этому  ценители  и  исследователи   Рабле   выработали   род
снисходительного отношения к этому неизбежному наследию "наивного и  грубого
XVI  века".  Подчеркивают  именно  наивно-невинный  характер   этой   старой
непристойности, выгодно отличающий ее от новой извращенной порнографии.
   В  XVIII  веке  аббат  Галиани  дал  очень  остроумное   выражение   этой
снисходительности. "Непристойность Рабле, - говорит он, - наивна, она похожа
на зад бедного человека".
   Такую же снисходительность к "цинизму" Рабле проявил  и  А.Н.Веселовский,
только он употребляет иной, менее раблезианский, образ.  Он  говорит:  "Если
хотите, Рабле циничен  -  но  как  здоровый  деревенский  мальчик,  которого
выпустили из курной избы прямо на весну, и он мчится очертя голову по лужам,
забрызгивая грязью прохожих и весело хохоча, когда комья глины облепили  его
ноги и лицо, раскрасневшееся от  весеннего,  животного  веселья"  (Избранные
статьи, стр. 241).
   На этом суждении Веселовского  следует  остановиться.  Примем  на  минуту
всерьез  все  элементы  изображенного  им  образа  деревенского  мальчика  и
сопоставим их с особенностями раблезианского цинизма.
   Прежде  всего  весь  выбранный  Веселовским  образ  именно   деревенского
мальчика представляется  нам  весьма  неудачным.  Цинизм  Рабле  существенно
связан с городской площадью, с ярмарочной и карнавальной  площадью  позднего
средневековья и Возрождения. Далее,  это  вовсе  не  индивидуальное  веселье
мальчика, выпущенного из курной избы, это -  коллективное  веселье  народной
толпы на городской площади. Весна в  этом  образе  совершенно  уместна:  это
действительно весенний, или масленичный, или пасхальный смех. Но  это  вовсе
не  наивное  веселье  бегущего  "очертя  голову  по   лужам"   мальчика,   а
народно-праздничное  веселье,  формы  которого  складывались  на  протяжении
длинного ряда веков. Здесь эти формы  весеннего  или  масленичного  веселого
цинизма перенесены на историческую весну, на встречу новой эпохи (это  имеет
в виду и Веселовский). Нуждается в оговорке и самый образ мальчика, то  есть
молодости,  незрелости-незавершенности,  -  этот  образ   уместен   лишь   в
метафорическом, плане: это - древняя молодость,  это  -  "играющий  мальчик"
Гераклита.  С  исторической  точки  зрения,  "цинизм"  Рабле  принадлежит  к
древнейшим пластам его романа.
   Продолжим наши "придирки" к образу Веселовского. Его деревенский  мальчик
забрызгивает прохожих грязью. Это  слишком  смягченная  и  модернизированная
метафора для раблезианского цинизма. Забрызгивать грязью - значит "снижать".
Но гротескные снижения всегда имели в виду  буквальный  телесный  низ,  зону
производительных органов. Поэтому забрызгивали вовсе не грязью,  а  калом  и
мочой.  Это  весьма  древний  снижающий  жест,  который  и  лег   в   основу
модернизированной и смягченной метафоры "забрызгивать грязью".
   Мы знаем,  что  испражнения  играли  большую  роль  в  ритуале  праздника
глупцов. Во время торжественного служения избранного шутовского  епископа  в
самом храме кадили вместо  ладана  испражнениями.  После  богослужения  клир
садился на повозки, нагруженные испражнениями; клирики ездили  по  улицам  и
бросали испражнениями в сопровождающий их народ.
   Забрасывание калом входило и в ритуал шаривари.  До  нас  дошло  описание
шаривари XIV века в "Roman du Fauvel"; из  этого  описания  мы  узнаем,  что
метание кала в прохожих  практиковалось  тогда  рядом  с  другим  ритуальным
жестом - бросанием соли в колодец93. Громадную роль  играют  скатологические
(преимущественно словесные) вольности и во время карнавала94.
   У самого Рабле обливание мочой и потопление в моче играют  большую  роль.
Напомним знаменитый  эпизод  первой  книги  романа  (гл.  XVII),  в  котором
Гаргантюа обливает своей мочой любопытных парижан, столпившихся вокруг него;
напомним в той же книге эпизод с кобылой Гаргантюа, затопившей у  брода  Вед
своею мочой часть войска Пикрохола, и  эпизод  с  паломниками,  попавшими  в
поток мочи Гаргантюа; наконец, из второй  книги  напомним  затопление  мочой
Пантагрюэля лагеря Анарха. Мы еще вернемся  ко  всем  этим  эпизодам.  Здесь
важно лишь раскрыть один из  традиционных  снижающих  жестов,  кроющихся  за
эвфемистической метафорой Веселовского ("забрызгивание грязью").
   Испражнения, как предмет метания, известны и из античной  литературы.  Из
фрагментов сатировой драмы Эсхила "Собиратель костей" видно, что в  ней  был
эпизод, в котором в голову  Одиссея  бросили  "зловонную  посуду",  то  есть
ночной горшок. То же событие изображалось и в недошедшей  до  нас  сатировой
драме  Софокла  "Пир  ахейцев".  Аналогичные  эпизоды  связаны   с   фигурой
комического Геракла, о  чем  свидетельствует  ряд  изображений  на  античных
вазах: то он лежит пьяный у дверей гетеры, и старая сводня обливает  его  из
ночного горшка, то сам он гонится за кем-то с ночным горшком. Наконец до нас
дошел  фрагмент  из  ателланы  Помпония  "Ты,  Диомед,  облил  меня   мочой"
(очевидно, переработка эпизода из "Пира ахейцев").
   Приведенные нами примеры говорят о том, что бросание  калом  и  обливание
мочой  -  традиционный  снижающий  жест,  знакомый  не  только   гротескному
реализму, но и античности.  Его  снижающее  значение  было  общеизвестным  и
общепонятным. Вероятно, в любом языке можно найти выражения  вроде  "на.....
на тебя" (параллельные выражения - "наплевать" или  "начхать  на  тебя").  В
эпоху Рабле было обычным выражением "bren pour  luy"  (это  выражение  Рабле
употребляет в прологе к первой книге своего романа). В основе этого жеста  и
соответствующих  словесных  выражений   лежит   буквальное   топографическое
снижение, то есть приобщение  к  телесному  низу,  к  зоне  производительных
органов. Это - уничтожение, это - могила для снижаемого. Но все такого  рода
снижающие жесты и выражения амбивалентны. Ведь могила, которую они  роют,  -
телесная  могила.  Ведь  телесный  низ,  зона  производительных  органов,  -
оплодотворяющий и рождающий низ. Поэтому и в образах мочи и кала сохраняется
существенная связь с рождением, плодородием, обновлением,  благополучием.  И
этот положительный момент в эпоху Рабле был еще  вполне  жив  и  ощущался  с
полной ясностью.
   В известном эпизоде с "панурговым стадом" в четвертой книге романа  Рабле
купец Дендано, расхваливая своих баранов,  говорит,  что  их  моча  обладает
чудесной силой повышать  плодородие  земли,  подобно  божественной  моче.  В
"Кратком пояснении" ("Briefve declaration"), приложенном к четвертой  книге,
сам Рабле (или,  во  всяком  случае,  его  современник  и  человек  того  же
культурного круга) дает такое пояснение к этому месту: "Если  бы  бог  здесь
помочился" ("Si Dieu y eust pisse"). Это - народное выражение в Париже и  во
всей Франции между  простыми  людьми,  почитающими  все  те  места  особенно
благословенными, на  которых  наш  господь  помочился  или  совершил  другие
естественные выделения, например, слюны (так, у Иоанна, гл. IX: "Lutum fecit
ex sputo" - "сделал мазь из слюны")95.
   Это место очень показательно. Оно свидетельствует о том, что в ту эпоху в
народной легенде и в самом  языке  испражнения  были  неразрывно  связаны  с
плодородием и что сам Рабле знал об этой связи и, следовательно, пользовался
ею совершенно сознательно. Далее мы видим, что Рабле нисколько не  усомнился
соединить  представление  о  "нашем  господе"   ("Notre   Seigneur")   и   о
"благословении   господнем"   с   представлением   об   испражнениях    (эти
представления были уже соединены в приведенном им "народном выражении");  он
не усматривал в этом  никакого  кощунства  и  не  видел  между  этими  двумя
представлениями той стилистической бездны, которая раскрылась между ними уже
для людей XVII века.
   Для правильного понимания таких площадных карнавальных жестов и  образов,
как бросание калом, обливание мочой и т.п., необходимо учитывать  следующее.
Все  подобные  жестикуляционные   и   словесные   образы   являются   частью
карнавального целого, проникнутого единой  образной  логикой.  Это  целое  -
смеховая драма одновременной смерти старого и рождения нового  мира.  Каждый
отдельный образ  подчинен  смыслу  этого  целого,  отражает  в  себе  единую
концепцию противоречиво становящегося мира, хотя бы этот образ и фигурировал
отдельно. В своей причастности к этому целому  каждый  такой  образ  глубоко
амбивалентен,   -   он   получает    самое    существенное    отношение    к
жизни-смерти-рождению. Поэтому все такие образы лишены цинизма и грубости  в
нашем смысле. Но те же самые образы (например, те же  забрасывание  калом  и
обливание  мочой),  воспринимаемые  в  системе  иного   мировоззрения,   где
положительный  и  отрицательный  полюсы  становления  (рождение  и   смерть)
разорваны и противопоставлены друг другу  в  разных  несливающихся  образах,
становятся действительно грубым цинизмом, утрачивают свое прямое отношение к
жизни-смерти-рождению и, следовательно, свою амбивалентность. Они  фиксируют
только отрицательный момент, причем обозначенные ими явления (например, кал,
моча) приобретают узко бытовой, однозначный смысл (наше современное значение
слов "кал", "моча"). Именно в таком - в корне измененном виде - эти  образы,
точнее, соответствующие им выражения, продолжают  жить  в  фамильярной  речи
всех народов. Правда, в них все же еще сохраняется очень далекий  отзвук  их
древнего миросозерцательного смысла, слабое ощущение площадной вольности,  -
ведь  только  этим  можно  объяснить  их   упорную   живучесть   и   широкое
распространение.
   Раблезисты обычно понимают и оценивают площадные элементы у Рабле в  духе
их   современного   осмысления   в   отрыве   от    несущего    их    целого
карнавально-площадного  действа.  Поэтому  они  не  могут  уловить  глубокой
амбивалентности этих образов.
   Приведем еще несколько параллельных примеров, подтверждающих, что в эпоху
Рабле в образах мочи и кала был еще вполне жив и ощутим момент  возрождения,
плодородия, обновления и благополучия.
   В  "Baldus"  Фоленго  (это  макароническое  произведение,  как  известно,
оказало на Рабле некоторое влияние) есть эпизод, происходящий в преисподней,
где Цингар воскрешает юношу, облив его мочой.
   В "Удивительной хронике"96 есть эпизод, где Гаргантюа мочится  в  течение
трех месяцев, семи дней, тринадцати 3?4 часов и двух минут и порождает  реку
Рону и вместе с нею семьсот кораблей.
   У самого Рабле (вторая книга романа) все  теплые  целебные  источники  во
Франции и Италии образовались из горячей мочи больного Пантагрюэля.
   В третьей книге своего романа (гл. XVII) Рабле дает аллюзию  на  античный
миф, согласно  которому  Юпитер,  Нептун  и  Меркурий  породили  Ориона  (от
греческого odroetn - мочиться) из  своей  мочи  (источник  Рабле  -  "Фасты"
Овидия). Он делает эту аллюзию в следующей интересной форме: Юпитер,  Нептун
и Меркурий "...officialement ...forgerent Orion". "Official"  -  это  офицер
церковной полиции, но так стали называть - в духе  свойственных  фамильярной
речи снижений - ночной горшок (это словоупотребление зарегистрировано уже  в
языке  XV  века).  У  нас,  как  известно,  ночной  горшок  иногда  называют
"генералом".  Отсюда  Рабле  со  свойственной  ему  исключительной  языковой
свободой и создал форму "officialement", что  должно  обозначать  "из  мочи"
(можно было бы перевести - "по-генеральски" или "превосходительно"). В  этом
примере  снижающая  и  производительная   сила   мочи   весьма   своеобразно
сочетаются.
   Наконец в качестве  параллельного  явления,  упомянем  еще  о  знаменитом
"Manneken-Pis" на одном из городских фонтанов  в  Брюсселе.  Это  -  древняя
фигура мальчика, который мочится со всею откровенностью. Брюссельцы  считают
его  своим  "старейшим  гражданином"  и  связывают  с   его   существованием
безопасность и благосостояние своего города.
   Подобных примеров можно было бы привести множество. В свое время  мы  еще
вернемся к этой теме на другом раблезианском материале. Пока же  ограничимся
приведенными примерами. Образы мочи и кала амбивалентны, как  и  все  образы
материально-телесного  низа:  они  одновременно   и   снижают-умерщвляют   и
возрождают-обновляют, они и благословенны и унизительны,  в  них  неразрывно
сплетены смерть с рождением, родовой акт с агонией97. В то же  время  образы
эти неразрывно связаны со смехом. Смерть и рождение в образах  мочи  и  кала
даны в своем веселом смеховом аспекте. Поэтому образы испражнения в той  или
иной форме почти всегда сопутствуют тем веселым  страшилищам,  которые  смех
создает, как замещения побежденного страшного,  поэтому  образы  испражнений
неразрывно слились с образом преисподней. Можно сказать, что  испражнения  -
это материя и телесность, смешные по преимуществу; это - наиболее подходящая
материя для снижающего отелеснивания всего высокого. Поэтому так значительна
их роль в смеховом фольклоре, гротескном реализме и в романе Рабле, а  также
и в ходячих снижающих выражениях фамильярной речи. Но когда Гюго  говорит  в
связи с раблезианским миром - "totus homo fit  excrementum",  он  игнорирует
возрождающий и обновляющий момент образа испражнений, который был уже утерян
литературным сознанием Европы.
   Но вернемся к образу мальчика, данному Веселовским. Мы видим теперь,  что
метафора "забрызгивать грязью" чрезвычайно неудачна в применении  к  цинизму
Рабле. Это - метафора отвлеченно-морального порядка. Цинизм же Рабле  -  это
система гротескных снижений, аналогичных бросанию калом и  обливанию  мочой.
Это - веселые похороны. Система снижений в  тех  или  иных  своих  формах  и
выражениях проникает весь роман с начала и до конца, она организует и  такие
образы его, которые очень далеки от цинизма в узком смысле  слова.  Все  это
лишь элементы единого смехового аспекта мира.
   Весь данный Веселовским образ  чрезвычайно  неудачен.  Ведь  то,  что  он
изображает как выпущенного на волю наивного деревенского мальчика,  которому
он снисходительно прощает брызги грязи, есть не что иное, как  тысячелетиями
слагавшаяся народная культура смеха, таящая в себе исключительные  и  отнюдь
не наивные смысловые глубины. Культура смеха и смехового цинизма менее всего
может  быть  названа  наивной,  и   она   вовсе   не   нуждается   в   нашей
снисходительности. Она требует от нас пристального изучения и понимания98.
   ***
   Мы говорили до сих пор о "цинизме",  о  "непристойностях",  о  "площадных
элементах" в романе Рабле,  -  но  все  эти  термины  условны  и  далеко  не
адекватны тому, что требуется ими  обозначить.  Прежде  всего  элементы  эти
вовсе не являются чем-то изолированным в романе Рабле:  они  -  органическая
часть всей системы его образов и его стиля. Изолированными и  специфическими
эти элементы стали только  для  нового  литературного  сознания.  В  системе
гротескного реализма  и  народно-праздничных  форм  они  были  существенными
моментами  в  образах  материально-телесного   низа.   Они   были,   правда,
неофициальными элементами, но ведь таковой была  и  вся  народно-праздничная
литература  средневековья,  таковым  был  и  смех.   Поэтому   мы   выделяем
"площадные" элементы  лишь  условно.  Под  ними  мы  разумеем  все  то,  что
непосредственно связано с жизнью площади, что несет на себе печать площадной
неофициальности и свободы, но что в то же время не  может  быть  отнесено  к
формам народно-праздничной литературы в строгом смысле слова.
   Мы имеем в  виду  прежде  всего  некоторые  явления  фамильярной  речи  -
ругательства, божбу и клятвы, проклятия, - а затем речевые жанры  площади  -
"крики Парижа", рекламы ярмарочных шарлатанов и продавцов  снадобий  и  т.п.
Все  эти  явления  не  отделены  китайской  стеной  от   народно-праздничных
литературных и зрелищных жанров: они входят в их состав и часто играют в них
ведущую стилистическую роль; мы постоянно встречаем  их  в  dits  (сказы)  и
debats  (прения),  в  дьяблериях,  в  соти,  в  фарсах  и  др.   Бытовые   и
художественные жанры площади  очень  часто  так  тесно  переплетаются  между
собой, что между ними иногда бывает трудно провести четкую  границу.  Те  же
продавцы и рекламисты снадобий  были  ярмарочными  актерами;  те  же  "крики
Парижа" были облечены в стихотворную форму  и  исполнялись  на  определенную
мелодию; стиль речи балаганного зазывалы ничем не отличался от стиля  реклам
продавца народных книг (и даже длинные  рекламирующие  заголовки  этих  книг
обычно  построены   в   стиле   площадных   зазываний).   Площадь   позднего
средневековья  и  Возрождения  была  единым  и  целостным  миром,  где   все
"выступления"  -  от  площадной  громкой   перебранки   до   организованного
праздничного зрелища - имели нечто общее, были проникнуты  одной  и  той  же
атмосферой  свободы,  откровенности,   фамильярности.   И   такие   элементы
фамильярной речи, как божба, клятвы, ругательства, на  площади  были  вполне
легализованы и легко проникали во все тяготевшие к площади праздничные жанры
(даже в церковную драму). Площадь была средоточием всего неофициального, она
пользовалась как  бы  правами  "экстерриториальности"  в  мире  официального
порядка  и  официальной  идеологии,  она  всегда  оставалась  "за  народом".
Конечно, эти стороны площади раскрывались  полностью  именно  в  праздничные
дни.  Особое  значение  имели  периоды  ярмарок,  которые  приурочивались  к
праздникам, но тянулись обычно довольно долго. Например, знаменитая  ярмарка
в Лионе происходила  четыре  раза  в  году  и  продолжалась  каждый  раз  по
пятнадцати дней; таким образом, целых два месяца в году Лион жил  ярмарочною
и, следовательно, в  значительной  мере  карнавальной  жизнью.  На  ярмарках
всегда царила  карнавальная  атмосфера,  хотя  бы  и  не  было  карнавала  в
собственном смысле.
   Таким образом, неофициальная народная культура имела в средние века и еще
в эпоху Ренессанса свою особую территорию - площадь, и свое особое  время  -
праздничные  и  ярмарочные  дни.  Эта  праздничная  площадь,  как   мы   уже
неоднократно  говорили,  -   особый   второй   мир   внутри   средневекового
официального  мира.  Здесь  господствовал  особый  тип  общения  -   вольное
фамильярно-площадное общение. Во дворцах,  храмах,  учреждениях,  в  частных
домах господствовал иерархический принцип общения, этикет, правила приличия.
На площади звучала и особая речь -  фамильярная  речь,  почти  особый  язык,
невозможный в других местах и резко отличный от языка церкви, дворца, судов,
учреждений,  от  языка  официальной  литературы,   от   разговорного   языка
господствующих  классов  (аристократии,  дворянства,  высшего   и   среднего
духовенства,  верхов  городской  буржуазии),  хотя  стихия  площадной   речи
вторгалась - при известных условиях - и сюда. В праздничные дни, особенно во
время карнавалов, площадная стихия в большей или меньшей  степени  проникала
повсюду, даже в  церковь  (праздник  дураков,  праздник  осла).  Праздничная
площадь объединяла громадное количество  больших  и  малых  жанров  и  форм,
проникнутых единым неофициальным мироощущением.
   Во всей мировой литературе нет, вероятно, другого произведения, которое с
такой полнотой и глубиной отражало бы все стороны  народно-площадной  жизни,
как роман Рабле. Голоса площади слышим мы в нем громче всего. Но, прежде чем
вслушиваться в них, необходимо  набросать  внешнюю  историю  соприкосновений
Рабле с площадью (поскольку это позволяют нам скудные данные его биографии).
   ***
   Рабле отлично знал площадную ярмарочную жизнь своего времени  и,  как  мы
дальше увидим, сумел ее понять и отразить в своем  романе  с  исключительною
глубиною и силой.
   В Фонтене-ле-Конт, где в кордельерском монастыре протекала юность Рабле и
где он приобщился к гуманистической культуре и греческому языку, он в то  же
самое время приобщался к особой  культуре  и  языку  ярмарочной  площади.  В
Фонтене-ле