изнь относится к порядку
психологическому, а психическое по самой своей сути охватывает нераздельную
множественность взаимопроникающих элементов. В пространстве, и, разумеется,
только в пространстве возможна множественность раздельная: одна точка
находится вне другой. Но чистое и пустое единство встречается также только
в пространстве: это единство математической точки. Абстрактное единство и
абстрактная множественность будут определениями пространства или
категориями разума, - это все равно, так как пространственность и
интеллектуальность скопированы друг с друга. Но то, что по природе является
психологическим, не может ни приложиться в точности к пространству, ни
полностью вписаться в рамки разума. Едина или множественна моя личность в
данный момент? Если я назову ее единой, запротестуют внутренние голоса
ощущений, чувств, представлений, между которыми делится моя
индивидуальность. Но если я делаю из нее раздельную множественность, против
этого с той же силой восстает мое сознание;

оно утверждает, что мои ощущения, чувства, мысли - только абстракции,
производимые мною над самим собой, и что каждое из моих состояний включает
все другие. Таким образом, я являюсь и множественным единством, и единой
множественностью', выражаясь языком интеллекта, ибо только интеллект имеет
язык; но единство и множественность - это лишь снимки моей личности,
сделанные разумом, который нацеливает на меня свои категории: я не вхожу ни
в ту, ни в другую, ни в обе вместе, хотя они, соединившись, могут отчасти
сымитировать то взаимопроникновение и ту непрерывность, которые я нахожу в
глубине самого себя. Такова моя внутренняя жизнь, такова и жизнь в целом.
Если жизнь в соприкосновении с материей можно сравнить с импульсом или
порывом, - рассматриваемая в самой себе, она есть безграничность
возможностей, взаимодействие тысяч и тысяч тенденций, которые, впрочем,
являются "тысячами и тысячами" лишь тогда, когда они оказываются внешними
друг другу, то есть опространствленными. Соприкосновение с магерией
определяет эту диссоциацию. Материя разделяет в реальности то, что было
множественным только в возможности, и в этом смысле индивидуализация
является отчасти делом материи, отчасти следствием того, что несет в себе
жизнь. Это можно сказать и о поэтическом чувстве: выражаясь в отдельных
строфах, в отдельных стихах, в отдельных словах, оно содержит в себе эту
множественность элементов, но создается все же материальность языка.

Но через слова, через стихи и строфы пробегает простое вдохновение, которое
и есть все в поэме. Так между разъединенными индивидами все еще циркулирует
жизнь. Повсюду тенденция к индивидуализации встречает противодействие со
стороны противоположной и дополнительной тенденции к ассоциации, а в то же
время ею и довершается, как будто множественное единство жизни, увлекаемое
в направлении множественности, делает тем большее усилие, чтобы сжаться в
самом себе. Какая-нибудь часть, не успев еще отделиться, стремится уже
соединиться если не со всем остальным, то, по крайней мере, с тем, что к
ней ближе всего. Отсюда колебание во всей области жизни между
индивидуализацией и ассоциацией. Индивиды рядополагаются в общество; но,
едва образовавшись, оно желает растворить в новом организме рядоположен-ных
индивидов, чтобы самому стать индивидом, который мог бы быть, в свою
очередь, составной частью новой ассоциации. На самой низшей ступени
иерархии организмов мы находим уже истинные ассоциации, колонии микробов, и
в этих ассоциациях, если верить недавно опубликованной работе, - тенденцию
к индивидуализации путем образования ядра'. Та же тенденция вновь
обнаруживается на более высокой ступени у протофитов, которые, выйдя из
материнской клетки путем деления, остаются соединенными друг с другом
студенистым веществом, окружающим их поверхность, равно как и у простейших,
которые вначале переплетаются между собою ложноножками и в конце концов
сливаются. Известна так называемая "колониальная" теория происхождения
высших организмов. Согласно ей, простейшие одноклеточные образовали,
рядополагаясь, скопления, которые, в свою очередь, приближаясь друг к
другу, дали скопления скоплений; так все более и более сложные, а также все
более и более дифференцированные организмы возникли из ассоциации едва
дифференцированных и элементарных организмов'. В этой крайней форме теория
вызвала серьезные возражения; по-видимому, все больше подтверждается, что
полизоизм есть факт исключительный и ненормальный. И тем не менее все
происходит так, как будто бы всякий высший организм порождался ассоциацией
клеточек, которые поделили между собой труд. Очень вероятно, что не
клеточки составили индивида путем ассоциации, а скорее индивид создал
клетки путем диссоциации3 . Но именно это и открывает нам в происхождении
индивида участие социальной формы, как если бы организм мог развиться
только при условии разделения своей субстанции на элементы, обладающие
признаками индивидуальности, и соединения их между собою по признакам
социальности. Многочисленны случаи, когда природа словно бы колеблется
между двумя формами и задается вопросом, создать ли ей общество, или
индивида: тогда достаточно бывает самого легкого толчка, чтобы склонить
весы в ту или другую сторону. Если взять довольно большую инфузорию, как,
например, stentor, и разрезать ее на две половины так, чтобы каждая
содержала часть ядра, то обе половины порождают самостоятельного индивида;

но если произвести неполное деление, оставив между двумя частями
протоплазматическое соединение, то можно заметить с обеих сторон полностью
согласованные движения; уцелеет или порвется связующая нить - и жизнь
примет либо общественную, либо индивидуальную форму. Таким образом, мы
видим, что уже в простейших организмах, состоящих из одной клетки, мнимая
индивидуальность целого есть соединение неопределенного числа возможных
индивидуальностей, обладающих способностью к ассоциации. И сверху донизу в
ряду живых существ проявляется тот же закон. Именно это мы и выражаем,
говоря, что единство и множественность - это категории инертной материи,
что жизненный порыв не является ни чистым единством, ни чистой
множественностью; и если материя, с которой он сообщается, вынуждает его
выбирать одно из двух, этот выбор никогда не будет окончательным: он будет
бесконечно перескакивать с одного на другое. В эволюции жизни в двух
направлениях - индивидуализации и ассоциации - нет поэтому ничего
случайного. Она исходит из самой сущности жизни.

Существенным является также движение в направлении мышления. Если наш
анализ верен, то в истоках жизни лежит сознание или, скорее, сверхсознание.
Сознание или сверхсознание - это ракета, потухшие остатки которой падают в
виде материи; сознание есть также и то, что сохраняется от самой ракеты и,
прорезая эти остатки, зажигает их в организмы. Но это сознание,
представляющее собой потребность творчества, проявляется только там, где
творчество возможно. Оно засыпает, если жизнь осуждена на автоматизм; оно
пробуждается, как только вновь возникает возможность выбора. Вот почему в
организмах, лишенных нервной системы, оно варьирует в зависимости от
способности организма к передвижению и к изменению своей формы. У животных
же, обладающих нервной системой, оно пропорционально сложности перекрестка,
где сходятся пути, называемые чувствительными, и пути двигательные, то есть
пропорционально сложности мозга. Как следует понимать это взаимодействие
между организмом и сознанием?

Мы не будем останавливаться здесь натом, что исследовали в предыдущих
работах. Ограничимся напоминанием, что теория, согласно которой сознание
связано, например, с определенными нейронами и выделяется по ходу их работы
наподобие фосфоресценции, может быть принята ученым в целях детального
анализа. Это удобный способ выражения; но не более того. В действительности
живое существо есть центр действия. Оно представляет собой известную сумму
случайного, введенного в мир, то есть определенное количество возможного
действия, количество, меняющееся в зависимости от индивидов, а в
особенности от видов. Нервная система животного очерчивает гибкие линии, по
которым пойдет его действие (хотя потенциальная энергия, которая должна
освободиться, накапливается скорее в мускулах, чем в самой нервной
системе); его нервные центры своим развитием и формой указывают на
возможность более или менее обширного выбора между более или менее
многочисленными и сложными действиями. Так как пробуждение сознания у
живого существа тем более полно, чем шире предоставленный ему выбор и чем
более значительной суммой действия он обладает, то ясно, что развитие
сознания будет казаться соответствующим развитию нервных центров. С другой
стороны, так как всякое состояние сознания с известной точки зрения есть
вопрос, поставленный двигательной активности, и даже начало ответа, то нет
психологического факта, который не предполагал бы работы мозговых
механизмов. Таким образом, все происходит так, как будто сознание исходит
из мозга и как будто бы сознательная деятельность во всех деталях
формируется сообразно деятельности мозговой. В действительности же сознание
не исходит из мозга; но мозг и сознание соответствуют друг другу, так как
оба они одинаково измеряют количество выбора, которым располагает живое
существо, мозг - сложностью своей структуры, сознание - интенсивностью
своего пробуждения.

Именно потому, что мозговое состояние выражает лишь то, что в
соответствующем психологическом состоянии относится к рождающемуся
действию, психологическое состояние говорит о выборе больше, чем состояние
мозговое. Сознание живого существа, как мы пытались доказать в другом
месте, едино со своим мозгом в том же смысле, в каком заостренный нож
составляет единство со своим острием: мозг - это заостренный конец, которым
сознание проникает в плотную ткань событий, но он не расширяется вместе с
сознанием, как острие не расширяется вместе с ножом. Таким образом, из
того, что два мозга, к примеру, мозг обезьяны и мозг человека, очень
сходны, нельзя заключить, что соответствующие сознания можно сравнивать или
соизмерять друг с другом.

Но, быть может, и сходство их не так велико, как предполагают. Как не
поражаться тому факту, что человек способен выучить любое упражнение,
создать любой предмет, приобрести любой двигательный навык, тогда как
способность комбинировать новые движения у самого одаренного животного,
даже у обезьян, строго ограничена? В этом - мозговая характеристика
человека. Человеческий мозг создан, как и всякий мозг, для того, чтобы
заводить двигательные механизмы и в любой момент давать нам возможность
выбрать среди них тот механизм, который мы Приведем в движение действием
пружины. Но он отличается от мозга животного тем, что число механизмов,
которые он может завести, а следовательно, число пружин, между которыми он
делает выбор, бесконечно. От ограниченного же до неограниченного такое же
расстояние, как от закрытого до открытого. Это различие не в степени, но в
природе.

Поэтому и сознание животного, даже самого разумного, коренным образом
отлично от сознания человека. Ибо сознание точно соответствует возможности
выбора, которой располагает живое существо; оно расширяется вместе с
возможным действием, окружающим, словно дымка, действие реальное: сознание
есть синоним изобретения и свободы. У животного же изобретение всегда
является не более как вариацией на одну и ту же тему. Конечно, ему удается
своей личной инициативой расширить видовые привычки, в которых оно
заключено, но оно ускользает от автоматизма лишь на одно мгновение, - как
раз на время, необходимое для создания нового автоматизма:

двери его тюрьмы открываются, чтобы тотчас же снова закрыться; дергая за
собственную цепь, он достигает лишь того, что удлиняет ее. С появлением
человека сознание рвет эту цепь. У человека, и только у него, оно
освобождается. Вся история жизни до сих пор была историей усилий сознания
приподнять материю и более или менее полного подавления сознания вновь и
вновь падавшей на него материей. Затея была парадоксальной, если только
здесь можно говорить о затее и усилии иначе, чем метафорически. Речь шла о
том, чтобы сделать материю, то есть саму необходимость, орудием свободы,
чтобы создать механику, которая бы восторжествовала над механизмом, и
использовать детерминизм природы для того, чтобы пройти через петли
натянутой им сети. Но повсюду, за исключением человека, сознание попадалось
в сеть, через петли которой оно хотело проскользнуть. Оно осталось
порабощенным механизмами, которые пустило в ход. Автоматизм, который оно
стремилось вывести на путь свободы, обвивает и увлекает его. Сознание не в
силах его избежать, потому что энергия, запасенная для действий, почти
полностью используется для поддержания бесконечно

хрупкого, крайне неустойчивого равновесия, в которое оно привело материю.
Но человек не только содержит в порядке свою машину; ему удается
пользоваться ею по своему желанию. Он обязан этим, без сомнения,
превосходству своего мозга, который позволяет ему строить безграничное
число двигательных механизмов, беспрестанно противопоставлять новые
привычки прежним и, вызывая раскол внутри самого автоматизма, добиваться
господства над ним. Он обязан этим своему языку, который обеспечивает
сознанию нематериальный остов, где сознание может воплотиться, и
освобождает его, таким образом, от необходимости останавливаться
исключительно на материальных телах, поток которых может вначале увлечь, а
вскоре -поглотить. Он обязан этим социальной жизни, которая, накопляя и
сохраняя усилия, как язык накопляет мысль, определяет тем самым средний
уровень, которого индивиды должны будут сразу достичь, и этим начальным
побуждением не дает заснуть посредственности, а лучших заставляет
подниматься выше. Но наш мозг, наше общество и наш язык - только внешние и
различные знаки одного и того же внутреннего превосходства. Они говорят,
каждый паевой манер, о той единственной, исключительной победе, которую
одержала жизнь в данный момент эволюции. Они выражают различие в природе, а
не только в степени, отделяющее человека от остального животного мира.
Благодаря им мы догадываемся: в то время, как все иные, полагая, что
веревка натянута слишком высоко, сошли с края широкого трамплина, на
котором жизнь восприняла свой порыв, человек один преодолел препятствие.

В этом-то совершенно особом смысле человек и является "пределом", "целью"
эволюции. Жизнь, сказали мы, выходит за границы целесообразности, как и
других категорий. По существу это есть поток, хлынувший сквозь материю и
извлекающий из нее все, что может. Не было поэтому ни проекта, ни плана в
собственном смысле слова. С другой стороны, слишком очевидно, что остальная
природа не была предоставлена человеку: мы боремся, как другие виды, мы
боролись против других видов. Словом, если бы эволюция жизни столкнулась в
пути с другими случайностями, если бы, в силу этого, жизненный поток
разделился по-иному, мы очень отличались бы, и физически, и морально от
того, что представляем собой сейчас.

А потому было бы заблуждением рассматривать человечество, каким оно
предстает нам теперь, как нечто предначертанное инволюционном движении.
Нельзя даже сказать, что оно есть завершение всей эволюции, ибо эволюция
осуществлялась на нескольких расходящихся линиях, и если человеческий род
находится на краю одной из них, то иные пути были пройдены до конца другими
видами. Если мы считаем человечество смыслом эволюции, то совсем на ином
основании.

С нашей точки зрения, жизнь в целом является как бы огромной волной,
которая распространяется от центра и почти на всей окружности
останавливается и превращается в колебание на месте: лишь в одной точке
препятствие было побеждено, импульс прошел свободно. Этой свободой и
отмечена человеческая форма. Повсюду, за исключением человека, сознание
оказалось загнанным в тупик:

только с человеком оно продолжало свой путь. Человек продолжает поэтому в
бесконечность жизненное движение, хотя он и не захватывает с собой всего
того, что несла в себе жизнь. На других эволюционных линиях прокладывали
себе дорогу другие заключенные в жизни тенденции, нечто из которых,
конечно, сохранил и человек, ибо все взаимопроникает; но сохранил он очень
немногое. Все происходит так, как будто неопределенное и неоформленное
существо, которое можно, назвать, по желанию, человеком или сверхчеловеком,
стремилось принять реальные формы и смогло достичь этого, только утеряв в
пути часть самого себя. Эти потери представлены остальным животным миром и
даже миром растительным, по крайней мере, тем, что является в этих мирах
положительным и возвышающимся над случайностями эволюции.

С этой точки зрения значительно уменьшается та дисгармония, которую мы
наблюдаем в природе. Организованный мир в целом является как бы питательной
почвой, на которой должен был произрасти или человек, или существо, которое
духовно походило бы на него. Животные, как бы ни были они отдалены от
нашего вида, даже враждебны ему, все же были полезными спутниками, на
которых сознание взвалило все то громоздкое, что оно тащило, и которые
позволили ему подняться - с человеком - до таких высот, откуда открылся
перед ним безграничный горизонт.

Правда, оно оставило в пути не только обременительный багаж. Ему пришлось
отказаться и от ценностей. Сознание у человека - это, главным образом,
интеллект. Оно могло бы, а вероятно, и должно было быть также и интуицией.
Интуиция и интеллект представляют собой два противоположных направления
сознательного труда:

интуиция движется по ходу самой жизни, интеллект идет в обратном
направлении, а потому вполне естественно следует движению материи. В
совершенном и цельном человечестве обе эти формы сознательной деятельности
должны были бы достигнуть полного развития. Между таким человечеством и
нашим можно допустить множество возможных посредников, соответствующих всем
воображаемым степеням интеллекта и интуиции. В этом и состоит доля
случайного в духовном строении нашего вида. Иная эволюция могла бы привести
к человечеству с еще более развитым интеллектом или, наоборот, к более
интуитивному. Фактически, в том человечестве, часть которого мы составляем,
интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту. По-видимому, для
того, чтобы покорить материю и вновь овладеть самим собою, сознанию
пришлось истощить лучшие свои силы. При тех особых условиях, в которых была
одержана эта победа, требовалось, чтобы сознание приспосабливалось к
привычкам материи и сосредоточивало на них все свое внимание, словом, чтобы
оно стало, главным образом, интеллектом. Но интуиция все же существует,
хотя в неотчетливой и прерывистой форме. Это почти угасший светильник,
который вспыхивает лишь изредка, только на несколько мгновений. Но он
вспыхивает, вообще говоря, там, где в действие вступает жизненный интерес.
На нашу личность, на нашу свободу, на место, занимаемое нами в природе как
целом, на наше происхождение и, быть может, также на наше назначение он
бросает свет слабый и мерцающий, но тем не менее пронзающий ночную тьму, в
которой оставляет нас интеллект.

Философия должна овладеть этими рассеивающимися интуициями, лишь кое-где
освещающими свой предмет, овладеть прежде всего для того, чтобы удержать
их, затем расширить и соединить, таким образом, между собою. Чем больше она
продвигается вперед в этой работе, тем больше замечает, что интуиция есть
сам дух и, в известном смысле, сама жизнь: интеллект выделяется из интуиции
путем процесса, аналогичному тому, который породил материю. Так выявляется
единство духовной жизни. Познать его можно, только проникнув в интуицию,
чтобы от нее идти к интеллекту, ибо от интеллекта никогда нельзя перейти к
интуиции.

Философия вводит нас, таким образом, в духовную жизнь. И в то же время она
показывает нам отношение жизни духа к жизни тела. Большой ошибкой
спиритуали