на то, что сходство структуры вытекает из тождества общих
условий, в которых происходила эволюция жизни. Такие внешние условия, если
они продолжительны, могут одинаково ориентировать силы, создающие тот или
иной орган, несмотря на различие преходящих внешних влияний и внутренних
случайных изменений. - Мы знаем, действительно, какую роль играет в
современной науке понятие приспособления. Конечно, не все биологи применяют
его в одинаковом смысле. По мнению некоторых, внешние условия способны
непосредственно приводить к изменению организма в определенном направлении
в силу физико-химических превращений, вызываемых этими условиями в живом
веществе;

такова, к примеру, гипотеза Эймера. Другие же, более верные духу
дарвинизма, утверждают, что условия могут повлиять только косвенным путем,
благоприятствуя в борьбе за жизнь тем из представителей вида, которых
случайности рождения лучше приспособили к среде. Иначе говоря, одни
приписывают внешним условиям положительное влияние, другие же -
отрицательное; в первой гипотезе эта причина вызывает изменения, во второй
она их только устраняет. Но в обоих случаях утверждается, что она влечет за
собой полное приспособление организма к условиям существования. Этим общим
приспособлением и попытаются, конечно, механистически объяснить сходство
структуры, которое, по нашему мнению, служит самым сильным аргументом
против механицизма. Вот почему, прежде чем перейти к деталям, мы должны
сейчас в общих чертах объяснить, почему интерпретации, основанные на
"приспособлении", кажутся нам недостаточными.

Заметим прежде всего, что из двух только что сформулированных нами гипотез
лишь вторая не заключает в себе двусмысленности. Дарвиновская идея
приспособления, происходящего путем автоматического устранения
неприспособленных, проста и ясна. Но зато, в силу того, что она приписывает
внешней причине, направляющей эволюцию, полностью отрицательное влияние, ей
трудно объяснить даже прямолинейное прогрессивное развитие таких сложных
органов, какие нам предстоит исследовать. Что же будет, если она захочет
дать объяснение тождеству структуры органов чрезвычайно сложных,
оказавшихся на расходящихся эволюционных линиях? Случайное изменение, как
бы мало оно ни было, предполагает действие множества мелких причин,
физических и химических. Накопление случайных изменений, необходимых для
создания сложной структуры, требует участия, скажем так, бесконечного числа
бесконечно малых причин. Могут ли одни и те же совершенно случайные причины
вновь появиться в том же порядке в различных пунктах пространства и
времени? Никто не станет этого утверждать, и даже сам дарвинист сможет лишь
сказать, что тождественные действия могут вытекать из различных причин, что
к одному и тому же месту ведет не один путь. Но не дадим себя провести этой
метафорой. Место, куда приходят, не обозначает пути, по которому туда идут,
тогда как органическая структура является самим накоплением тех наибольших
различий, через которые должна была проходить эволюция, чтобы создать эту
структуру. (Борьба за существование и естественный отбор не могут помочь
нам в решении этой части проблемы, ибо нас не занимает здесь то, что
исчезло; мы смотрим лишь на то, что сохранилось.) И вот мы видим, что на
независимых линиях эволюции путем постепенного накопления прибавляющихся
друг к другу результатов обрисовались тождественные структуры. Как можно
допустить, чтобы случайные причины, предстающие в случайном порядке, могли
многократно приводить к одному и тому же результату, если причины эти
бесконечны по числу и результат бесконечно сложен?

"Одинаковые причины производят одинаковые действия" - вот принцип
механицизма. Хотя принцип этот и не предполагает, чтобы одинаковые действия
всегда имели одинаковые причины, однако этот вывод следует из него в тех
особых случаях, когда причины можно различить в произведенном ими действии,
составными элементами которого они являются. Если двое гуляющих, выйдя из
различных пунктов и блуждая за городом по воле своего каприза, в конце
концов встретятся, в этом не будет ничего необычного. Но чтобы они,
прохаживаясь таким образом, описывали одинаковые кривые, которые могли бы
быть в точности наложены одна на другую, - это совершенно невероятно. И
невероятность эта будет к тому же увеличиваться по мере усложнения
траекторий проходимых с той и другой стороны путей. Она превратится в
невозможность, если эти зигзаги станут бесконечно сложными. Но что значит
эта сложность по сравнению со сложностью органа, где расположены в
определенном порядке тысячи клеточек, каждая из которых представляет собой
своего рода организм?

Перейдем же к другой гипотезе и посмотрим, как она решает эту проблему.
Приспособление не является здесь только устранением неприспособленных. Оно
обязано положительному влиянию внешних условий, которые лепят организм по
своей собственной форме. На этот раз сходство результатов объясняется
именно сходством причин, и мы, казалось бы, имеем дело с чистым
механицизмом. Но присмотримся ближе. Мы увидим, что это - чисто словесное
объяснение, что мы снова поддались словам и искусственность решения состоит
в том, что мы взяли термин "приспособление" одновременно в двух различных
смыслах.

Если я налью в один и тот же стакан поочередно воду и вино, то обе жидкости
примут в нем одну и ту же форму, и тождество формы будет связано с
тождеством приспособления содержимого к содержащему. Приспособление
обозначает в этом случае механическое включение, то есть форма, к которой
приспособляется материя, была уже вполне готовой и навязала материи свою
собственную конфигурацию. Но когда мы говорим о приспособлении организма к
условиям, в которых он должен жить, где здесь предсуществующая форма,
дожидающаяся своей материи? Условия - это не форма литейщика, в которую
вольется жизнь и приобретет ее очертания: рассуждать так - значит быть
жертвой метафоры. Здесь нет еще формы; сама жизнь должна будет создать себе
форму, приспособленную к условиям, которые ей даны. Ей придется извлекать
пользу из этих условий, нейтрализовать неудобства и использовать
преимущества, словом, отвечать на внешние влияния созданием аппарата, не
имеющего с этими влияниями никакого сходства. Приспособляться означает
здесь не повторять, но отвечать, что вовсе не одно и то же. Если тут и есть
приспособление, то лишь в том смысле, в каком можно, к примеру, говорить,
что решение геометрической задачи приспособляется к сформулированным
^условиям. Я вполне допускаю, что так понимаемое приспособление объясняет,
почему различные процессы эволюции приводят к сходным формам: одна и та же
проблема требует, действительно, одного и того же решения. Но тогда нужно
будет ввести, как и для решения геометрической задачи, разумную
деятельность или, по крайней мере, причину, действующую аналогичным
образом. Снова придется ввести целесообразность, и на этот раз в гораздо
большей степени нагруженную антропоморфическими элементами. Одним словом,
если приспособление, о котором идет речь, пассивно, если это просто
воспроизведение в выпуклой форме того, что условия дают в форме вогнутой,
оно не создаст ничего из того, что от него ждут; если же его объявляют
активным, способным ответить рассчитанным решением на проблему,
поставленную условиями, то в таком случае идут гораздо дальше нас - на наш
взгляд, даже слишком далеко - в том направлении, которое мы указали
вначале. На самом же деле незаметно переходят от одного из этих смыслов к
другому и находят убежище в первом всякий раз, когда грозит опасность
обвинения в телеологизме при употреблении второго. Именно второй смысл
действительно служит текущей практике науки, первый же чаще всего снабжает
науку ее философией. В каждом частном случае выражаются так, как будто
процесс приспособления был вызван стараниями организма построить аппарат,
способный извлечь из внешних условий все самое лучшее; а затем говорят о
приспособлении вообще, как будто оно было отпечатком обстоятельств,
пассивно воспринятых индифферентной материей.

Но обратимся к примерам. Прежде всего было бы интересно сравнить в целом
растения и