тка.
     Еще! еще! Печеньем тминным
     Дополнить горький, дивный хлад,
     Чтоб с полным, а не половинным
     Блаженством помнить все подряд:
     Как вкрадчив нежный цвет заката,
     Как пахнет бурая вода...
     На этом месте я когда-то
     Прощался с милой навсегда.
     Прохожие кривили рожи
     При виде юного осла.
     Хорош же был я! Боже, Боже,
     Какую чушь она несла!
     Вот тут, присев, она качала
     Нетерпеливою ногой...
     Другой бы с самого начала
     Просек, что там давно другой,
     Но я искал ходы, предлоги,
     Хватал себя за волоса,
     Прося у милой недотроги
     Отсрочки хоть на полчаса...
     И всякий раз на месте этом
     Меня терзает прежний бред -
     Тем паче днем. Тем паче летом.
     Хоть той любви в помине нет.

     О, не со злости, не из мести -
     Меняю краску этих мест:
     На карте, там, где черный крестик,
     Я ставлю жирный красный крест!
     Где прежде девкой сумасбродной
     Я был осмеян, как сатир, -
     Я нынче "Балтикой" холодной
     Справляю одинокий пир!
     Чтоб всякий раз, случившись рядом,

     Воображать не жалкий спор,
     Не то, как под молящим взглядом
     Подруга потупляла взор,
     Но эти меркнущие воды,
     И пива горькую струю,
     И то, как хладный хмель свободы
     Туманил голову мою.


     * * *

     Приморский город пустеет к осени -
     Пляж обезлюдел, базар остыл, -
     И чайки машут над ним раскосыми
     Крыльями цвета грязных ветрил.

     В конце сезона, как день, короткого,
     Над бездной, все еще голубой,
     Он прекращает жить для курортника
     И остается с самим собой.

     Себе рисует художник, только что
     Клиентов приманивавший с трудом,
     И, не спросясь, берет у лоточника
     Две папиросы и сок со льдом.

     Прокатчик лодок с торговцем сливами
     Ведут беседу по фразе в час
     И выглядят ежели не счастливыми,
     То более мудрыми, чем при нас.

     В кафе последние завсегдатаи
     Играют в нарды до темноты,
     И кипарисы продолговатые
     Стоят, как сложенные зонты.

     Над этой жизнью, простой и набожной,
     Еще не выветрился пока
     Запах всякой курортной набережной -
     Гнили, йода и шашлыка.

     Застыло время, повисла пауза,
     Ушли заезжие чужаки,
     И море трется о ржавь пакгауза
     И лижет серые лежаки.

     А в небе борются синий с розовым,
     Две алчных армии, бас и альт,
     Сапфир с рубином, пустыня с озером,
     Набоков и Оскар Уайльд.

     Приморский город пустеет к осени.
     Мир застывает на верхнем до.
     Ни жизнь, ни то, что бывает после,
     Ни даже то, что бывает до.

     На ровной глади - ни волн, ни паруса,
     На белых стенах - парад теней,
     А мы с тобою и есть та пауза,
     В которой сердцу всего вольней.

     Мы милость времени, замирание,
     Мы выдох века, провал, просвет,
     Мы двое, знающие заранее,
     Что все проходит, а смерти нет.


                                                     "Новый Мир", ј1, 1999

--------------------------------------------------------------------------

     Быков Дмитрий Львович родился в 1967 году в  Москве.  Окончил  журфак
МГУ.   Журналист.   Обозреватель   еженедельника  "Собеседник".  Преподает
литературу  в  школе.  Автор  книг  "Декларация   независимости"   (1992),
"Послание к юноше" (1994),  "Военный переворот".  Печатался в "Знамени", в
"Октябре".  Живет в Москве.  Это его первая поэтическая публикация в нашем
журнале.

--------------------------------------------------------------------------



                         СТИХИ ИЗ ЧЕРНОЙ ТЕТРАДИ

               Авторы выражают благодарность Дмитрию Быкову
               за расшифровку и подготовку стихов к печати


     * * *

     Оторвется ли вешалка у пальто,
     Засквозит ли дырка в кармане правом,
     Превратится ли в сущее решето
     Мой бюджет, что был искони дырявым, -

     Все спешу латать, исправлять, чинить,
     Подшивать подкладку, кроить заплатку,
     Хоть и кое-как, на живую нить,
     Вопреки всемирному беспорядку.

     Ибо он не дремлет, хоть спишь, хоть ешь,
     Ненасытной молью таится в шубе,
     Выжидает, рвется в любую брешь,
     Будь то щель в полу или дырка в зубе.

     По ночам мигает в дверном глазке -
     То очнется лампочка, то потухнет, -
     Не побрезгует и дырой в носке
     (От которой, собственно, все и рухнет).

     Торопясь, подлатываю ее,
     Заменяю лампочку, чтоб сияла,
     Защищаю скудное бытие,
     Подтыкаю тонкое одеяло.

     Но и сам порою кажусь себе
     Неучтенной в плане дырой в кармане,
     Промежутком, брешью в чужой судьбе,
     А не твердым камнем в Господней длани.

     Непорядка признак, распада знак,
     Я соблазн для слабых, гроза для грозных,
     Сквозь меня течет мировой сквозняк,
     Неуютный хлад, деструктивный воздух.

     Оттого скудеет день ото дня
     Жизнь моя, клонясь к своему убытку.
     Это мир подлатывает меня,
     Но пока еще на живую нитку.

                                     08.03.96


     ИЗ ЦИКЛА "СНЫ"

     Мне приснилась война мировая -
     Может, третья, а может, вторая,
     Где уж там разобраться во сне,
     В паутинном плетении бреда...
     Помню только, что наша победа, -
     Но победа, не нужная мне.

     Серый город, чужая столица.
     Победили, а все еще длится
     Безысходная скука войны.
     Взгляд затравленный местного люда.
     По домам не пускают покуда,
     Но и здесь мы уже не нужны.

     Вяло тянутся дни до отправки.
     Мы заходим в какие-то лавки -
     Враг разбит, что хочу, то беру.
     Отыскал земляков помоложе,
     Москвичей, из студенчества тоже.
     Все они влюблены в медсестру.

     В ту, что с нами по городу бродит,
     Всеми нами шутя верховодит,
     Довоенные песни поет,
     Шутит шутки, плетет оговорки,
     Но пока никому из четверки
     Предпочтения не отдает.

     Впрочем, я и не рвусь в кавалеры.
     Дни весенние дымчато-серы,
     Первой зеленью кроны сквозят.
     Пью с четверкой, шучу с медсестрою,
     Но особенных планов не строю -
     Все гадаю, когда же назад.

     Как ни ждал, а дождался внезапно.
     Дан приказ, отправляемся завтра.
     Ночь последняя, пьяная рать,
     Нам в компании странно и тесно,
     И любому подспудно известно -
     Нынче ей одного выбирать.

     Мы в каком-то разграбленном доме.
     Все забрали солдатики, кроме
     Книг и мебели - старой, хромой,
     Да болтается рваная штора.
     Все мы ждем, и всего разговора -
     Что теперь уже завтра домой.

     Мне уйти бы. Дурная забава.
     У меня ни малейшего права
     На нее, а они влюблены,
     Я последним прибился к четверке,
     Я и стар для подобной разборки,
     Пусть себе! Но с другой стороны -

     Позабытое в страшные годы
     Чувство легкой игры и свободы,
     Нараставшее день ото дня:
     Почему - я теперь понимаю.
     Чуть глаза на нее поднимаю -
     Ясно вижу: глядит на меня.

     Мигом рухнуло хрупкое братство.
     На меня с неприязнью косятся:
     Предпочтенье всегда на виду.
     Переглядываясь и кивая,
     Сигареты туша, допивая,
     Произносят: "До завтра", "Пойду".

     О, какой бы мне жребий ни выпал -
     Взгляда женщины, сделавшей выбор,
     Не забуду и в бездне любой.
     Все, выходит, всерьез, - но напрасно:
     Ночь последняя, завтра отправка,
     Больше нам не видаться с тобой.

     Сколько горькой любви и печали
     Разбудил я, пока мы стояли
     На постое в чужой стороне!
     Обреченная зелень побега.
     Это снова победа, победа,
     Но победа, не нужная мне.

     Я ли, выжженный, выживший, цепкий,
     В это пламя подбрасывал щепки?
     Что в замен я тебе отдаю?
     Слишком долго я, видно, воюю.
     Как мне вынести это живую,
     Жадно-жаркую нежность твою?

     И когда ты заснешь на рассвете,
     Буду долго глядеть я на эти
     Стены, книги, деревья в окне,
     Вспоминая о черных пожарах,
     Что в каких-то грядущих кошмарах
     Будут вечно мерещиться мне.

     А на утро пойдут эшелоны,
     И поймаю я взгляд уязвленный
     Оттесненного мною юнца,
     Что не выгорел в пламени ада,
     Что любил тебя больше, чем надо, -
     Так и будет любить до конца.

     И проснусь я в московской квартире,
     В набухающем горечью мире,
     С непонятным томленьем в груди,
     В день весенний, расплывчато-серый, -
     С тайным чувством превышенной меры,
     С новым чувством, что все позади -

     И война, и любовь, и разлука...
     Облегченье, весенняя скука,
     Бледный март, облака, холода
     И с трудом выразимое в слове
     Ощущение чей-то любови -
     Той, что мне не вместить никогда.

                                   17.03.96


     * * *

     ...Меж тем июнь, и запах лип и гари
     Доносится с бульвара на балкон
     К стремительно сближающейся паре;
     Небесный свод расплавился белком
     Вокруг желтка палящего светила;
     Застольный гул; хватило первых фраз,
     А дальше всей квартиры не хватило.
     Ушли курить и курят третий час.

     Предчувствие любви об эту пору
     Томит еще мучительней, пока
     По взору, разговору, спору, вздору
     В соседе прозреваешь двойника.
     Так дачный дом полгода заколочен,
     Но ставни рвут - и, Господи, прости,
     Какая боль скрипучая! А впрочем,
     Все больно на пороге тридцати,
     Когда и запах лип, воспетый в "Даре",
     И летнего бульвара звукоряд
     Окутаны туманом бледной гари:
     Москва, жара, торфяники горят.

     Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта
     (А остальным собравшимся - вина)
     Не замечать того простого факта,
     Что он женат и замужем она:
     Пусть даже нет. Спроси себя, легко ли
     Сдирать с души такую кожуру,
     Попав из пустоты в такое поле
     Чужого притяжения? Жару
     Сменяет холодок, и наша пара,
     Обнявшись и мечтательно куря,
     Глядит туда, где на углу бульвара
     Листва сияет в свете фонаря.

     Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку -
     Надежда до сих пор у нас в крови.
     Оставь меня, пусти, пусти мне руку,
     Пусти мне душу, душу не трави, -
     Я знаю все. И этаким всезнайкой,
     Цедя чаек, слежу из-за стола,
     Как наш герой прощается с хозяйкой
     (Жалеющей уже, что позвала) -
     И после затянувшейся беседы
     Выходит в ночь, в московские сады,
     С неясным ощущением победы
     И ясным ощущением беды.

                                    06.07.96


     * * *

     "Кто обидит меня - тому ни часа,
     Ни минуты уже не знать покоя:
     Бог отметил меня и обещался
     Воздавать за меня любому втрое.
     Сто громов на обидчика обрушит,
     Все надежды и радости отнимет,
     Скорбью высушит, ужасом задушит,
     Ввергнет в ад и раскаянья не примет.

     Так что лучше тебе меня не трогать,
     Право, лучше тебе меня не трогать".

     Так он стонет, простертый на дороге,
     Изувеченный, жалкий малорослый,
     Так кричит о своем разящем Боге,
     Сам покрытый кровавою коростой,
     Как змея, перерубленная плугом,
     Извивается, бесится, ярится, -
     И спешат проходящие с испугом,
     Не дыша, отворачивая лица.

     Так что лучше тебе его не трогать,
     Право, лучше тебе его не трогать.

     Так-то въяве и выглядит это -
     Язвы, струпья, лохмотья и каменья,
     Знак избранья, особая примета,
     Страшный след Твоего прикосновенья.
     Знать, зачем-то потребна эта ветошь,
     Ни на что не годящаяся с виду.
     Так и выглядят все, кого отметишь -
     Чтоб уже никому не дать в обиду.

     Так что лучше Тебе меня не трогать,
     Право, лучше Тебе меня не трогать.

                                    13.07.96


     БАЛЛАДА О КУСТАХ

                                Oh, I was this and I was that...
                                            Kipling, "Tomlinson"

     Пейзаж для песенки Лафоре: усадьба, заросший пруд
     И двое влюбленных в самой поре, которые бродят тут.
     Звучит лягушечье бре-ке-ке. Вокруг цветет резеда.
     Ее рука у него в руке, что означает "да".
     Они обдумывают побег. Влюбленность требует жертв.
     Но есть еще один человек, ломающий весь сюжет.
     Им кажется, что они вдвоем. Они забывают страх.
     Но есть еще муж, который с ружьем сидит в ближайших кустах.

     На самом деле эта деталь (точнее, сюжетный ход),
     Сломав обычную пастораль, объема ей придает.
     Какое счастие без угроз, какой собор без химер,
     Какой, простите прямой вопрос, без третьего адюльтер?
     Какой романс без тревожных нот, без горечи на устах?
     Все это им обеспечил Тот, Который Сидит в Кустах.
     Он вносит стройность, а не разлад в симфонию бытия,
     И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я.

     Теперь мне это даже милей. Воистину тот смешон,
     Кто не попробовал всех ролей в драме для трех персон.
     Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах - писах.
     Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах.
     Все атрибуты ласкают глаз: их двое, ружье, кусты
     И непривычно большой запас нравственной правоты.
     К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую все сильней,
     Интересуется больше мной, нежели им и ей.
     Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок.
     Можно пойти растопить камин, можно спустить курок.

     Их выбор сделан, расчислен путь, известна каждая пядь.
     Я все способен перечеркнуть - возможностей ровно пять.
     Убить одну; одного; двоих (ты шлюха, он вертопрах);
     А то, к восторгу врагов своих, покончить с собой в кустах.
     А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть своим путем:
     Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку с другим дитем,
     И сладко будет, идя домой, прислушаться налегке,
     Как пруд взрывается за спиной испуганным бре-ке-ке.

     Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне,
     Все, что автор плел на пяти листах, довершать поручено мне.
     Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора на виду,
     Я сижу в кустах и менять не стану свой шиповник на резеду,
     Потому что всякой Господней твари полагается свой декор,
     Потому что автор, забыв о паре, глядит на меня в упор.

                                                        14.07.96


     ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА

                                                    Андрею Давыдову

     В Москве взрывают наземный транспорт - такси,
                                     троллейбусы, все подряд.
     В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен
                                                   и бородат,
     И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
     При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.
     О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно,
                                                 но много врут.
     Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
     Как гнев Господен. И потому-то Москву колотит такая дрожь.
     Уже давно бы взыграла смута, но против промысла
                                                  не попрешь.

     И чуть заалеет рассветный отблеск на синих окнах
                                                  к шести утра,
     Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.
     Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
     Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется
                                                      на Трубу
     И дальше кружится по бульварам ("Россия" - Пушкин -
                                           Арбат - пруды), -
     Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
     Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
     Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
     Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы
                                                   необъясним.
     Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.

     И вот он едет.

     Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей
     Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
     Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
     Смешно целующихся подростков, смешно серьезных
                                                выпускников,
     Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
     Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская,
                                               что нас убьют, -
     И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя
                                                       гранит,
     Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.

     ...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
     Во двор выходит старик, не столько уставший жить,
                                            как уставший ждать.
     Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев
                                                        Творца,
     Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
     За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
     Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
     Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
     Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.

     И вот он едет.

     Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк
                                           за бесплатный суп,
     Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок,
                                               торчащих труб,
     Вдоль улиц, прячущий хищный норов в угоду юному лопуху,
     Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
     Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
     Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает
                                                       и орет,
     Где, притворясь чернорабочим, вниманья требует наглый
                                                          смерд,
     Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:
     Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся в Аид, -
     Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит,
                                               что сам хранит).

     Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем,
                                              в июне, в шесть,
     Таю отчаянную надежду на то, что все так и есть:
     Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
     И мир, послушный творящей роли, не канет в бездну,
                                                   пока я жив.
     Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву
                                                         глуша,
     Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.

     И вот я еду.

                                                       26.07.96


     * * *

     
     Приключений в чужом краю
     В цитадель отчизны, в ее скудель,
     В неподвижную жизнь мою.

     Разобравшись в записях и дарах
     И обняв меня в полусне,
     О каких морях, о каких горах
     Ты наутро расскажешь мне!

     Но на все, чем дразнит кофейный Юг
     И конфетный блазнит Восток,
     Я смотрю без радости, милый друг,
     И без зависти, видит Бог.

     И пока дождливый, скупой рассвет
     Проливается на дома,
     Только то и смогу рассказать в ответ,
     Как сходил по тебе с ума.

     Не боясь окрестных торжеств и смут,
     Но не в силах на них смотреть,
     Ничего я больше не делал тут
     И, должно быть, не буду впредь.

     Я вернусь однажды к тебе, Господь,
     Демиург, Неизвестно Кто,
     И войду, усталую скинув плоть,
     Как сдают в гардероб пальто.

     И на все расспросы о грузе лет,
     Что вместила моя сума,
     Только то и смогу рассказать в ответ,