плечами цыганят.
     Все липло  к  телу.  В  дребезге  и тряске мы пробрались из тамбура в
вагон.  Она разговорилась - все об Аське.  Тут все-таки  она  меняла  тон,
смеялась,  даже в бок меня толкая: "Есть карточки - посмотришь? Вот и вот.
Не толстая, а... сбитая такая. И шесть зубов. И колоссально жрет."
     Я сумку взял - она дала без спора:  вдруг нам стоять до самого конца?
Народ начнет сходить еще не скоро...  Она рассказывала про отца, про жизнь
в  Чите,  где  всякого хватало,  про всякие другие города,  - поскольку по
стране ее мотало, как я успел заметить, хоть куда:
     "Ну вот, к вопросу о житейской прозе. Чита - угрюмый город, захолу...
Беременную, стало быть, увозят, и старший мальчик плачет на полу. На стуле
муж,  упившийся  в сосиску,  да главное - сама она в соплю.  Хотят везти в
роддом,  а он неблизко.  Она орет:  "Не  трогай!  Потерплю!"  И  дальше  -
алкогольный бред кретинки. Собрали вещи, отвезли в роддом - орала, билась:
"Где мои ботинки?!" Ну,  отыскали их с большим трудом. Она их подхватила и
сбежала  -  буквально  чуть  уже не со стола.  Представь себе,  так дома и
рожала. И знаешь, все нормально - родила!"
     И, радуясь, что поезд проезжает хоть пять минут, а под горой, в тени,
- да, думал я, они легко рожают, - еще не уточняя, кто они.

     Они вокруг сидели и стояли - разморены,  крикливы, тяжелы. Из сумок и
пакетов доставали хлеб с колбасою, липкой от жары, черешню, лук, бутылки с
газировкой... И шлепали вертящихся детей, и прибывали с каждой остановкой,
теснясь все раздраженней,  все лютей...  Обругивали - кстати ли,  некстати
ль,  - друг  друга  в  спорах,  громких  испокон...  Листали  замусоленный
"Искатель" - возможно,  "Человека и закон"... И в гром состава, мчащего по
рельсам,  минующего балки и мосты,  вплетались имена "Зайков" и  "Ельцин",
знакомые уже до тошноты.
     Стоп! Разве в этих,  в старых или в малых - родных не вижу?  Я ли  не
как все? Я сам-то, что ли, вырос на омарах? Да никогда! На той же колбасе.
И то резон - считать ее за благо...  Не ваш ли я звереныш и птенец? Какого
я не в силах сделать шага еще,  чтоб с вами слиться наконец? Да сам я, что
ли,  склонен жить красиво?! Я сам - из той же злобы и тщеты, того же чтива
и того же пива (и слава Богу, что не из Читы!). Ужель мне хода нет и в эту
стаю? Чем разнится от века наша суть? Не тот же ли "Искатель" я листаю, не
в тех ли электричках я трясусь? Но, помнится, от этого расклада мне никуда
не деться с ранних лет...
     И нам под вас подлаживаться - надо.
     А вам под нас подлаживаться - нет.
     ...С рожденья  мне  не  обрести привычки к родной,  набитой,  тесной,
сволочной,  обычной подмосковной  электричке.  К  обычной,  а  особенно  к
ночной.  К тем пассажирам - грязным и усталым,  глотающим винцо, ходящим в
масть.  К безлюдным, непроглядным полустанкам, где не фиг делать без вести
пропасть,  под насыпью,  под осыпью,  в кювете,  без имени,  без памяти, в
снегу... Я многого боюсь на этом свете, но этого... и думать не могу.
     ...И все-таки,  как беженец из рая, опять уйдешь, опять оставишь дом,
насильно в эту жизнь себя внедряя,  чтобы не  так  удариться  потом.  Ведь
сколько эта пропасть ни безмерна,  сколь яростно о ней не голоси, - но как
тонка, как страшно эфемерна граница между миром - тем и сим...

     То ль действовала долгая дорога,  дух пота  и  дешевого  вина,  -  но
внутренняя  тошная  тревога  по  мере  приближенья  Чухлина росла,  росла,
ворочалась... Не скрою (хотел бы, да не выйдет все равно), соприкасаться с
жизнию чужою мне до сих пор непросто...

     Чухлино.

     Нет, станция  была  обыкновенна,  -  трава,  настил дощатый,  тишина,
домишко с кассой,  - словом,  не Равенна, но очень хорошо для Чухлина. "Да
полно,  - думал я,  ломая спички и отряхнув рассыпанный табак, - вдруг и в
Равенне те же электрички? А как без них? - наверное, никак."

     В автобусе,  идущем от поселка, с намереньем приобрести билет я вынул
кошелек,  застежкой  щелкнул и обнаружил:  денег больше нет.  Хотя за счет
любимой ехать тяжко, я произнес, толкнув ее плечом:
     - Пожалуйста, купи билеты, Машка! Потом верну, с процентами причем.
     Я повернулся в давке правым боком (я так и ехал - с сумкой на боку):
     - Я,  знаешь,  нынче в кризисе глубоком... Достанешь деньги-то? Мерси
боку...
     Кругом входили. Маша в сумке рылась и бормотала под нос:
     - Ну, дела! Да где ж она лежит, скажи на милость? Не может быть, ведь
только что была!
     Я видел нечто вроде косметички - так,  сумочка потертая весьма... Она
ее достала в электричке, чтоб показать мне фото из письма.
     - Выходим! Сумки нет!
     Проехав мимо,  автобус  нам  прощально  поморгал.  Она  достала  все:
коробку грима,  две наших куртки,  зонтик и журнал,  обшарила у сумки  все
карманы...
     - Там паспорт! Документы! Аттестат! Все фотографии! Письмо от мамы! И
деньги там - четыре пятьдесят!..
     Я чуть стоял: все было как в тумане, как бред - не может быть, но так
и есть...  Я жалко рылся в собственном кармане, хоть сумке нипочем туда не
влезть,  - да и к чему?  Ведь я запомнил  внятно:  конверт  открыла,  фото
убрала и косметичку сунула обратно...
     Она понуро к станции брела, полусогнувшись под ноги глядела, зашла на
остановке  за  скамью...  И  ужас,  без просвета и предела,  наполнил душу
робкую мою.
     Воистину, бывают  же пролеты!  Узнают (кто узнает?!) - не простят.  А
там - характеристика с работы,  билеты,  деньги,  паспорт,  аттестат...  А
завтра ей прослушиваться.  Боже!  Ко всем волненьям - на тебе, душа! И это
ты подстроил! Я? А кто же?!
     Без паспорта.  И денег ни гроша... Но как же это вышло, в самом деле?
Ведь только-только,  возле Чухлина, мы эти фотографии глядели, и эту сумку
прятала  она...  А может быть,  и выронили в давке,  - все может быть.  На
выходе... А вдруг?!
     Она сидела  на  горячей  лавке,  коленями зажавши кисти рук,  глядела
вниз, на доски под ногами, не думая ни биться, ни рыдать...
     Я подошел.  "А может быть, цыгане? - мелькнула мысль. - Да что теперь
гадать!"
     Все думая  сбежать от этой жути,  не признавая за собой греха,  я все
еще надеялся,  что шутит:  сейчас достанет сумку  и  "ха-ха!"  Пусть  хоть
кричит,  хоть плачет, - нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот. Она сама
еще не понимала. И это означало, что не врет.
     И в мыслях - вялых,  мусорных,  проклятых - все возникало: "Вызвался,
дурак! Ну ладно бы - случилось это в Штатах... А ведь у нас без паспорта -
никак!.."
     ...И все-таки -  есть  некая  защита.  Стремительный  наркоз.  Всегда
готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов. Глухой
удар свершившегося факта, томление напрасной суеты... Все носишься, все не
доходит как-то. Потом дойдет - и уж тогда кранты!..
     Всего не сознавали до сих пор мы.  Пока она,  уставив в точку взгляд,
еще сидела на краю платформы, - я повернулся и пошел назад, заглядывая под
ноги, под лавки, - распаренный, испуганный и злой...
     Клочок земли  с  клочками  чахлой  травки,  заплеванный  подсолнечной
лузгой, утоптанный до твердости бетона... Собака, задремавшая в тени...
     Она сказала, не меняя тона:
     - Ну ладно, ехать надо. Ждут они.
     Я поразился: держится! Куда там! Не рвет волос, не требует воды, меня
не объявляет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. На чем стоят - уж в
том  не  прекословь  им:  недаром  и в глазах ее - металл...  - Билеты - к
черту! Паспорт восстановим, другое - вышлют, - я пролепетал. - А денег дам
- осталось от степухи, и гонорар через четыре дня...
     Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь меня.
     - Кто вышлет-то?  - она спросила тихо. - Мать с Аськой на Байкале. Не
в Чите.  Друзья вот разве - Леха.  Или Тимка.  Они могли бы выслать.  Да и
те...  И Леха,  ко всему,  без телефона,  а Тимка на работе допоздна...  И
Аська потерялась. В смысле - фото. А я их в Ленинград отцу везла.
     Потом мы ждали больше получаса.  Асфальт, окурки, пыль, песок, забор.
Молчали - разговор не получался,  да и какой тут, к черту, разговор! Чужой
поселок,  где,  по сути дела, ни близких, ни знакомых, - никого. Безлюдье.
Пыль. Распаренное тело... Мне страшно тут, а ей-то каково?..
     ...Автобус подошел, как бы хромая, - клонясь направо, фыркая, гудя, -
и скоро улицею Первомая мы с Машей шли - не  знаю  уж,  куда.  По  матерью
указанным приметам она с трудом искала нужный дом.
     - Нет, погоди, - не в этом и не в этом... Должно быть, в том. А может
быть, и в том...
     Какой-то вялый пес,  с ленцой полаяв,  привстал и  вновь  улегся  под
забор.  Дом отыскался,  - не было хозяев,  и это был совсем уже минор. Моя
любовь сидела у забора,  в густой траве.  Ей было все  равно.  Признаться,
безысходнее укора я не видал достаточно давно.

     Вот тут  я наконец и докумекал,  - а прежде понимал едва на треть!  -
что ужас не в потере документа, не в том, чтоб в институте пролететь, не в
том,  чтобы  в  толпе других счастливцев не пересечь заветную черту,  не в
том,  чтобы с оравой их не слиться, - а в том, чтобы лететь назад, в Читу,
чтобы  опять  работать,  где  попало,  считать  копейки,  дочку поднимать,
повсюду слышать: "Ты ведь поступала!". Всем объяснять: "Попробую опять"...
В  пустой  Чите,  безденежьи проклятом,  - ах,  кони,  кони,  больно берег
крут... Вот что пропало вместе с аттестатом.
     И если в институте не поймут...

     Но тут,  по  стекла  пылью  запорошен,  по улице,  по правой стороне,
проехал темно-красный "Запорожец",  принадлежащий Машиной  родне.  Они  ее
узнали, чуть не плача.
     - А это муж твой, что ли? Что же прячешь?
     - Да нет, не муж, какое... Друг он мне.
     Хотя она тут не бывала сроду,  но вся родня,  собравшись на  крыльце,
признала  материнскую  породу в ее речах,  фигуре и лице.  До кладбища нас
довезли в машине.  Путь - километров  около  пяти.  Она  взяла  пионы.  Мы
решили, что мне к могиле незачем идти.
     ...Кладбищенский покой традиционный,  тишь,  марево июньского  тепла.
Березы над оградою зеленой слегка шумели - Троица была.  На двух березах с
двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрывались на последнем
слоге,  не умещаясь,  надписи на них, расползшимися буквами по жести: "Вас
просит поселковый исполком класть старые  венки  не  в  этом  месте,  а  в
отведенном. Просьба это пом..."
     Ребенок, - самый дальний Машин  родич,  одна  из  тех  белесых  милых
рожиц,  которые особенно люблю,  - с собою взятый в тот же "Запорожец",  в
отсутствии отца пополз к рулю.  Он жал гудок,  жужжал,  крутил баранку  и,
радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, привешенную к
зеркальцу отцом.
     ...На кладбище  народу  было  много,  и странный мужичок еще бродил -
внезапно,  безо всякого предлога,  он останавливался у могил,  склонялся к
ним,  - читая,  что ли,  имя? - причем склонялся низко, до земли... Но тут
вернулась Маша со своими. Уселись в "Запорожец", завели...
     - Кто это? - я спросил , не понимая.
     - Да их тут много.  Троица сейчас, - кто ходит, оставляем в поминанье
стопашечку,  как  водится у нас.  Ну,  всяко - самогоночка бывает,  а этих
после ходит без числа,  опохмеляться ж надо, - допивают, - мать мальчика в
ответ произнесла.  - А то,  бывает, просит, как собака: "Дай на похмел!" -
"На, отвяжись ты, на!..".
     И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она.

     Она как  будто тяготилась мною,  и это бы почувствовал любой.  Моей -
вполне достаточной - виною,  своей - вполне достаточной - бедой.  Не знаю,
где  и  как,  - по крайней мере,  в России этого не превозмочь:  любовь не
возникает при потере всех документов,  паспорта и проч.  Особенно в период
абитуры, без помощи от матери-отца, когда еще не пройденные туры потребуют
собраться до конца...  Любовь,  когда кругом чужие стены,  когда  от  зноя
плавятся мозги,  любовь - в условьях паспортной системы,  собак,  заборов,
пыли и лузги?..  Да и во мне самом  преображалось  то,  что  меня  за  нею
повело. Какая тут любовь? - скорее жалость... Вина. Тоска. И очень тяжело!

     ...А Машин  дед  в поселке жил у некой сердечной,  одинокой и простой
заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Не знаю точно, да
и все едино.  Нас подвезли и в дом позвали:  "Ждут".  Все, что осталось, -
записи, машина и документы, - находилось тут.
     Был стол накрыт,  и,  как обыкновенно, за ним заране собралась родня.
Им Маша пошептала и мгновенно ушла,  не оглянувшись на меня.  Две  женщины
закрылись с нею в ванной... Потом она оттуда вышла вдруг - походкой новой,
медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк.
     "Кровотеченье... Экая морока!  - подумал я, помимо воли злясь. - Ведь
знала все!  Не рассчитала срока и по жаре куда-то собралась!  Да тут  еще,
ети ее,  потеря всех документов...  Если бы найти!  Доехать до Москвы,  по
крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути?"
     Но нет,  пока держалась.  Сели рядом.  Хозяева разлили самогон.  Она,
конечно,  отказалась (взглядом).  Я думал отказаться ей вдогон,  но  после
передумал:  в самом деле,  в такой тоске не выпить стопку - грех.  Кругом,
как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:
     - Недавно  мы  с племянницей на пару,  - ох,  выбрались-то в кои веки
раз!  - поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее - ну  прям  как  вас!
Ходила  по  рядам и пела,  пела - сначала брат с сестрой,  потом она,  - а
платье-то открыто, ясно дело - гляжу, спина - вся потная спина!..

     И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь - ведь
вон  как  уминаю хлеб и сало,  которые мне предложили здесь,  - что стоило
доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб ей из этого
концерта запомнилась лишь потная спина!..
     Мне было стыдно перед этим домом.  Кто я  такой,  что  так  со  всеми
строг?  Здесь  так  милы  со мною,  с незнакомым,  как мне и со знакомым -
дай-то Бог!..
     ...Здесь устоялся  дух  жилья  чужого - все запахи,  все звуки,  весь
уклад.  Здесь все стояло прочно и толково,  как на деревне и  дома  стоят.
Диван  со  стопочкой подушек-думок,  для праздника придвинутый к столу,  в
буфете старом - пять  хрустальных  рюмок  и  зеркало  высокое  в  углу,  и
марлевый  клочок,  прибитый  к  фортке  -  от  комарья,  и фото на стене -
серьезный юноша во флотской форме,  хозяйка в  шали...  Я  хмелел,  и  мне
хозяйка говорила почему-то , на Машу взгляд переводя порой:
     - Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня второй.
Но мы не расписались,  - мне ж не двадцать,  как он пришел, мне было сорок
пять...  Да мы и не хотели  расписаться,  нам  только  б  вместе  старость
скоротать...  Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне переселился, в этот
дом.  Врачи сперва сказали - рак  желудка,  нет,  легких,  -  обнаружилось
потом.  Да что теперь... Его у нас любили. Я тут поговорила - к сентябрю и
памятник поставят на могиле,  - его любили,  я же говорю.  А  мне  теперь,
одной...  - она всплакнула, взяла стакан наливки со стола, немного отпила,
передохнула...
     - Насчет  машины  - сразу отдала.  Что мне с машины?  Отдаю не глядя.
Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, - он сам тогда оформит все дела. Ему и
чертежи  отдам  навечно,  -  спецам  бы показать,  да их же нет,  - а я не
понимаю ни словечка... Ну он-то разберется: инженер!..
     Выходит, Маша  попусту  крушилась,  мы  попусту  мотались  в Чухлино,
поскольку все без нас уже решилось и, видимо, достаточно давно.

     ...Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца. Уже с
каким-то  гостем  -  дядей  Валей  -  мы  "Приму"  закурили  у  крыльца...
Двухдневною щетиною темнея, он говорил:
     - Да ладно,  не темни!  Ты этого...  того...  серьезно с нею? Смотри,
чтоб строго! Чтоб она - ни-ни! Я со своей-то все молчу, не пикну, приду из
рейса (раньше шоферил),  - молчу, молчу, а после как прикрикну: "Замолкни,
курррва!  Что я говорил!".  Держи ее, чтоб поперек ни слова! Нет хуже, чем
мужик под каблуком!  Но знаешь, раз ударил бестолково, - не представляешь,
как жалел потом! Слегка совсем, - кулак-то был увесист, - да так, не столь
ударил,  сколь  прижал,  -  так  после  месяц,  слышишь,  парень,  месяц -
буквально на горшок ее сажал!..
     И, про себя жалея эту бабу,  супругу надерзившую со зла, я думал, что
досталось ей неслабо,  раз месяц встать бедняга не могла!  И в тот же миг,
противу всяких правил,  я подавил прорвавшийся смешок,  поскольку с редкой
ясностью представил, как я сажаю Машу на горшок.
     Ну, дальше  началась  уже  банальность,  - я сталкивался с этим много
раз:
     - Сынок, а как твоя национальность? - промолвил дядя через пару фраз.
     Направо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный РАФ...
     - Да русский,  - я ответил громко,  - русский.  Насчет жены ты,  дядя
Валя, прав...

     ...Спустилась Маша,  и довольно скоро нас к остановке  отвела  родня.
Пел  дядя  Валя "Песенку шофера",  а после долго обнимал меня,  и долго об
меня, прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и мягкостью щетинистого
ворса не столько щеку - душу трогал мне.
     ...Направо, в полуметре от дороги,  по склону горки,  в сторону реки,
медлительно тянулись огороды - картошка,  помидоры, кабачки, там рос укроп
зеленой паутиной, ухоженный весьма, поскольку свой...
     Я чувствовал себя такой скотиной,  от Маши веяло такой тоской,  что я
искал спасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару:
     - Сейчас приедем!
     И добавил вскоре:
     - Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот этот
дядя Валя - просто клад!
     Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад.
     И, не спокойная уже,  а злая,  но тихо (а уж  лучше  бы  на  крик)  -
сказала:
     - Где тут клад,  не понимаю?!  Несчастный,  старый,  спившийся мужик!
Напьется,  так чудит - гостям потеха.  Он нам родня. И жаль его, и злость.
Тебе-то что - приехал и уехал! - и отвернулась, добавляя:
     - Гость!..
     ...И в электричке стоя и от зноя томясь,  я думал:  "Так!  Она права.
Так можно ненавидеть лишь родное. Есть право ненавистного родства."

     Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, - чуть стою, - и
в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою.
     Да, в  первый  раз!  Уставясь синим взглядом куда-то в зелень мутного
окна,  ты ехала в тот миг  со  мною  рядом,  моя  кровоточащая  страна,  и
вырисовывалась,  вырастая  из  темноты,  из  трав,  из тополей,  истомная,
истошная,  пустая истерика истории твоей.  Вагон дрожал.  Мелькали  балки,
стрелки, летели птицы, рушились дома... Раздоры, перепалки, перестрелки...
Я встрепенулся.  Я сходил с ума. Я посмотрел вокруг. Вагон качался, сквозь
вату  доходили голоса.  Мы не проехали еще и часа,  а ехать предстояло три
часа...
     ...О, вечная  отрава  и  потеха  - отрава нам,  потеха для гостей,  -
страна моя,  где паспорта потеря есть повод  для  шекспировских  страстей!
Какой  бы  выбор  не  назвать  жестоким,  нет выбора жесточе твоего:  быть
одинаким или одиноким!  Страна,  где мой удел - боязнь всего! О, равенства
прокрустова лежанка!  Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе меня не жалко!
Жарко!.. Жарко!.. Что, близко? - полдороги впереди...
     ...Истертых истин истовая жрица,  всегда за пеленою проливной,  - все
упадет в тебя,  и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О, гром на
стыках - вспышки,  стачки,  стычки,  прозренья запоздалого стыда! Ты скоро
всех загонишь в электрички,  летящие неведомо куда!  Отечество  погудок  и
побудок!  Но  в  тамбуре,  качаясь  у стекла,  я оборвал себя:  "Заткнись,
ублюдок!  Чего она тебе недодала?!".  Вот то-то и оно - родство по  крови!
Гам  города?  -  звон рельсов?  - зов земли?  - но я уже нигде не смог бы,
кроме!  Люблю?  привык? - как хочешь назови! Но что мне клясться, пополняя
стадо клянущихся тебе до хрипоты?  Как эта девочка,  что едет