и  с  моментами  материально-телесного  снижения.  Тема
рождения нового, обновления, органически сочеталась с темой смерти старого в
веселом и снижающем плане, с образами шутовского карнавального  развенчания.
Благодаря этому французская рождественская песня - "Noel" - могла  развиться
в один из популярнейших жанров революционной уличной песни.
   Смех и материально-телесный момент, как снижающее и возрождающее  начало,
играют существеннейшую роль во внецерковной  или  околоцерковной  стороне  и
других праздников, особенно тех из них, которые носили  местный  характер  и
потому  могли  впитать  в  себя  элементы  древних   языческих   празднеств,
христианской заменой которых они  иногда  являлись.  Таковы  были  праздники
освящения церквей (первой мессы) и престольные праздники. К этим  праздникам
обычно приурочивались местные ярмарки со всей их системой  народно-площадных
увеселений. Они сопровождались также необузданным обжорством и  пьянством40.
Еда и питье находились на первом плане и в праздниках поминовения усопших. В
честь  покровителей  и  жертвователей,   похороненных   в   данной   церкви,
духовенство  устраивало  пиры,  выпивало  за  них  так  называемое  "poculum
charitatis" или "charitas vini". В одном акте  аббатства  Кведлинбург  прямо
сказано, что пир священников  питает  и  услаждает  мертвых:  "plenius  inde
recreantur mortui". Испанские доминиканцы пили за похороненных в их  церквах
покровителей с характерным амбивалентным тостом "viva el muerto"41.  В  этих
последних примерах праздничное веселье и смех носят пиршественный характер и
сочетаются с образом смерти и рождения (обновления жизни) в сложном единстве
амбивалентного материально-телесного низа (поглощающего и рождающего).
   Некоторые  праздники  приобретали  специфическую  окраску  благодаря  тем
сезонам, когда они праздновались. Так, осенние праздники св. Мартина  и  св.
Михаила принимали вакхическую окраску, и эти святые считались  покровителями
виноделия. Иногда особенности того или иного  святого  служили  поводом  для
развития внецерковных смеховых и снижающих материально-телесных  ритуалов  и
действ во время его праздника. Так, в день св. Лазаря в Марселе устраивалась
торжественная  процессия  со  всеми  лошадьми,  мулами,  ослами,  быками   и
коровами. Все население устраивало переодевание  и  плясало  на  площадях  и
улицах "большой танец" (magnum tripudium). Объясняется это,  вероятно,  тем,
что фигура Лазаря была связана  с  циклом  легенд  о  преисподней,  носивших
материально-телесную     топографическую     окраску     (преисподняя      -
материально-телесный низ)42, и  с  мотивом  смерти  и  возрождения.  Поэтому
праздник св. Лазаря мог впитать в себя древние элементы  какого-то  местного
языческого празднества.
   Наконец  смех  и  материально-телесное   начало   были   легализованы   в
праздничном быту, пирушках, уличных, площадных и домашних увеселениях.
   О формах масленичного, карнавального смеха в собственном смысле мы  здесь
говорить не будем43. К нему мы специально обратимся в свое время.  Но  здесь
мы должны еще раз подчеркнуть существенное отношение  праздничного  смеха  к
времени  и  к  временной  смене.  Календарный  момент  праздника  оживает  и
становится остро ощутимым именно в народно-смеховой  внеофициальной  стороне
его. Здесь оживает связь со сменой  времен  года,  с  солнечными  и  лунными
фазами, со смертью и обновлением растительности, со  сменою  земледельческих
циклов.  В   этой   смене   положительно   акцентировался   момент   нового,
наступающего,  обновляющегося.  И  этот  момент  приобретал  значение  более
широкое и более  глубокое:  в  него  вкладывались  народные  чаяния  лучшего
будущего, более справедливого социально-экономического строя, новой  правды.
Народно-смеховая сторона праздника в известной мере разыгрывала  это  лучшее
будущее всеобщего материального изобилия, равенства, свободы,  подобно  тому
как  римские  сатурналии  разыгрывали  возврат  золотого   сатурнова   века.
Благодаря этому средневековый праздник становился как  бы  двуликим  Янусом:
если официальное церковное лицо его  было  повернуто  в  прошлое  и  служило
освящением и санкцией существующего строя,  то  народно-площадное  смеющееся
лицо его глядело в будущее и смеялось на похоронах  прошлого  и  настоящего.
Оно противопоставляло себя  охранительной  неподвижности,  "вневременности",
неотменности установленного строя и мировоззрения, оно  подчеркивало  именно
момент смены и обновления, притом и в социально-историческом плане.
   Материально-телесный  низ  и  вся   система   снижений,   перевертываний,
травестирований   получали   существенное   отношение   к   времени   и    к
социально-исторической    смене.    Одним    из    обязательных     моментов
народно-праздничного веселья было переодевание, то есть обновление  одежд  и
своего социального образа. Другим  существенным  моментом  было  перемещение
иерархического верха в низ: шута объявляли королем,  на  праздниках  дураков
избирали  шутовского  аббата,   епископа,   архиепископа,   а   в   церквах,
непосредственно подведомственных папе, - даже шутовского папу. Эти шутовские
иерархи и служили торжественную  мессу;  на  многих  праздниках  обязательно
избирались эфемерные (однодневные) короли и королевы праздника, например,  в
праздник королей ("бобовый король"),  в  праздник  св.  Валентина.  Избрание
таких эфемерных королей ("roi pour rire") особенно  было  распространено  во
Франции, где почти каждая бытовая пирушка имела своего короля и королеву. От
надевания одежды наизнанку и  штанов  на  голову  и  до  избрания  шутовских
королей и пап действует одна и та  же  топографическая  логика:  переместить
верх в  низ,  сбросить  высокое  и  старое  -  готовое  и  завершенное  -  в
материально-телесную преисподнюю для смерти и нового рождения  (обновления).
И  вот  все  это  и  получило  существенное  отношение   к   времени   и   к
социально-исторической смене. Выдвигался  момент  относительности  и  момент
становления в противовес всяким претензиям на незыблемость и  вневременность
средневекового  иерархического  строя.  Все   эти   топографические   образы
стремились зафиксировать именно самый момент перехода и смены -  смены  двух
властей и двух правд, старой и новой,  умирающей  и  рождающейся.  Ритуал  и
образы праздника стремились разыграть как бы  самое  время,  умерщвляющее  и
рождающее одновременно, переплавливающее старое в новое,  не  дающее  ничему
увековечиться. Время играет и смеется. Это  -  играющий  мальчик  Гераклита,
которому  принадлежит  высшая  власть  во  вселенной  ("ребенку  принадлежит
господство"). Акцент лежит всегда на  будущем,  утопический  облик  которого
всегда присутствует в  ритуалах  и  образах  народного  праздничного  смеха.
Благодаря этому в формах народно-праздничного веселья и могли развиваться те
зачатки, которые расцветут позже в ренессансное ощущение истории.
   Подводя итоги, мы можем сказать, что смех, вытесненный в средние века  из
официального культа и  мировоззрения,  свил  себе  неофициальное,  но  почти
легальное гнездо под кровлей  каждого  праздника.  Поэтому  каждый  праздник
рядом со своей официальной - церковной и государственной - стороной имел еще
вторую,  народно-карнавальную,  площадную  сторону,   организующим   началом
которой был смех и материально-телесный  низ.  Эта  сторона  праздника  была
по-своему оформлена, имела  свою  тематику,  свою  образность,  свой  особый
ритуал. Происхождение  отдельных  элементов  этого  ритуала  разнородно.  Не
подлежит никакому сомнению, что здесь - на протяжении всего средневековья  -
продолжала жить традиция римских сатурналий. Были живы и традиции  античного
мима. Но существенным  источником  был  и  местный  фольклор.  Именно  он  в
значительной  мере  питал  образность  и  ритуал  народно-смеховой   стороны
средневековых праздников.
   Активными участниками народно-площадных праздничных действ в средние века
были низшие и средние  клирики,  школяры,  студенты,  цеховики,  наконец  те
различные внесословные и неустроенные элементы,  которыми  так  богата  была
эпоха. Но смеховая культура средневековья,  в  сущности,  была  всенародной.
Правда смеха захватывала и вовлекала всех: ей никто не мог противостоять.
   ***
   С  формами  народно-праздничного  смеха  прямо  или  косвенно  связана  и
громадная пародийная литература средневековья. Возможно, как это  утверждают
некоторые исследователи, например, Новати (Novati), что отдельные пародии на
священные тексты и обряды прямо предназначались для исполнения на  празднике
глупцов и были с ним непосредственно связаны.  Но  в  отношении  большинства
средневековых священных  пародий  этого  нельзя  утверждать.  Важна  не  эта
непосредственная связь, важна более  общая  связь  средневековых  пародий  с
легализованным праздничным смехом  и  свободой.  Вся  пародийная  литература
средних веков - рекреативная литература, создаваемая  во  время  праздничных
досугов и предназначенная для праздничного  чтения,  проникнутая  атмосферой
праздничной  свободы  и  вольности.  Это  веселое  пародирование  священного
разрешалось в праздники, как разрешался "пасхальный смех" (risus paschalis),
как  разрешалось  мясо  и  половая  жизнь.  Оно  было  проникнуто   тем   же
народно-праздничным   ощущением   временной    смены    и    обновления    в
материально-телесном плане. Здесь господствует та же  логика  амбивалентного
материально-телесного низа.
   Громадное значение в истории средневековой  пародии,  да  и  вообще  всей
средневековой литературы, имели школьные и  университетские  рекреации.  Они
обычно  совпадали  с  праздниками.  На  них   полностью   переносились   все
праздничные привилегии, установленные традицией для смеха,  для  шутки,  для
материально-телесной жизни. Во время рекреаций не только  отдыхали  от  всей
официальной системы  мировоззрения,  от  школьной  премудрости  и  школьного
регламента, но и разрешали себе делать их предметом веселой снижающей игры и
шутки. Освобождались прежде всего от тяжелых пут благоговения и  серьезности
(от "непрерывного брожения благоговения и страха божия") и  от  гнета  таких
мрачных категорий, как "вечное", "незыблемое",  "абсолютное",  "неизменное".
Им  противопоставлялся  веселый  и  вольный  смеховой  аспект  мира  с   его
незавершенностью и открытостью, с его радостью смен  и  обновлений.  Поэтому
средневековые  пародии  вовсе  не  были  формально  литературными  и   чисто
отрицательными пародиями на священные тексты  или  на  положения  и  правила
школьной мудрости, - гротескные пародии переводят все это в веселый смеховой
регистр и в положительный  материально-телесный  план,  они  отелеснивают  и
материализуют - и одновременно улегчают - все, к чему прикасаются.
   Здесь не место останавливаться на средневековых пародиях по  существу;  о
некоторых из них (как, например, о "Вечери Киприана") мы  будем  говорить  в
свое время. Здесь нам важно лишь охарактеризовать место священной пародии  в
единстве народной смеховой культуры средневековья44.
   Средневековая пародия, в особенности древняя (до XII века),  менее  всего
направлена на что-то отрицательное,  на  какие-либо  частные  несовершенства
культа, церковного устройства, школьной науки, которые подлежали бы осмеянию
и уничтожению. Для  средневековых  пародистов  все  без  всякого  исключения
смешно; смех так же универсален, как и серьезность: он направлен на  мировое
целое, на историю, на все общество, на мировоззрение. Это - вторая правда  о
мире, которая распространяется на все, из ведения которой ничто  не  изъято.
Это - как бы праздничный аспект всего мира во  всех  его  моментах,  как  бы
второе откровение о мире в игре и смехе.
   Поэтому средневековая пародия ведет совершенно необузданную веселую  игру
со всем наиболее священным и важным с точки  зрения  официальной  идеологии.
Древнейшая гротескная пародия - "Вечеря Киприана" (она была  создана  где-то
между пятым и седьмым веками) - превращала всю священную историю от Адама до
Христа в материал для изображения причудливого  шутовского  пира,  используя
для гротескных целей важнейшие события и символы этой истории45.
   Более  сдержанный   характер   носит   другое   древнейшее   произведение
рекреативного характера - "Joca monachorum" (оно возникло в VI - VII  веках,
византийского происхождения, с начала  VIII  века  очень  распространено  во
Франции; и на Руси оно  имело  свою  историю,  изученную  А.Н.Веселовским  и
И.Н.Ждановым).  Это  род  веселого  катехизиса,  ряд  шутливых  вопросов  на
библейские темы; по существу и "Joca" - веселая игра с Библией, хотя и более
сдержанная, чем "Вечеря".
   В последующие века (особенно с XI века) пародийное творчество вовлекает в
смеховую игру все моменты официального вероучения  и  культа  и  вообще  все
формы серьезного отношения к миру. До нас дошли  многочисленные  пародии  на
важнейшие  молитвы:  на  "Отче  наш",  на  "Ave  Maria",  на  "Символ  веры"
("Credo");46 дошли до нас пародии на гимны (например, на "Laetabundus"),  на
литании. Не останавливались  пародисты  и  перед  литургией.  До  нас  дошли
"Литургия пьяниц", "Литургия  игроков"  и  "Денежная  литургия".  Имеются  и
пародийные евангелия:  "Денежное  евангелие  от  марки  серебра",  "Денежное
евангелие парижского студента",  "Евангелие  игроков",  "Евангелие  пьяниц".
Были пародии и на монашеские уставы, на церковные  декреты  и  постановления
соборов, на папские буллы и послания, на церковные проповеди. Очень  рано  -
уже в VII  -  VIII  веках  -  мы  находим  пародийные  завещания  (например,
"Завещание  свиньи",  "Завещание  осла"),  пародийные  эпитафии47.  Мы   уже
говорили о пародийной грамматике, очень распространенной в  средние  века48.
Были, наконец, пародии и на юридические тексты и законы.
   Кроме этой пародийной  литературы  в  строгом  смысле,  жаргон  клириков,
монахов,  школяров,  судейских  и   народная   разговорная   речь   пестрели
всевозможными травестиями различных религиозных текстов, молитв,  изречений,
положений  ходячей  мудрости,  наконец  просто  имен  святых  и   мучеников.
Буквально не оставляли в покое ни одного текста и изречения Старого и Нового
завета, из которого можно  было  извлечь  хотя  бы  какой-нибудь  намек  или
двусмысленность,  который   можно   было   хоть   как-нибудь   "перерядить",
травестировать, перевести на язык материально-телесного низа.
   У Рабле брат Жан - воплощение могучей травестирующей и  обновляющей  силы
низового демократического клира49. Он - большой знаток "всего, что  касается
требника"  ("en  matiere  de  Breviere");  это  означает,   что   он   умеет
переосмыслить в плане еды,  питья,  эротики  любой  священный  текст,  умеет
перевести его из постного в скоромный,  "сальный",  план.  Вообще  в  романе
Рабле можно найти достаточно богатый материал переряженных священных текстов
и изречений, рассеянных повсюду. Таковы, например, последние слова Христа на
кресте "Sitio" ("Жажду") и "Consummatum est" ("Свершилось!), переряженные  в
выражения еды и пьянства;50 или  -  "Venite  apotemus",  то  есть  "potemus"
("Приидите  выпить")  вместо  "Venite  adoremus"  ("Приидите   поклониться")
(псалом XCIV, 6); в другом месте брат Жан произносит очень  характерную  для
средневекового гротеска латинскую фразу: "Ad formam nasi cognoscitur "ad  te
levavi". В переводе это значит: "По форме носа ты  узнаешь:  (как)  "к  тебе
поднял я". Первая часть этой фразы связана с господствовавшим в  те  времена
предрассудком (его разделяли даже врачи), что по величине носа можно  судить
о величине фалла и, следовательно,  производительной  силе  мужчины.  Вторая
часть, взятая в кавычки и подчеркнутая  нами,  является  началом  одного  из
псалмов (CXXII, 10), то есть  священным  текстом,  который  получает,  таким
образом, непристойное истолкование. Снижающее переосмысление усиливается еще
тем,  что  последний  слог  цитаты  из  псалма  -  vi  -   по   созвучию   с
соответствующим французским словом  истолковывался  как  название  фалла.  В
гротеске - и средневековом и античном - нос обычно означал фалл. Во  Франции
существовала целая пародийная литания, составленная  из  текстов  Священного
писания и молитв, начинавшихся на ne (латинское отрицание - "не"), например,
"Ne advertas" (т.е. "не отвращай"), "Ne revoces" ("не призывай") и  др.  (их
было, конечно, очень много). Литания эта называлась "Noms de tous les  nez",
то  есть  "Имена  всех  носов",  так  как  латинское  слово  "ne"  пародийно
осмысливалось по созвучию с французским словом  "nez",  как  нос  (замещение
фалла). Начиналась литания словами  "Ne  remeniscaris  delicta  nostra",  то
есть: "Да не вспомянешь ты прегрешения наши". Эти слова пелись  в  начале  и
конце семи  покаянных  псалмов  и  были  связаны  с  основами  христианского
вероучения и культа. У Рабле есть аллюзия на эту литанию (кн. II, гл. I); по
поводу людей с чудовищными носами Рабле говорит: "desquels est  escript:  Ne
reminiscaris", то есть "о которых написано Ne reminiscaris".
   Все это характерные примеры того, как  выискиваются  даже  самые  внешние
аналогии  и  созвучия,  чтобы  травестировать  серьезное  и  заставить   его
зазвучать в смеховом плане. Во всем - в смысле, в образе, в звуке  священных
слов  и  обрядов  -  искали  и  находили  ахиллесову  пяту   для   осмеяния,
какую-нибудь черточку, позволяющую связать их с материально-телесным  низом.
Многие святые имели свою неофициальную легенду, построенную часто просто  на
основе травестии их имени; например, Saint Vit (святой Ви) воспринимался  по
звучанию своего имени в плане телесного низа  (фалл);  существовало  ходячее
выражение "почтить святую Мамику", что означало - пойти к своей любовнице.
   Можно сказать,  что  вся  неофициальная  фамильярная  речь  средневековых
клириков (да и всей средневековой  интеллигенции)  и  простого  народа  была
глубоко проникнута элементами материально-телесного низа: непристойностями и
ругательствами, божбой и клятвами, травестированными и вывернутыми наизнанку
ходячими священными текстами и изречениями; все, что попадало  в  эту  речь,
должно было подчиниться снижающей и обновляющей силе могучего амбивалентного
низа. Такой оставалась фамильярная речь и  в  эпоху  Рабле.  Ее  характерные
образцы - речь брата Жана и Панурга51.
   Универсальный  характер  смеха  во  всех  перечисленных   нами   явлениях
выступает с полной очевидностью. Средневековый  смех  направлен  на  тот  же
предмет, что и средневековая серьезность. Смех не только не делает  никакого
исключения для высшего,  но,  напротив,  преимущественно  направлен  на  это
высшее. Далее он направлен не на частность и часть, но именно на  целое,  на
всеобщее, на все. Он как бы строит свой мир против официального  мира,  свою
церковь - против официальной церкви, свое государство - против  официального
государства. Смех служит литургии, исповедует  свой  символ  веры,  венчает,
совершает похоронный обряд, пишет надгробные эпитафии,  избирает  королей  и
епископов. Характерно, что  самая  маленькая  средневековая  пародия  всегда
построена так, как если бы она была обломком целого  и  единого  комического
мира.
   Этот смеховой универсализм резче и последовательнее всего  проявляется  в
обрядово-зрелищных карнавальных формах и в связанных с ними пародиях. Но  он
есть и во всех других явлениях смеховой культуры средневековья: в комических
элементах  церковной  драмы,  в  комических  "dits"  ("сказах")  и  "d(bats"
("прениях"), в животном эпосе, в фабльо и шванках52. Характер  смеха  и  его
связь с материально-телесным низом повсюду здесь остаются теми же самыми.
   Можно  сказать,  что  смеховая  культура  средневековья,   тяготеющая   к
праздникам, была как бы "четвертой", то есть сатировой драмой средневековья,
соответствовавшей и противопоставленной "трагической трилогии"  официального
х