туса - великолепная пародия на  красноречие  сорбоннистов,
на их способ аргументировать,  на  их  латинский  язык;  эта  пародия  почти
достойна стать рядом  с  "Письмами  темных  людей".  Но  в  пародийной  речи
Ианотуса с начала и до конца с громадным искусством показан образ  старости.
"Стенограмма" речи полна звукоподражательных элементов, передающих все  виды
и степени покашливания и откашливания, отхаркивания, одышки и сопения.  Речь
полна оговорок,  ляпсусов,  перебоев  мысли,  пауз,  борьбы  с  ускользающей
мыслью, мучительными поисками подходящих  слов.  И  сам  Ианотус  откровенно
жалуется  на  свою  старость.  Этот  биологический  образ  дряхлой  старости
человека  искусно  сплетается  в  единый  эффект   с   образом   социальной,
идеологической и языковой устарелости сорбонниста. Это - старый год,  старая
зима, старый король, ставший шутом. Все весело осмеивают его; в конце концов
он и сам начинает смеяться.
   Но осмеивают чучело сорбонниста. Старому же человеку дают, что ему нужно.
А нужно ему, по собственному признанию,  немного:  "Спину  поближе  к  огню,
брюхо поближе к столу, да чтобы миска была до  краев!"  Это  -  единственная
реальность, остающаяся от претензий  сорбонниста.  Гаргантюа  щедро  оделяет
всем этим старика. Но сорбоннист высмеян и уничтожен до конца.
   ***
   Все разобранные нами до сих пор эпизоды и  отдельные  образы,  все  сцены
битв, драк, побоев, осмеяний, развенчаний как людей  (представителей  старой
власти и старой правды), так и вещей  (например,  колоколов),  обработаны  и
стилизованы Рабле в народно-праздничном карнавальном духе. Поэтому  все  они
амбивалентны:  уничтожение  и   развенчание   связано   с   возрождением   и
обновлением, смерть старого связана с рождением нового; все образы  отнесены
к противоречивому единству умирающего и  рождающегося  мира.  Но  не  только
разобранные  эпизоды,  а  и  весь  роман  с  начала  и  до  конца  проникнут
карнавальной атмосферой. Более того, целый ряд  существеннейших  эпизодов  и
сцен прямо  связаны  с  праздниками  и  с  определенной,  чисто  праздничной
тематикой.
   Слову "карнавальный"  мы  придаем  расширенное  значение.  Карнавал,  как
совершенно определенное явление, дожил до наших дней, между тем  как  другие
явления народно-праздничной жизни, родственные ему  по  своему  характеру  и
стилю (а также и по генезису), за немногими исключениями, давно  уже  умерли
или выродились до неузнаваемости. Карнавал хорошо знаком. В течение веков он
неоднократно описывался. Даже в период своего позднего развития - в XVIII  и
XIX веках - карнавал в довольно четкой, хотя и обедненной форме еще сохранял
некоторые из  основных  особенностей  народно-праздничной  стихии.  Карнавал
раскрывает для нас древнюю народно-праздничную стихию как относительно лучше
сохранившийся обломок этого громадного и богатого мира. Это и дает нам право
употреблять эпитет "карнавальный" в расширенном смысле, понимая под  ним  не
только формы карнавала  в  узком  и  точном  смысле,  но  и  всю  богатую  и
разнообразную народно-праздничную жизнь средних веков и эпохи Возрождения  в
ее основных особенностях, наглядно  представленных  для  последующих  веков,
когда большинство других форм умерло или выродилось, карнавалом.
   Но и карнавал в узком смысле слова -  явление  далеко  не  простое  и  не
однозначное. Слово это объединило под одним понятием ряд местных  празднеств
разного происхождения, приуроченных к разным срокам,  но  имеющих  некоторые
общие черты народно-праздничного веселья. Этот  процесс  объединения  словом
"карнавал" разнородных местных явлений  и  поведение  их  под  одно  понятие
соответствовал и реальному процессу, протекавшему в самой  жизни:  различные
народно-праздничные  формы,  отмирая  и  вырождаясь,  передавали  ряд  своих
моментов - обрядов, аксессуаров, образов, масок - карнавалу. Карнавал стал в
действительности  тем  резервуаром,   куда   вливались   прекратившие   свое
самостоятельное существование народно-праздничные формы.
   Этот процесс карнавального объединения народно-праздничных форм протекал,
конечно, по-своему и в разумные сроки не только в разных странах, но даже  и
в отдельных городах. В наиболее четкой и, так  сказать,  классической  форме
этот процесс протекал в Италии, именно в Риме (да и в  других  городах  этой
страны, хотя, может быть, и не столь четко), затем во Франции  -  в  Париже.
Более или менее классично (но в более поздние сроки) этот процесс протекал в
Нюрнберге и Кельне. В России этот процесс  вовсе  не  совершился:  различные
формы народно-праздничного веселья как  общего,  так  и  местного  характера
(масленичного,  святочного,  пасхального,  ярмарочного  и  т.п.)  оставались
необъединенными и не выделили какой-либо преимущественной формы, аналогичной
западноевропейскому карнавалу. Петр Великий, как известно, пытался привить у
нас  формы  поздней  европейской  традиции  "праздника  глупцов"   (избрание
"всешутейшего папы" и т.п.), первоапрельских карнавальных шуток  и  др.,  но
формы эти не укрепились и не собрали вокруг себя местных традиций.
   Но и в тех местах, где этот процесс протекал  в  своей  более  или  менее
классической форме (Рим, Париж, Нюрнберг,  Кельн)  в  основу  его  в  разных
местах легли разные по своему генезису и развитию местные формы  празднеств;
и ритуал его обогащался в дальнейшем в разных местах также  за  счет  разных
отмиравших местных форм.
   Нужно  отметить,  что  многие  народно-праздничные  формы  эти,   передав
карнавалу  рад  своих  черт   (притом   в   большинстве   случаев   наиболее
существенных), продолжали влачить параллельное карнавалу жалкое и обедненное
существование. Так, например, обстояло дело во Франции с "шаривари": большую
часть своих форм шаривари  передало  карнавалу,  но  в  качестве  обедненной
частной  формы   брачного   осмеяния   (если   брак   почему-либо   считался
ненормальным), в качестве кошачьего концерта под окнами оно дожило даже и до
наших дней.  Далее,  все  те  формы  народно-праздничного  веселья,  которые
составляли вторую, площадную неофициальную  половину  всякого  церковного  и
государственного праздника, продолжали существовать  рядом  с  карнавалом  и
независимо от него, имея с ним ряд общих черт, таких, например, как избрание
эфемерных королей  и  королев  в  праздник  королей  ("бобовый  король"),  в
праздник св. Валентина и др. Все эти общие черты  определяются  связью  всех
этих праздничных  форм  с  временем,  которое  в  народно-площадной  стороне
всякого праздника становится подлинным героем его, производящим  развенчание
старого и увенчание нового137. Все эти народно-площадные  формы  продолжали,
конечно, жить вокруг церковных  праздников.  Более  или  менее  карнавальный
характер  сохраняла  и  всякая  ярмарка  (приуроченная  обычно  к  празднику
освящения церкви или первой мессы). Наконец,  известные  карнавальные  черты
сохраняют и бытовые праздники -  свадьбы,  крестины,  поминки,  сохраняют  и
различные земледельческие праздники - сбор винограда (vendange), убоя  скота
(эти праздники описаны у  Рабле)  и  т.п.  Мы  видели,  например,  отчетливо
карнавальный характер "nopces a mitaines", то есть определенного  свадебного
обряда. Общим  знаменателем  всех  карнавальных  черт  различных  праздников
является существенное отношение этих праздников к веселому  времени.  Всюду,
где сохраняется народно-площадная вольная сторона праздника,  сохраняется  и
это  отношение  к  времени,  а  следовательно,  и   элементы   карнавального
характера.
   Но там, где карнавал в узком смысле расцветал и  становился  объединяющим
центром для всех  форм  народно-площадного  веселья,  он  в  известной  мере
ослаблял все  остальные  праздники,  отнимая  у  них  почти  все  вольные  и
народно-утопические элементы.  Все  остальные  праздники  бледнеют  рядом  с
карнавалом;  их   народное   значение   сужается,   особенно   в   силу   их
непосредственной связи с церковным  или  государственным  культом  и  чином.
Карнавал  становится  символом   и   воплощением   подлинного   всенародного
площадного праздника, совершенно независимого от церкви  и  государства  (но
терпимого ими). Именно таким был  римский  карнавал,  когда  Гете  дал  свое
знаменитое описание его (карнавал 1788 г.); таким был еще и римский карнавал
1895 г., в атмосфере которого набрасывал свою  книгу  "Пульчинелла"  Дитерих
(посвящена она римским  друзьям  к  карнавалу  1897  г.).  К  этому  времени
карнавал стал почти единственным живым  и  ярким  представителем  богатейшей
народно-праздничной жизни прошлых веков.
   В эпоху Рабле концентрация народно-праздничного веселья в карнавале ни  в
одном городе Франции еще не завершалась. Карнавал,  справлявшийся  в  "mardi
gras" (т.е. в "жирный вторник" на последней неделе  перед  великим  постом),
был лишь одной из многочисленных форм народно-праздничного веселья,  правда,
уже и тогда очень важной формой. Большое место в праздничной  жизни  площади
занимают, как мы уже говорили, ярмарки (в различных городах их было  в  году
от двух до четырех). Ярмарочные  увеселения  носили  карнавальный  характер.
Напомним указанные нами раньше многочисленные народные  праздники  в  городе
Лионе. В эпоху Рабле живы были  еще  и  поздние  формы  древнего  "праздника
глупцов": таковы были празднества, устраиваемые в  Руане  и  Эвре  обществом
"Societas  cornardorum",  избиравшим  своего   шутовского   аббата   ("Abbas
cornardorum" или "Abbe des Conards") и совершавшим карнавальные процессии (о
чем мы уже говорили).
   Эту богатую праздничную  жизнь  своего  времени,  как  городскую,  так  и
сельскую, Рабле знал, конечно, отлично. Какие же  праздники  непосредственно
отражены в его романе?
   В самом начале "Гаргантюа" - в главах IV, V и VI - изображается "праздник
убоя скота" с веселым  пиром,  во  время  которого  и  совершается  чудесное
рождение героя  -  Гаргантюа.  Это  один  из  самых  замечательных  и  самых
характерных  для  манеры  Рабле  эпизодов  всего  романа.  На  анализе   его
необходимо остановиться.
   Даем начало эпизода:
   "Вот при каких обстоятельствах и каким образом родила Гаргамелла; если же
вы этому не поверите, то пусть у вас выпадет кишка!
   А у Гаргамеллы кишка выпала третьего февраля, после обеда, оттого что она
съела слишком много "годбийо". "Годбийо" - это внутренности жирных  "куаро".
"Куаро" - это волы, которых откармливают в хлеву и на "гимо". "Гимо"  -  это
луга, которые косятся два раза в лето. Так вот, зарезали  триста  шестьдесят
семь тысяч четырнадцать таких жирных волов, и решено  было  на  масленой  их
засолить с таким расчетом, чтобы к весеннему сезону мяса оказалось вдоволь и
чтобы перед обедом всегда можно  было  приложиться  к  солененькому,  а  как
приложишься, то уж тут вина только подавай" (кн. I, гл. IV).
   Ведущий мотив этого отрывка - материально-телесное изобилие,  избыточное,
рождающее и растущее. Все образы подчинены этому мотиву.  Прежде  всего  все
изображаемое событие с самого начала связывается с  родами  Гаргамеллы.  Все
это - обстановка и фон для родового акта. В первое же предложение  врывается
проклятие по адресу тех, кто не поверит  автору.  Это  проклятие  перебивает
речь, но и в то же время подготовляет  переход  к  последующему.  Оно  сразу
ввергает нас в материально-телесный низ: "...если же вы этому  не  поверите,
то пусть у вас выпадет кишка!" Роды Гаргамеллы начались именно с того, что у
нее вывалилась  прямая  кишка  в  результате  объедения  требухой,  то  есть
внутренностями - кишками откормленных быков. Внутренность и кишки,  со  всем
богатством их значения и связей, - основные ведущие образы всего эпизода.  В
нашем отрывке они вводятся как еда: это - "gaudebillaux", что значит  то  же
самое, что "grasses tripes", то есть жирные внутренности быков.  Но  роды  и
выпадение прямой кишки, вследствие объедения ими, с самого начала  связывают
поедаемое чрево с чревом поедающим. Границы между поедаемым телом животных и
поедающим телом человека  ослаблены,  почти  стерты.  Тела  переплетаются  и
начинают сливаться в какой-то единый гротескный образ  поедаемого-поедающего
мира. Создается единая и сгущенная телесная атмосфера -  большая  утроба.  В
ней и совершаются основные события нашего эпизода -  еда,  выпадение  кишки,
роды.
   Мотив  продуктивности  и  роста,  введенный  с  самого  начала   "родами"
Гаргамеллы, развивается дальше в образах  изобилия  и  полноты  материальных
благ: жирные внутренности быков - специально откормленных на  особых  лугах,
дающих траву два  раза  в  год,  и  этих  жирных  быков  забили  грандиозное
количество - 367 014. Слово "жирный" и его производные  повторяются  в  трех
строках четыре раза (grosses, engressez, gras, gras). Убой скота произведен,
чтобы весною иметь мясо "в изобилии" (a tas).
   Этот мотив изобилия материальных благ связывается здесь прямо  с  "жирным
вторником" (mardi gras), когда предполагалась  засолка  мяса  убитых  быков;
жирный вторник - это  день  карнавала.  Карнавальная  масленичная  атмосфера
проникает весь эпизод, она связывает в один гротескный узел и убой, разъятие
и потрошение скота, и телесную жизнь, и изобилие, и жир, и  пир,  и  веселые
вольности, и, наконец, роды.
   В конце отрывка фигурирует типичное гротескное снижение -  "commemoration
de saleures". Соленые закуски, как  экстраординарное  прибавление  к  обеду,
названы  литургическим  термином  "commemoration",  что  означало   короткую
молитву святому, праздник которого не приходится на  данный  день,  то  есть
дополнительную экстраординарную молитву. Таким образом, в  эпизод  вливается
аллюзия на литургию.
   Наконец отметим характерную стилистическую  особенность  отрывка:  первая
половина его построена как цепь, где каждое звено вложено в другое  соседнее
звено. Это достигается тем, что одно и то же  слово  кончает  предложение  и
начинает следующее. Такое построение  усиливает  впечатление  сгущенности  и
сплошности, неразрывного единства этого мира изобильного жира, мяса, утробы,
роста, родов.
   Проследим дальнейшее развитие эпизода. Так как внутренности убитого скота
нельзя сохранять впрок, то Грангузье созывает на пир жителей всех  окрестных
мест.
   "Того ради созвали всех обитателей  Сене,  Сейи,  Ларош-Клермо,  Вогодри,
Кудре-Монпансье, Ведского брода, а равно и других соседей, и все они как  на
подбор были славные кутилы, славные ребята и женскому полу спуску не давали"
(там же).
   Таким  образом,  пир  носит  широкий,  в  пределе  всенародный,  характер
(недаром и быков закололи 367 014). Это - "пир на весь мир". Таким "в  идее"
был всякий карнавальный  пир.  Любопытна  веселая  характеристика  окрестных
граждан, собранных Грангузье. Последнее выражение звучит так: "beaux joueurs
de quille", то есть "добрые игроки в кегли". Но  мы  уже  знаем,  что  слово
"quille" в эпоху Рабле имело дополнительное эротическое осмысление,  которое
здесь и имеется в виду (что совершенно правильно передано в переводе).
   Таким  образом,  эта  характеристика  приглашенных  на  пир  выдержана  в
материально-телесном плане всего эпизода.
   Грангузье предостерегает свою жену от злоупотребления  потрохами:  "Кишок
без  дерьма  не  бывает",  -   промолвил   он.   Однако   ж,   невзирая   на
предостережения, Гаргамелла съела этих самых кишок  шестнадцать  бочек,  два
бочонка и шесть горшков. Ну, и раздуло же ее от аппетитного содержимого этих
кишок!"
   Здесь вводится мотив кала,  тесно  связанный,  как  мы  уже  говорили,  с
представлением об утробе вообще и о бычьих внутренностях  в  частности,  так
как даже при лучшей промывке они содержали в себе известный процент кала.  В
образе кала здесь снова стирается граница между поедающим и поедаемым телом:
кал, содержащийся в бычьих кишках, способствует образованию  кала  в  кишках
человека. Животные и человеческие кишки  как  бы  снова  сплетаются  в  один
неразрывный гротескный  узел.  Характерна  для  атмосферы  всего  эпизода  и
заключительная фраза автора, которая начинается словами "О  прекрасный  кал"
("O belle matiere fecale"). Напомним, что образ кала в  гротескном  реализме
был образом веселой материи по преимуществу.
   Непосредственно за приведенным отрывком следует:
   "После обеда все повалили гурьбой в Сосе и  там,  на  густой  траве,  под
звуки разымчивых флажолетов и нежных волынок пустились в пляс, и такое пошло
у них веселье, что любо-дорого было смотреть".
   Это праздничное карнавальное веселье на лугу  органически  сплетается  со
всеми другими образами разбираемого эпизода. Повторяем, в атмосфере "жирного
вторника" веселье, танцы и музыка отлично сочетались с  убоем,  разъятым  на
части телом, утробой, калом и другими образами материально-телесного низа.
   Для правильного понимания как всего романа Рабле, так и разбираемого нами
эпизода в частности  необходимо  отрешиться  от  ограниченных  и  обедненных
эстетических шаблонов нового времени, далеко не  адекватных  большим  линиям
развития мировой литературы и искусства прошлого.  Но  особенно  недопустима
модернизация образов  Рабле,  подведение  их  под  те  отдифференцированные,
суженные и однотонные понятия, которые господствуют  в  современной  системе
мышления. В гротескном реализме и у Рабле образ кала, например, не  имел  ни
того бытового, ни того узкофизиологического значения, которые сейчас в  него
вкладывают. Кал воспринимался как существенный момент в жизни тела и  земли,
в борьбе между жизнью и смертью, он участвовал в  живом  ощущении  человеком
своей материальности и телесности, неотрывно связанных с жизнью земли.
   Поэтому у Рабле  нет  и  не  может  быть  ни  "грубого  натурализма",  ни
"физиологизма", ни порнографии.  Чтобы  понять  Рабле,  надо  его  прочитать
глазами его современников и на фоне той тысячелетней  традиции,  которую  он
представляет. Тогда и разбираемый нами эпизод с родами Гаргамеллы предстанет
как высокая и одновременно веселая драма тела и земли.
   Пятая глава посвящена знаменитой "Беседе во хмелю".  Это  -  карнавальный
"симпосион".  В  нем  нет   внешней   логической   последовательности,   нет
объединяющей отвлеченной идеи или проблемы (как в классических симпосионах).
Но он обладает глубоким внутренним единством. Это - единая и выдержанная  до
мельчайших деталей гротескная игра снижениями.  Почти  каждая  реплика  дает
какую-нибудь формулу высокого плана - церковную, литургическую, философскую,
юридическую или какие-нибудь слова Священного писания, которые применяются к
выпивке и еде. Говорят, в сущности, только о двух вещах: о поедаемых  бычьих
внутренностях   и   о   заливающем   эти   внутренности   вине.   Но    этот
материально-телесный низ травестирован  в  образы  и  формулы  священного  и
духовного "верха".
   Но здесь нам важно подчеркнуть игру образом чрева, утробы. Так,  один  из
собеседников говорит: "Je laverois volontiers les tripes de ce veau que j'ay
ce matin habille". Слово "habiller" значит "одевать", но оно имело  также  и
специальное значение - "разделывать тушу убитого животного"  (это  -  термин
мясников и кулинарных книг). Таким  образом,  в  словах  собутыльника  "этот
теленок, которого я утром одевал", слово "теленок" ("veau") относится прежде
всего к самому собутыльнику, который с утра  себя  одел,  но  оно  относится
также и к тому теленку, которого утром  разъяли  на  части,  распотрошили  и
которого  он  съел.  Так  же  и  утроба  (les  tripes)  обозначает  как  его
собственную утробу, которую он собирается омыть вином, так  и  съеденную  им
утробу теленка, которую он собирается запить.
   Вот другая реплика, построенная аналогично: "Voulez vous rien mandez a la
riviere? Cestuy cy (стакан с вином) vas laver les tripes". Здесь слово  "les
tripes" также имеет двойное значение: это и  собственная  съевшая  утроба  и
съеденная утроба быка. Таким образом, и здесь все  время  стираются  границы
между поедающим тел