как  "отщепенцы,  совратители   и
соблазнители". Все эти три  бранных  обозначения  применялись  специально  к
людям,  обвинявшимся  в  ереси,  к  тем,  кого  посылали  на  костер.  Здесь
продолжается игра серьезными и опасными вещами:  автор  недаром  сопоставлял
"Хроники" с Библией и Евангелием, - теперь он также,  подобно  церкви,  всех
инакомыслящих в вопросе о "Хрониках" обвиняет в ереси со  всеми  вытекающими
отсюда последствиями. Эта смелая аллюзия на  церковь  и  церковную  политику
носит здесь актуальный характер.  Об  этом  свидетельствует  первое  бранное
слово - "предопределенцы" ("predestinateurs"), которое  явно  имеет  в  виду
протестантов, исповедовавших "предопределение".
   Таким образом, неумеренное прославление "Хроники",  как  самой  лучшей  и
единственной в мире книги, такое же прославление тех, кто  ее  читает  и  ей
верит, а также готовность отдать за свое убеждение в единоспасительной  силе
"Хроник" свою жизнь (в иронической амбивалентной форме "полпинты  требухи"),
готовность защищать эти убеждения вплоть до костра (однако исключительно) и,
наконец, обвинение в ереси всех инакомыслящих, - все это с начала и до конца
-  пародия  на  единоспасающую  церковь  как  единственную  хранительницу  и
истолковательницу слова божия (Евангелия). Но эта рискованная пародия дана в
форме  смеха  и  площадных  веселых  зазываний,   язык   и   стиль   которых
безукоризненно выдержаны. Поэтому такая пародия и могла пройти безнаказанно.
Балаганного зазывалу не обвиняли в ереси, что бы он там ни болтал,  лишь  бы
веселый шутовской тон у него был выдержан. Рабле тон  выдерживает.  Смеховой
аспект мира был легализован. Поэтому он и не боится несколько  дальше  прямо
заявить, что "Хроник" за два месяца было продано больше, чем за  девять  лет
было куплено Библий.
   Переходим к концу пролога. Кончается  он  градом  площадных  проклятий  и
ругательств как по адресу самого автора, если он солжет в своей  книге  хоть
единым словом, так и по адресу тех читателей, которые автору не поверят. Вот
этот конец:
   "Итак, заканчивая этот пролог, я долгом своим почитаю сказать, что  готов
прозаложить всем чертям на свете тело свое  и  душу,  всего  себя  со  всеми
потрохами, если на протяжении этой истории я хоть раз прилгну. Но уж  и  вас
чтоб спалил антонов огонь, чтоб падучая вас била,  чтоб  молния  вас  убила,
чтоб от язв на ногах вам охрометь, чтоб от поноса вам отощать, чтоб во  всем
теле у вас приключилось трясение, а в заднем проходе воспаление,  чтоб  вас,
как Содом и Гоморру, поглотили сера, огонь и  пучина  морская,  если  вы  не
будете твердо верить  всему,  о  чем  я  поведаю  вам  в  предлагаемой  мною
"Хронике"!"
   Этот ряд  площадных  проклятий,  завершающий  пролог,  очень  характерен.
Характерен прежде всего уже самый переход от чрезмерной  площадной  хвалы  к
чрезмерным же уничтожающим проклятиям. Такой переход совершенно закономерен.
Площадная хвала и площадная брань - это как бы две стороны одной  и  той  же
медали. Если лицевая сторона - хвала, то оборотная  -  брань  или  наоборот.
Площадное слово - двуликий Янус. Площадная хвала, как мы видели, иронична  и
амбивалентна. Она лежит на границе брани: хвала чревата бранью, и нельзя при
этом провести четкой границы между ними, нельзя указать, где кончается  одно
и где начинается другое. Такой же характер носит  и  площадная  брань.  Хотя
хвала и брань и разделены в языке, но в площадной речи они отнесены как бы к
какому-то единому, но двутелому телу, которое хваля бранят и  браня  хвалят.
Поэтому в фамильярной площадной речи так часто бранные слова (в  особенности
непристойные) употребляются в ласковом и  хвалебном  смысле  (многочисленные
примеры  из  Рабле  мы  проанализируем  в  дальнейшем).  В  последнем  счете
гротескная  площадная  речь  (особенно  в  ее   древнейших   пластах)   была
ориентирована на  мир  и  на  каждое  явление  этого  мира  в  состоянии  их
незаконченной метаморфозы, в состоянии перехода от ночи к утру,  от  зимы  к
весне, от старого к новому, от смерти к рождению. Поэтому речь эта сыплет  и
хвалою и бранью, которые относятся, правда, не к одному явлению, но и  не  к
двум. Хотя в нашем примере это, может быть, и не так четко выражено, но  его
амбивалентность не подлежит сомнению: этой амбивалентностью  определяется  и
органичность, и непосредственность перехода от хвалы к брани  и  обратно,  а
также и известная неопределенность,  "неготовость"  адресата  этой  хвалы  и
брани108.
   К этому слиянию хвалы и брани в одном слове  и  в  одном  образе  мы  еще
вернемся в VI главе настоящей работы.  Явление  это  чрезвычайно  важно  для
понимания целых больших этапов в развитии образного мышления человечества  в
прошлом, но оно до сих пор не было ни раскрыто, ни  изучено.  Отметим  здесь
предварительно и несколько упрощенно,  что  в  основе  этого  явления  лежит
представление о мире как о вечно неготовом, как об умирающем  и  рождающемся
одновременно, как о двутелом  мире.  Двутонный  образ,  сочетающий  хвалу  и
брань, стремится уловить самый момент смены,  самый  переход  от  старого  к
новому,  от  смерти  к  рождению.  Такой  образ  развенчивает  и  увенчивает
одновременно. В условиях развития  классового  общества  такое  мироощущение
может найти  выражение  только  в  неофициальной  культуре,  в  культуре  же
господствующих классов ему нет места: хвала и брань здесь резко разделены  и
неподвижны, так как в основе официальной культуры лежит принцип  неподвижной
и неизменной иерархии, где высшее и низшее  никогда  не  сливаются.  Поэтому
слияние хвалы и брани абсолютно чуждо тону официальной  культуры.  Зато  для
своеобразного  тона  народно-площадной  культуры  это  слияние   чрезвычайно
характерно. Далекие отголоски древней двутонности еще и  в  настоящее  время
можно услышать в фамильярной речи. Так как  народная  культура  прошлого  не
изучалась, то  явление  слияния  хвалы  и  брани  осталось  нераскрытым.  Но
вернемся к нашему прологу.
   Характерно здесь и самое содержание  употребленных  площадных  проклятий.
Почти все они дают специфический аспект человеческого тела. Первое  из  них,
обращенное  к  самому  автору,  носит  анатомизирующий,  расчленяющий   тело
характер: автор отдает себя дьяволам всего - и душу и тело, и внутренности и
потроха. Мы снова встречаем здесь "tripes" и "boyaulx", имеющие смысл  жизни
и телесного нутра (т.е. "отдаю себя всего со всеми потрохами").
   Из семи проклятий, адресованных недоверчивым  слушателям,  пять  насылают
болезни: 1) антонов огонь, 2) эпилепсию ("mau de terre vous vire"), 3)  язвы
на ноги и хромоту  ("le  maulubec  vous  trousqusque"),  4)  кровавый  понос
("caquesangue vous vire"), 5) рожистое воспаление заднего прохода  ("le  mau
fin feu... vous puisse entrer aufondemant").
   Подобного рода проклятия  дают  гротескный  образ  тела:  они  его  жгут,
сбрасывают на землю ("mau de terre"), калечат  ноги,  вызывают  испражнения,
поражают зад, - другими словами, они выворачивают тело наизнанку, выпячивают
в нем низ. Проклятия всегда характеризуются своей направленностью в  низ,  в
данном случае - на землю, в ноги, в зад.
   Два последних проклятия из семи также направлены в низ: 1)  "чтоб  молния
вас убила" (падающая сверху вниз) и 2) "чтоб вас  поглотили  сера,  огонь  и
пучина морская", другими словами - чтобы вы провалились в преисподнюю.
   Все  эти  приведенные  нами  проклятия  даны   в   традиционных   ходячих
формулировках. Одно из них - гасконское  ("le  maulubec  vous  trousque",  у
Рабле оно встречается не раз), другое,  судя  по  рефрену  и  ассонансам  (в
подлинном тексте), является отрывком какой-то популярной уличной песенки. Во
многих ругательствах телесная топография сочетается с  космической  (молния,
земля, сера, огонь, океан).
   Этот  ряд  проклятий  в  конце  пролога  дает  ему   очень   динамическое
завершение. Это сильный  и  резкий  снижающий  жест,  это  спуск  гротескных
качелей к самой земле перед  их  остановкой.  Рабле  обычно  завершает  либо
ругательствами, либо призывом к пиру и выпивке.
   Так построен пролог к "Пантагрюэлю". Весь он с начала и до конца выдержан
в площадных тонах и площадном стиле. Мы слышим "крик" балаганного  зазывалы,
врача-шарлатана, продавца чудесных снадобий, продавца народных книг,  слышим
наконец площадные проклятия, сменяющие  ироническую  рекламирующую  хвалу  и
двусмысленное  прославление.  Таким  образом,  тон  и  стиль  этого  пролога
организуются бытовыми рекламными жанрами площадной жизни и речевыми  жанрами
фамильярного площадного общения. Слово в этом  прологе  -  "крик",  то  есть
громкое площадное слово в толпе, из толпы и обращенное  к  толпе.  Говорящий
солидарен с площадной толпой, не противопоставляет себя ей, не учит  ее,  не
обличает, не устрашает, - он смеется вместе с нею. В его речь  не  проникает
ни  единого,  даже  самого  слабого,  тона   хмурой   серьезности,   страха,
благоговения,  смирения.  Это  абсолютно  веселая,  бесстрашная,  вольная  и
откровенная речь, свободно звучащая на праздничной  площади  по  ту  сторону
всяких речевых запретов, ограничений и условностей.
   Но в то же время весь этот  пролог  в  целом,  как  мы  видели,  является
пародийной травестией церковных  методов  убеждения.  За  "Хрониками"  стоит
Евангелие; за чрезмерностью прославления "Хроник", как единоспасающей книги,
стоит исключительность церковной истины, за площадной бранью  и  проклятиями
стоит церковная нетерпимость, устрашения  и  костры.  Это  политика  церкви,
переведенная на язык веселой и иронической площадной рекламы.  Но  пролог  и
шире и глубже обычных  гротескных  пародий.  Он  травестирует  самые  основы
средневекового мышления, самые методы установления истины и убеждения в ней,
неотделимые  от  страха,  насилия,  хмурой   односторонней   серьезности   и
нетерпимости. Пролог вводит  нас  в  совершенно  иную  -  противоположную  -
атмосферу бесстрашной, вольной и веселой истины.
   Пролог  к  "Гаргантюа"  (т.е.  ко  второй  хронологически  книге  романа)
построен сложнее. Площадное слово  сочетается  здесь  с  элементами  книжной
гуманистической учености и с пересказом одного места из "Пира"  Платона.  Но
ведущим и здесь остается площадное слово и интонации площадной  хвалы-брани,
только более тонко и  разнообразно  нюансированные  и  примененные  к  более
богатому предметно-тематическому материалу.
   Начинается пролог с характерного обращения: "Достославные пьяницы, и  вы,
досточтимые венерики..." ("Beuveurs  tres  illustres  et  vou  Veroles  tres
precieux"). Этим обращением сразу  задается  фамильярно-площадной  тон  всей
последующей беседе с читателями (точнее, слушателями, ибо  язык  прологов  -
язык устной речи).
   В этих обращениях  брань  и  хвала  смешаны.  Положительная  превосходная
степень сочетается с полубранными словами  "пьяницы"  и  "венерики".  Это  -
бранная хвала и хвалебная брань, столь характерные для фамильярной площадной
речи.
   И далее весь пролог с начала и до конца построен как фамильярно-площадная
беседа того же балаганного зазывалы с толпящейся вокруг подмостков публикой.
Мы все время встречаемся с обращениями вроде: "вы  не  дали  бы  за  него  и
ломаного гроша", "откройте этот ларец  и  вы  найдете",  "добрые  ученики  и
прочие шалопаи", "вам когда-нибудь приходилось откупоривать бутылку?" и т.п.
Фамильярно-площадной тон всех этих обращений к слушателям  здесь  совершенно
очевиден.
   Далее, по всему прологу  рассеяны  и  прямые  ругательства,  адресованные
третьим лицам: "один пустоголовый монах, подхалим,  каких  мало";  "какой-то
межеумок"; "один паршивец"; "один брюзга".
   Фамильярная ласковая  брань  и  прямые  ругательства  организуют  речевую
динамику всего пролога и определяют его стиль. В начале пролога дается образ
Сократа, как его изобразил Алкивиад в  платоновском  "Пире".  Алкивиадовское
сравнение Сократа с силенами было очень популярно среди гуманистов  в  эпоху
Рабле: этим сравнением пользуется Бюде; Эразм  приводит  его  в  трех  своих
произведениях, одно из которых ("Силены Алкивиада"), по-видимому,  послужило
непосредственным источником для Рабле (хотя он знал и  платоновский  "Пир").
Но этот ходячий в гуманистической среде мотив Рабле подчинил речевому  стилю
своего пролога: он резче подчеркнул сочетание хвалы-брани в этом мотиве.
   Вот как пересказывает Рабле сделанную Алкивиадом характеристику Сократа:
   "Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы  обратили  внимание
только на его наружность и стали судить о нем по внешнему виду, вы  не  дали
бы за него и ломаного гроша - до того он был некрасив и до того смешная была
у него повадка: нос у него был курносый,  глядел  он  исподлобья,  выражение
лица у него было тупое, нрав простой, одежда, грубая, жил он в бедности,  на
женщин ему не везло, не был он способен ни  к  какому  роду  государственной
службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая  за
этим божественную свою мудрость. Но откройте  этот  ларец  -  и  вы  найдете
внутри  дивное,  бесценное  снадобье:  живость   мысли   сверхъестественную,
добродетель  изумительную,  мужество  неодолимое,  трезвость   беспримерную,
жизнерадостность  неизменную,  твердость  духа  несокрушимую   и   презрение
необычайное ко всему, из-за чего  смертные  так  много  хлопочут,  суетятся,
трудятся, путешествуют и воюют".
   Здесь нет резких  (по  содержанию)  отступлений  от  прототипа  (т.е.  от
Платона и от Эразма), но тон этого противопоставления внешнего и внутреннего
облика  Сократа  стал  более  фамильярным:  подбор  слов   и   выражений   в
характеристике  внешности  и   самое   их   нагромождение   приближают   эту
характеристику к бранному  ряду,  к  обычному  раблезианскому  нагромождению
ругательств;  мы  чувствуем  за  этим  словесным  рядом   скрытую   динамику
брани-ругательства. Характеристика внутренних качеств Сократа также  усилена
в направлении к хвале-прославлению: это нагромождение превосходных степеней;
за этим словесным рядом мы чувствуем скрытую динамику  площадной  хвалы.  Но
все же в этой брани-хвале довольно силен риторический элемент.
   Отметим одну чрезвычайно характерную подробность: по Платону (в  "Пире"),
"силены" продаются в лавках скульпторов,  и  если  их  раскрыть,  то  внутри
оказывается изображение бога. Рабле переносит "силены"  в  лавки  аптекарей,
которые, как мы знаем, посещал молодой Гаргантюа, изучая площадную жизнь,  и
внутри их оказываются  всевозможные  снадобья,  в  том  числе  и  популярное
медицинское снадобье - порошок из драгоценных камней, которому приписывались
целебные свойства. Перечисление этих снадобий (мы  его  здесь  не  приводим)
приобретает    характер    громкой    площадной    рекламы    аптекарей    и
врачей-шарлатанов, столь обычной в площадной жизни эпохи Рабле.
   И  все  остальные  образы  этого  пролога  проникнуты   также   площадной
атмосферой. Повсюду мы чувствуем площадную хвалу-брань как основную движущую
силу всей речи, определяющую ее тон, стиль, динамику. В прологе почти  вовсе
нет объективных слов, то есть слов нейтральных  к  хвале-брани.  Повсюду  мы
встречаем сравнительную и превосходную степень  рекламного  типа.  Например:
"насколько же  запах  вина  соблазнительнее,  пленительнее,  восхитительнее,
животворнее и тоньше, чем запах елея!"; или: "эти превосходные, эти  лакомые
книги". Здесь, в первом случае, мы слышим площадную  и  уличную  ритмическую
рекламу торговцев; во втором случае  эпитет  "лакомый"  такая  же  рекламная
характеристика высокосортности дичи и мяса.  Повсюду  "кричит"  та  площадь,
которую изучал молодой Гаргантюа под руководством мудрого Понократа, площадь
с  "давками  собирателей  трав  и  аптекарей",  с  "чужеземными  мазями",  с
"уловками" и "красноречием" уроженцев Шони, - "мастеров дурачить  людей".  В
эту атмосферу площади погружены и все образы новой гуманистической культуры,
которых так много в этом прологе.
   Приведем конец пролога:
   "Итак, мои милые, развлекайтесь и - телу во здравие, почкам на  пользу  -
веселитесь, читая мою книгу. Только  вот  что,  балбесы,  чума  вас  возьми:
смотрите не забудьте за меня выпить, а уж за мной дело не станет!"
   Как видим, этот пролог кончается в несколько  ином  тоне,  чем  пролог  к
"Пантагрюэлю":   вместо   ряда   площадных   проклятий   здесь   приглашение
повеселиться  за  чтением  и  хорошенько  выпить.  Однако   и   здесь   есть
ругательства и проклятия, но употребленные в ласковом значении. Одним и  тем
же лицам адресованы и "mes amours", то  есть  "мои  милые",  и  ругательство
"vietzdazes"  (собственно  -  ослиный  фалл),  и  уже  знакомое   гасконское
проклятие "le maulubec vous trousque". В этих заключительных строках пролога
дан весь раблезианский комплекс в  его  элементарнейшем  выражении:  веселое
слово, непристойное ругательство, пир. Но это есть и простейшее  праздничное
выражение   амбивалентного   материально-телесного    низа:    смех,    еда,
производительная сила, хвала-брань. Так завершается этот пролог.
   Ведущие образы всего пролога - пиршественные  образы.  Автор  прославляет
вино, которое во всех отношениях лучше елея  (елей  -  символ  благочестивой
мудрости и благоговения, а вино - свободной и веселой  правды).  Большинство
эпитетов и сравнений, которые Рабле применяет к духовным вещам,  носят,  так
сказать, "съедобный характер". Он здесь и прямо  заявляет,  что  пишет  свои
произведения только во время еды и питья, и  прибавляет:  "Время  это  самое
подходящее для того, чтобы писать о таких высоких материях и о таких  важных
предметах, что уже прекрасно понимал Гомер, образец для  всех  филологов,  и
отец  поэтов  латинских  Энний..."  Наконец,  центральный  мотив  пролога  -
предложение читателям искать сокровенный смысл в его произведениях  -  также
выражен в образах  еды,  разгрызания  и  пожирания:  автор  сравнивает  этот
сокровенный смысл с костным мозгом и изображает собаку,  которая  разгрызает
кость, находит скрытый в ней мозг  и  пожирает  его.  Этот  образ  пожирания
сокровенного смысла чрезвычайно характерен для  Рабле  и  для  всей  системы
народно-праздничных  образов.  Здесь  мы  касаемся   этого   лишь   попутно.
Пиршественным образам в романе Рабле мы посвящаем особую главу.
   Площадное слово играет ведущую роль и в прологе к  третьей  книге,  самом
замечательном и богатом мотивами из всех прологов Рабле.
   Начинается этот пролог с обращения: "Добрые люди, достославные пьяницы, и
вы, досточтимые подагрики! Вы когда-нибудь видели Диогена, философа-циника?"
И далее весь пролог развертывается в форме площадной фамильярной  беседы  со
слушателями, полной пиршественных образов, элементов народной  комики,  игры
слов, оговорок,  словесных  травестий.  Это  вступительная  к  представлению
беседа  балаганного  зазывалы.  Начальный  тон   этого   пролога   Ж.Платтар
совершенно  справедливо  определяет  так:  "Это  -  тон  зазывалы,   который
оправдывает самую грубую шутливость" (в комментариях к ученому изданию Рабле
под ред. А.Лефрана).
   Кончается пролог к третьей книге изумительной по своей живости и динамике
площадной бранью. Автор приглашает своих слушателей пить  полными  стаканами
из его неисчерпаемой, как рог  изобилия,  бочки.  Но  он  приглашает  только
добрых людей,  любителей  вина  и  веселья,  умеющих  выпить.  Прочих  же  -
паразитов и педантов, кляузников и придир, надутых и чванных лицемеров -  он
гонит прочь от своей бочки:
   "Вон отсюда, собаки! Пошли прочь,  не  мозольте  мне  глаза,  капюшонники
чертовы! Зачем вас сюда  принесло,  нюхозады?  Обвинять  вино  мое  во  всех
грехах, писать на мою бочку? А знаете ли вы, что Диоген  завещал  после  его
смерти положить его палку  подле  него,  чтобы  он  мог  отгонять  и  лупить
выходцев с того света, цербероподобных псов? А ну, проваливайте, святоши!  Я
вам задам, собаки! Убирайтесь, ханжи, ну вас ко