онопли).
   Нужно прибавить, что и образы зелени в качестве подтирки охвачены, хотя и
в более слабой степени, движением сверху вниз. Ведь  в  большинстве  случаев
это предметы еды (салаты, пряности, лекарственные травы, ботва  от  овощей),
связанные со столом и предназначенные для рта. Замена  верха  низом  и  лица
задом и здесь до некоторой степени ощутима.
   Привожу с некоторыми сокращениями дальнейшее развертывание ряда подтирок:
   "Затем  я  подтирался  простынями,  одеялами,   занавесками,   подушками,
скатертями...
   Потом еще я подтирался... головной повязкой, думкой,  туфлей,  охотничьей
сумкой, корзинкой, но все это была,  доложу  я  вам,  прескверная  подтирка!
Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы гладкие, есть  шерстяные,
есть ворсистые, есть шелковистые, есть атласистые. Лучше других шерстистые -
кишечные извержения отлично ими отчищаются.
   Подтирался я еще курицей, петухом, цыпленком,  телячьей  шкурой,  зайцем,
голубем, бакланом, адвокатским мешком, капюшоном, чепцом, чучелом птицы".
   И здесь, как мы видим, подтирки подобраны по  группам.  В  первой  группе
появляются принадлежности постели и стола. Здесь  также  есть  обратность  и
движение сверху вниз. Затем идет группа сена, соломы  и  т.п.,  материальные
качества которых резко ощущаются в свете их нового назначения. В  следующей,
более пестрой группе,  резко  усилено  несоответствие  предмета  его  новому
назначению,  а  следовательно,  и  фарсовая  комика  его   употребления   (в
особенности с корзиной, что  подчеркивается  восклицанием).  В  группе  шляп
дается анализ материала с точки зрения их новой функции. В последней  группе
опять преобладает неожиданность и фарсовая комика  неуместного  употребления
предметов. Не лишены значения и самая длина, и разнообразие  ряда  подтирок.
Это почти целый мирок, непосредственно окружающий  человека:  части  одежды,
связанные с лицом и головой, постельные и столовые принадлежности,  домашняя
птица, еда. В динамически-бранном ряду  подтирок  этот  мирок  обновлен:  он
возник перед нами  заново  в  веселом  фарсе  его  превращения  в  подтирку.
Положительный момент в этом развенчании, конечно, преобладает.  Рабле  любит
все  эти  вещи  в  их  конкретности  и  разнообразии,  он  их  перебирает  и
перетрагивает заново и по-новому, перещупывает их  материал,  их  форму,  их
индивидуальность, самое звучание их имен. Это одна из  страниц  той  великой
инвентаризационной описи мира, которую производит Рабле на конец старой и на
начало новой эпохи мировой истории. Как и при всякой годовой инвентаризации,
нужно перещупать каждую вещь в отдельности, нужно взвесить  и  измерить  ее,
определить  степень  ее  износа,  установить  брак   и   порчу;   приходится
производить переоценки и уценки; много пустых фикций  и  иллюзий  приходится
списывать с годового баланса, который должен быть реальным и чистым.
   Новогодняя инвентаризация - это прежде всего инвентаризация веселая.  Все
вещи перещупываются и переоцениваются в плане  смеха,  победившего  страх  и
всякую хмурую серьезность. Поэтому и нужен здесь материально-телесный низ  -
одновременно и материализующий и улегчающий, веселый. Он освобождает вещи от
опутавшей их ложной серьезности, от внушенных страхом сублимаций и  иллюзий.
Именно к этому, как  мы  сейчас  увидим,  и  стремится  разбираемый  эпизод.
Длинный ряд развенчанных и обновленных вещей домашнего обихода  подготовляет
развенчание иного порядка.
   Переходим к заключительной, наилучшей подтирке, найденной Гаргантюа.  Вот
это место:
   "В заключение, однако ж,  я  должен  сказать  следующее:  лучшая  в  мире
подтирка - это пушистый гусенок, уверяю вас, - только когда вы  просовываете
его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в  это  время
бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а
во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький,  и  это  тепло  через  задний
проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга.  И  напрасно
вы думаете, будто всем своим блаженством в Елисейских полях герои и полубоги
обязаны асфоделям, амброзии и  нектару,  как  тут  у  нас  болтают  старухи.
По-моему, все дело в том, что они  подтираются  гусятами,  и  таково  мнение
ученейшего Иоанна Скотта" (там же).
   При  изображении  последней  подтирки  появляется  мотив  наслаждения   и
блаженства (beatitude). Показан и физиологический путь этого блаженства: оно
рождается у заднего прохода от нежности пуха и теплоты гусенка,  поднимается
далее по прямой кишке, затем - по другим внутренностям, доходит до сердца  и
отсюда до мозга. И оказывается, что именно это наслаждение и есть то  вечное
загробное блаженство, которым наслаждаются, правда, не святые и праведники в
христианском раю, но полубоги и герои в  Елисейских  полях.  Таким  образом,
эпизод с подтирками привел нас прямо в преисподнюю.
   Круг мотивов и образов обратного лица и замещения верха  низом  теснейшим
образом связан со смертью и преисподней. И эта традиционная  связь  в  эпоху
Рабле была еще вполне живой и осознанной.
   Когда Панзуйская пророчица показывает Панургу и его спутникам  свой  низ,
Панург восклицает: "Я вижу дыру сивиллы" (trou de la Sybille). Так  называли
вход в преисподнюю. Средневековые легенды знают целый ряд "trous"  в  разных
местах Европы, которые считались входом в чистилище или в ад и которым в  то
же время в фамильярной речи придавалось  непристойное  значение.  Наибольшею
известностью пользовалась "Дыра святого Патрика" в Ирландии.  Это  отверстие
считалось входом в чистилище,  и  сюда,  начиная  с  XII  века,  совершались
религиозные паломничества со всех  стран  Европы.  Эта  дыра  была  окружена
легендами, к которым мы в свое время еще обратимся. В то же время "Дыре  св.
Патрика" придавалось непристойное значение. Сам Рабле приводит это  название
именно в его непристойном смысле в  "Целительных  безделках"  ("Fanfreluches
antidotees" -  вторая  глава  "Гаргантюа").  Здесь  говорится  о  "Дыре  св.
Патрика, дыре Гибралтара и тысяче других  дыр".  Гибралтар  также  назывался
"Trou de la Sybille" (название - от города Севильи), и  это  название  также
понималось в непристойном смысле.
   Когда после посещения умирающего  поэта  Котанмордана,  прогнавшего  всех
монахов, Панург разражается бранью,  он,  между  прочим,  высказывает  такое
предположение о судьбе души нечестивого поэта:
   "Он пустит дух прямо в кромешный  ад.  И  знаете,  куда  именно?  Клянусь
богом, прямехонько под дырявое судно Прозерпины, в самый адский нужник, куда
она ходит облегчать свой кишечник после клистиров, влево от большого  котла,
всего  в  трех  туазах  от  Люциферовых  когтей  рядом  с   черной   камерой
Демигоргона" (кн. III, гл. XXII) .
   Поражает по-дантовски точная смеховая топография ада. Но  самое  страшное
место в нем для Панурга вовсе не пасть сатаны, а судно Прозерпины,  где  она
отправляет свои надобности. Зад Прозерпины - это своего рода  преисподняя  в
преисподней,  низ  низа,  и  сюда   должна   отправиться   душа   нечестивца
Котанмордана.
   Таким образом, нет ничего удивительного в том, что эпизод с подтирками  и
проникающее  все  образы  этого  эпизода  неуклонное  движение  сверху  вниз
приводят нас в конце концов в преисподнюю. Современники Рабле  не  видели  в
этом ничего неожиданного. Правда, приведены мы здесь не в  ад,  а  скорее  в
рай.
   Гаргантюа говорит о загробном блаженстве полубогов и героев в  Елисейских
полях, то есть  об  античной  преисподней.  Но  на  самом  деле  здесь  дана
очевидная пародийная  травестия  христианских  учений  о  вечном  блаженстве
святых и праведников в раю.
   В этой травестии христианских учений движению  вверх  противопоставляется
движение вниз. Перевернута и вся духовная топография.  Возможно,  что  Рабле
прямо имел в виду учение Фомы Аквинского о блаженстве. В эпизоде с подтиркой
блаженство рождается не в верху,  а  в  низу,  у  заднего  прохода.  Показан
подробно и путь восхождения - от заднего прохода через прямую кишку к сердцу
и мозгу.  Пародийная  травестия  средневековой  топографии  здесь  очевидна.
Блаженство души здесь глубоко  погружено  в  тело,  в  самый  низ  его.  Так
завершается движение в низ всех образов эпизода.
   Эта травестия одного из самых основных учений христианства очень  далека,
однако, от цинического нигилизма. Материально-телесный низ продуктивен.  Низ
рождает  и   обеспечивает   этим   относительное   историческое   бессмертие
человечества. Умирают в нем все  отжившие  и  пустые  иллюзии,  а  рождается
реальное будущее. Мы уже видели  в  раблезианской  микрокосмической  картине
человеческого тела, как это тело заботится "о тех, кто еще не родился"  (qui
ne sont encore nes), и как каждый орган  его  посылает  самую  ценную  часть
своего питания "в низ" (en bas), в детородные органы. Этот  низ  -  реальное
будущее человечества. Движение в низ, проникающее все раблезианские  образы,
в последнем счете направлено именно  в  это  веселое  реальное  будущее.  Но
одновременно снижаются и высмеиваются претензии  изолированного  индивида  -
смешного в своей ограниченности и старости - на увековечивание. И  оба  этих
момента - насмешка-снижение старого  и  его  претензий  и  веселое  реальное
будущее человеческого рода - сливаются в  едином,  но  амбивалентном  образе
материально-телесного низа. В раблезианском мире нас не должно удивлять, что
принимающая подтирка не только способна обновлять образы отдельных  реальных
вещей, но и получает прямое отношение к реальному будущему человечества.
   Весь характер раблезианского романа подтверждает данное  нами  толкование
заключительной  части  эпизода.  В  своем   романе   Рабле   последовательно
подвергает пародийному травестированию все моменты средневекового вероучения
и  таинств.  Эпизод  с  воскрешением  Эпистемона,  как  мы  сейчас   увидим,
травестирует  самые  главные  евангельские  чудеса.  Своеобразная  травестия
страстей  господних  и  таинства  причастия  ("тайной  вечери"),  травестия,
правда, осторожная, проходит  красною  нитью  через  весь  роман  Рабле.  Но
особенно важную, прямо организующую роль эта травестия играет в первых  двух
книгах романа. Сущность ее можно определить  как  обратное  пресуществление:
превращение крови в вино, разъятого тела - в хлеб,  страстей  -  в  пир.  Мы
видели различные моменты этой травестии в ряде разобранных нами эпизодов.  В
той же микрокосмической картине человеческого  тела  Рабле  показывает,  как
хлеб и вино ("сущность всякой пищи") в  организме  человека  превращаются  в
кровь. Это - обратная сторона той же травестии. Мы найдем в романе  и  целый
ряд других пародийных травестий различных моментов вероучения и  культа.  Мы
уже  упоминали  о  мученичестве  и  чудесном  спасении  Панурга  в   Турции.
Родословную  Пантагрюэля  Абель  Лефран  считает  пародией   на   библейские
родословные. В  прологах  мы  встретили  травестирование  церковных  методов
установления  истины  и  убеждения  в  ней.  Поэтому  пародийная   травестия
загробного блаженства святых и праведников в эпизоде с подтирками не  должна
казаться чем-то неожиданным203.
   Подведем некоторые итоги нашего анализа этого своеобразного  эпизода.  На
фоне литературы нового времени он выглядит и странным и грубым.
   Между тем подтирка - традиционная фамильярно-снижающая смеховая тема.  Мы
уже касались ряда важнейших параллельных явлений в  мировой  литературе.  Но
нигде эта тема не разработана так подробно и  дифференцированно  и  с  такой
изумительной смеховой драматичностью, как у Рабле.
   Для  раблезианской   трактовки   данной   темы   характерна   не   просто
амбивалентность,  но  и  явное  преобладание  положительного   возрождающего
полюса. Это - веселая и свободная  игра  с  вещами  и  понятиями,  но  игра,
имеющая далеко идущую цель. Эта цель - развеять атмосферу мрачной  и  лживой
серьезности, окружающую мир и  все  его  явления,  сделать  так,  чтобы  мир
выглядел  бы  по-иному  -  материальнее,  ближе  к  человеку  и  его   телу,
телесно-понятнее, доступнее, легче и чтобы и слово о нем звучало бы по-иному
- фамильярно-весело и бесстрашно. Таким образом, цель эпизода - уже знакомая
нам карнавализация мира, мысли и слова. Этот эпизод не изолированная бытовая
непристойность нового времени, а органическая часть большого и сложного мира
народно-площадных форм. Только в отрыве от этого мира, взятый сам по себе  и
в осмыслении нового времени, он может показаться грубой бытовой  сальностью.
У Рабле, как и всегда, это искра  веселого  карнавального  огня,  сжигающего
старый мир.
   Эпизод построен как  бы  ступенчато:  развенчание  (путем  превращения  в
подтирку) и обновление в материально-телесном плане начинается с  мелочей  и
подымается  до  самых   основ   средневекового   мировоззрения;   происходит
последовательное освобождение и от мелкочеловеческой  серьезности  житейских
дел,  и  от  корыстной  серьезности  практической   жизни,   и   от   хмурой
назидательной серьезности моралистов и ханжей, и, наконец,  от  той  большой
серьезности  страха,  которая  сгущалась  в  мрачных  образах  конца   мира,
Страшного суда, ада и в образах  рая  и  загробного  блаженства.  Происходит
последовательное освобождение слова и жеста от жалко-серьезных тонов мольбы,
жалобы, смирения,  благоговения  и  от  грозно-серьезных  тонов  устрашения,
угрозы, запрета. Ведь все официальные выражения средневекового человека были
проникнуты только  этими  тонами,  были  отравлены  ими.  Ведь  бесстрашной,
свободной и трезвой серьезности официальная культура средневековья не знала.
Фамильярно-площадной карнавальный жест  маленького  Гаргантюа,  превращающий
все в подтирку - развенчивающую, материализующую и  обновляющую,  -  как  бы
очищает и подготовляет почву для этой новой смелой и трезвой и  человеческой
серьезности.
   Фамильярное  освоение  мира,  примером  которого  служит  и  наш  эпизод,
подготовляло и новое научное  познание  его.  Мир  не  мог  стать  предметом
свободного, опытного и материалистического познания, пока он был отдален  от
человека страхом  и  благоговением,  пока  он  был  проникнут  иерархическим
началом. Фамильярно-площадное освоение мира, примером  которого  является  и
наш эпизод, разрушало и  отменяло  все  созданные  страхом  и  благоговением
дистанции и запреты, приближало мир к человеку, к его телу, позволяло  любую
вещь трогать, ощупывать со  всех  сторон,  залезать  в  нутро,  выворачивать
наизнанку, сопоставлять с любым  другим  явлением,  каким  бы  оно  ни  было
высоким и священным, анализировать, взвешивать, измерять и примерять - и все
это в единой плоскости материального чувственного опыта.
   Вот почему народная смеховая культура  и  новая  опытная  наука  в  эпоху
Ренессанса органически сочетались. Сочетались они  и  во  всей  деятельности
Рабле как писателя и ученого.
   ***
   Переходим к эпизоду воскрешения Эпистемона и его загробных  видений  (кн.
II, гл. XXX).
   Воскрешение Эпистемона - один из  самых  смелых  эпизодов  романа.  Абель
Лефран путем тщательного анализа установил довольно убедительно, что  в  нем
дается пародийная травестия двух главных  евангельских  чудес:  "воскрешения
Лазаря" и "воскрешения дочери Иаира". Одни черты  заимствованы  из  описания
одного, другие -  другого  чуда.  А.Лефран  находит  здесь,  кроме  того,  и
некоторые черты из описания чудес исцеления глухонемого и слепорожденного.
   Пародийная  травестия   эта   построена   путем   смешения   аллюзий   на
соответствующие евангельские тексты с образами  материально-телесного  низа.
Так, Панург согревает голову Эпистемона, положив ее на свой гульфик:  это  -
буквальное топографическое снижение,  но  в  то  же  время  это  целительное
соприкосновение с производительной силой. Далее, тело Эпистемона  приносится
на место пира, где и совершается  все  событие  воскрешения.  Далее,  шея  и
голова  Эпистемона  омываются  "добрым  белым  вином".  Наконец,  дается   и
анатомизирующий образ (vene contre vene и т.д.). Особо нужно отметить клятву
Панурга:  он  готов  потерять  собственную  голову,  если  ему  не   удастся
воскресить Эпистемона. Подчеркнем  прежде  всего  совпадение  тематики  этой
клятвы  ("чтоб  я  потерял  голову")  с  тематикой  самого  эпизода  (потеря
Эпистемоном головы). Такое  совпадение  характерно  для  всей  раблезианской
системы образов: тематика проклятий, ругательств,  божбы  часто  повторяется
самими изображенными событиями (разъятие и расчленение тела,  сбрасывание  в
материально-телесный низ, обливание мочой).  Отметим  еще  и  другую  черту.
Панург добавляет, что потеря головы -  "обычный  заклад  дурака"  (fol).  Но
"дурак" (fol, sot) в контексте Рабле (и всей  его  эпохи)  никогда  не  имел
значения  чисто  отрицательной  бытовой  глупости;  дурак  -   амбивалентное
ругательство; кроме того, слово это неразрывно связано  с  представлением  о
праздничных шутах, о шутах и  дураках  соти  и  народной  площадной  комики.
Потеря головы для дурака - небольшая потеря, но это говорит сам дурак, и эта
потеря головы так же  амбивалентна,  как  и  его  глупость  (изнанка  и  низ
официальной мудрости). Этот оттенок шутовской игры переходит на весь  эпизод
с Эпистемоном. Потеря им головы - чисто смеховое действо. И все  последующие
события эпизода - воскрешение и загробные видения - выдержаны в том же  духе
карнавального или балаганного смехового действа.
   Вот как изображается самое пробуждение к жизни воскрешенного Эпистемона:
   "Вдруг Эпистемон  вздохнул,  потом  открыл  глаза,  потом  зевнул,  потом
чихнул, потом изо всех сил трахнул. - Вот теперь я  могу  сказать  наверное,
что он здоров, - объявил Панург и дал Эпистемону стакан  забористого  белого
вина со сладким сухарем.
   Так искусно был вылечен Эпистемон; он только хрипел  после  этого  недели
три с лишним, да еще привязался к нему сухой кашель, но  и  кашель  в  конце
концов прошел благодаря возлияниям".
   Все  признаки  возвращения  жизни  расположены  здесь  в  ряд,  отчетливо
направленный в низ: сначала дыхание  уст,  затем  открывание  глаз  (высокие
признаки жизни и верх тела). Затем  начинается  снижение  -  зевота  (низкий
признак жизни), чихание (еще более низкий признак -  выделение,  аналогичное
испражнению), и, наконец, испускание ветров (телесный низ, зад).  Но  именно
этот последний низший признак и оказывается решающим: "A ceste heure est  il
guery", - заключает Панург204. Таким  образом,  здесь  полная  обратность  -
перестановка низа на место верха: не дыхание уст, а испускание ветров  задом
оказывается подлинным символом жизни и  реальным  признаком  воскрешения.  В
эпизоде с подтирками с задом было связано  вечное  загробное  блаженство,  а
здесь - воскрешение.
   В заключительной части приведенного отрывка  ведущим  образом  становится
вино (пиршественный образ), которое закрепляет победу жизни над смертью, а в
дальнейшем помогает Эпистемону освободиться и от сухого  кашля,  которым  он
некоторое время мучился.
   Такова первая часть нашего эпизода - воскрешение Эпистемона.  Все  образы
ее, как мы видим, проникнуты движением в низ. Подчеркнем также обрамление ее
пиршественными образами. Вторая часть эпизода посвящена  загробным  видениям
Эпистемона,  то  есть  преисподней.  Она  также   обрамлена   пиршественными
образами. Вот ее начало:
   "Эпистемон сейчас же заговорил и, сообщив,  что  видел  чертей,  запросто
беседовал с Люцифером и хорошенько подзакусил в аду, а  также  в  Елисейских
полях, решительно объявил, что черти - славные ребята. Перейдя же к рассказу
о грешниках, он выразил сожаление, что Панург  слишком  рано  вернул  его  к
жизни.
   - Мне было весьма любопытно на них поглядеть, - признался он.
   - Да что ты говоришь! - воскликнул Пантагрюэль.
   - Обходятся с ними совсем не так  плохо,  как  вы  думаете,  -  продолжал
Эпистемон, - но только в их поло