at dismay.

                               Springfield, Ill.

     
     * * *
     
     Снился мне сон, будто все вы, любимые мной,
     Медленно бродите в сумрачной комнате
               странной,
     Вдруг замирая, к стене прислоняясь спиной
     Или уставясь в окно с перспективой туманной.
     
     Плачете вы, и у каждой потеря своя,
     Но и она - проявление общей печали,
     Общей беды, о которой не ведаю я:
     Как ни молил, ни расспрашивал - не отвечали.
     
     Я то к одной, то к другой: расскажи, помогу!
     Дергаю за руки, требую - нету ответа.
     Ладно бы бросили что-то в ответ, как врагу,
     Ладно бы злость запоздалая - нет, и не это:
     
     Машете только рукой - отвяжись, говорят!
     Только тебя не хватало... И снова по кругу
     Бродят, уставив куда-то невидящий взгляд,
     Плачут и что-то невнятное шепчут друг другу.
     
     Сделать, бессильному, мне ничего не дано.
     Жаркие, стыдные слезы мои бесполезны.
     Хватит, исчезни! Не все ли тебе-то равно,
     Что происходит: не можешь помочь,
               так не лез бы!
     
     Господи, Господи! Страшно ненужность свою
     Чувствовать - рядом с чужой безысходной
               тоскою!
     Словно в единственных брюках приличных
               стою
     Где-то в метро, завлекая работой простою -
     
     Вот, мол, зайдите по адресу фирмы... Куда!
     Мимо ползут многошумной змеею усталой,
     Смотрят презрительно...
               Как же мне страшно всегда
     Было себя представлять продавцом-зазывалой,
     
     Бедным торговцем ненужностью!
               Впрочем, страшней
     Мучить кого-нибудь, помощь свою предлагая -
     Ан бесполезно! Никто не нуждается в ней.
     Жалость другая нужна и подмога другая.
     
     Помню, мне под ноги смятый стакан подлетел,
     Белый, из пластика, мусорным ветром несомый:
     Мол, подними, пригожусь! - умолял,
               шелестел, -
     Дай мне приют! - и кружился у ног,
     невесомый.
     
     Да и не так ли я сам предлагаю свою
     Жалкую нежность, слепую любовь без ответа,
     Всем-то свою половину монеты сую -
     Брось, отойди! Здесь не слышали слова
               "монета"!
     
     Так и брожу. А вокруг, погружаясь во тьму,
     Воет отчизна - в разоре, в позоре, в болезни.
     Чем мне помочь тебе, чем? Повтори, не пойму!
     И разбираю: исчезни, исчезни, исчезни.

     
     ОКЕАН НА БРАЙТОНЕ
     
     Совок бессмертен. Что ему Гекуба?
     Не отрывая мундштука от губ,
     Трубит трубач, и воет из раструба
     Вершина, обреченная на сруб.
     
     Вселенской лажи запах тошнотворный,
     Чужой толпы глухой водоворот,
     Над ним баклан летает непокорный
     И что-то неприличное орет.
     
     Какой резон - из-под родного спуда
     Сбежать сюда и выгрызть эту пядь?
     Была охота ехать вон оттуда,
     Чтоб здесь устроить Жмеринку опять.
     
     Развал газет, кирпичные кварталы,
     Убогий понт вчерашнего ворья...
     О голос крови, выговор картавый!
     Как страшно мне, что это кровь моя.
     
     Трубит труба. Но там, где меж домами
     Едва обозначается просвет, -
     Там что-то есть, невидимое нами.
     Там что-то есть. Не может быть, что нет.
     
     Там океан. Над ним закат вполнеба.
     Морщины зыби на его челе.
     Он должен быть, - присутствующий немо
     И в этой безысходной толчее.
     
     Душа моя, и ты не веришь чуду,
     Но знаешь: за чертой, за пустотой -
     Там океан. Его дыханье всюду,
     Как в этой жизни - дуновенье той.
     
     Трубит труба, и в сумеречном гаме,
     Извечную обиду затая,
     Чужая жизнь толкается локтями -
     Как страшно мне, что это жизнь моя!
     
     Но там, где тлеют полосы заката
     Хвостами поднебесных игуан -
     Там нечто обрывается куда-то,
     где что-то есть. И это - океан.

     
     ХРАП
     
     Рядом уснуть немыслимо было. Прахом
     Шли все усилия - водка, счет, "нозепам":
     все побеждалось его неумолчным храпом,
     вечно служившим мишенью злым языкам.
     
     Я начинал ворочаться. Я подспудно
     Мнил разбудить его скрипом тугих пружин,
     Сам понимая, насколько это паскудно -
     вторгнуться к другу и портить ему режим.
     
     После вставал, глотал из графина воду,
     перемещался в кресло, надев халат, -
     Он же, притихнув, приберегал на коду
     Самую что ни на есть из своих рулад.
     
     Я ненавидел темень глухих окраин,
     Стены домов, диван, который скрипел...
     Кто-то сказал, что Авеля грохнул Каин
     Только за то, что тот по ночам храпел.
     
     Сам я смущался, помнится: в чем тут дело?
     Терпим же мы машины, грозу, прибой...
     Дремлет душа, и кто-то хрипит из тела -
     Иноприродный, чуждый, ночной, другой.
     
     Этот постыдный страх и брезгливость эта
     Нынче вернулись ко мне, описав петлю.
     Возраст мой, возраст!
               Примерно с прошлого лета,
     Ежели верить милой, я сам храплю.
     
     Тело свое я больше своим не чую,
     в зеркале рожи небритой не узнаю -
     все потому, что нынче живу чужую,
     Странную жизнь, пытаясь забыть свою.
     
     Плечи мои раздались и раздобрели,
     волос течет-курчавится по спине,
     голос грубеет, и мне в этом новом теле
     Дико, как первое время в чужой стране.
     
     Лишь по ночам, задавленная годами,
     Смутной тревогой ночи, трудами дня,
     вечным смиреньем, внезапными холодами, -
     прежняя жизнь навзрыд кричит из меня.
     
     Это душа хрипит из темницы плоти
     нищим гурманом, сосланным в общепит,
     голым ребенком, укрывшимся в грубом гроте...
     Я понимаю всякого, кто храпит.
     
     Это душа хрипит из темницы жизни,
     Сдавленно корчится с пеною на губах.
     Время смежает веки. И по Отчизне
     "Стррах" раздается, "пррах" раздается, "кррах".

     
     * * *
     
     Проснешься ночью,
     вынырнешь из сумрачных глубин -
     И заревешь, не выдержишь без той, кого любил.
     Покуда разум дремлет, устав себя бороть,
     пока ему не внемлет тоскующая плоть, -
     Как мне не раскаяться за все мои дела?
     Любимая, какая ты хорошая была!
     Потом, когда сбежала ты, я дурака свалял
     И ни любви, ни жалости себе не позволял:
     Решил тебя не видеть - не замечал в умор,
     Решил возненавидеть - держался до сих пор...
     Да как бы мы ни гневались,
               пришиблены судьбой, -
     никакая ненависть не властна над тобой.
     Повторяю, брошенный, горбясь у стола:
     Ты была хорошая, хорошая была!
     
     ...Куда мне было деться?
               Как ни глянь - провал.
     А ведь свое детство я так же забывал:
     Сказать, что было трудное, - Бога прогневить,
     А вспомню - память скудная
               не может не кровить.
     Был я мальчик книжный, ростом небольшой,
     С чрезвычайно нежной и мнительной душой,
     все страхи, все печали, бедность и порок
     Сильно превышали мой болевой порог.
     Меня и колошматили на совесть и на страх,
     И жаловаться к матери я прибегал в слезах,
     а ежели вглядеться в осколки да куски,
     Так сетовать на детство мне тоже не с руки:
     закаты были чудные, цвета янтаря,
     И листья изумрудные в свете фонаря, -
     плевал я на безгрошие и прочие дела!
     Нет, жизнь была хорошая, хорошая была.
     
     А если и ругаюсь вслух, на миру, -
     Так это я пугаюсь того, что помру.
     Вот и хочу заранее все изобличить,
     чтоб это расставание себе же облегчить.
     Плетка, да палка, да седло, да кладь -
     И вроде как не жалко все это оставлять.
     Покуда сон недоспанный
               не перетек в рассвет -
     Жалко мне, Господи, жалко, силы нет -
     И любовь, и братство, и осень, и весну...
     Дай мне поругаться! Может, и засну.

     
     * * *

                        "Четко вижу двенадцатый век..."
                                            (А. Кушнер)
                 
     Ясно помню большой кинозал,
     Где собрали нас, бледных и вялых, -
     О, как часто я после бывал
     по работе в таких кинозалах!
     И ведущий с лицом, как пятно,
     говорил - как в застойные годы
     Представлял бы в музее кино
     Бунюэлевский "Призрак свободы".
     Вот, сказал он, смотрите. (В дыму
     шли солдаты по белому полю,
     после били куранты...) "Кому
     не понравится - я не неволю".
     
     Что там было еще? Не совру,
     не припомню. Какие-то залпы,
     пары, споры на скудном пиру...
     Я не знаю, что сам показал бы,
     пробегаясь по нынешним дням
     С чувством нежности и отвращенья,
     представляя безликим теням
     Предстоящее им воплощенье.
     
     Что я им показал бы? Бои?
     Толпы беженцев? Толпы повстанцев?
     Или лучшие миги свои -
     Тайных встреч и опять-таки танцев,
     Или нищих в московском метро,
     Иль вояку с куском арматуры,
     Или школьников, пьющих ситро
     Летним вечером в парке культуры?
     Помню смутную душу свою,
     Что, вселяясь в орущего кроху,
     в метерлинковском детском раю
     по себе выбирала эпоху,
     И уверенность в бурной судьбе,
     И еще пятерых или боле,
     тот век приглядевших себе
     по охоте, что пуще неволи.
     
     И поэтому, раз уж тогда
     Мы, помявшись, сменили квартиру
     И сказали дрожащее "Да"
     Невозможному этому миру, -
     Я считаю, что надо и впредь,
     Бесполезные слезы размазав,
     выбирать и упрямо терпеть
     Без побегов, обид и отказов.
     Быть-не быть? Разумеется, быть,
     проклиная окрестную пустошь.
     Полюбить-отпустить? Полюбить,
     Даже зная, что после отпустишь.
     Покупать-не купить? Покупать,
     все, что есть, из мошны вытрясая.
     Что нам толку себя упрекать,
     Между "да" или "нет" зависая?
     
     Потому что мы молвили "да"
     Всем грядущим обидам и ранам,
     покидая уже навсегда
     Темный зал с мельтешащим экраном,
     где фигуры без лиц и имен -
     Полутени, получеловеки -
     Ждут каких-нибудь лучших времен
     И, боюсь, не дождутся вовеки.

     
     * * *

                       "Укрой меня, Боже, во аде моем!"
                                                 (Н.С.)
     
     Глядишь, на свете почти не осталось мест,
     Где мне хорошо; но это еще осталось -
     Дворы на пути из булочной в своей подъезд,
     И окон вечерних нежность, и снега талость.
     
     Желтеют окна, и в каждом втором окне
     экран мерцает, и люстры как будто те же,
     И ясный закат, в котором виделись мне
     Морские зыби и контуры побережий.
     
     Здесь был наш мир: кормили местных котят,
     Съезжали с горки, под зад подложив фанеру, -
     И этот тлеющий, красный, большой закат
     С лихвой заменял Гранаду или Ривьеру.
     
     Здесь был мой город: от детской, в три этажа,
     Белеющей поликлиники - и до школы;
     И в школу, и в поликлинику шел, дрожа,
     А вспомню, и улыбаюсь: старею, что ли.
     
     Направо - угол проспекта, и дом-каре,
     Большой, с магазином "Вина"
               и вечной пьянкой, -
     но эти окна! И классики во дворе -
     С "немой", "слепой", "золотой",
               с гуталинной банкой!
     
     Здесь ходят за хлебом, выгуливают собак,
     Стирают белье, глядят, как играют дети,
     готовят обед - а те, кто живет не так,
     Живет не так, как следует жить на свете.
     
     Да, этот мир, этот рай, обиход, уют,
     Деревья, скверик с качелями и ракетой -
     И райские птицы мне слаще не запоют,
     Чем эти качели, и жизни нет, кроме этой.
     
     Свет окон, ржавчина крыш, водостоков жесть,
     Дворы, помойки, кухонная вонь, простуда -
     И ежели после смерти хоть что-то есть,
     То я бы хотел сюда, а не вон отсюда.

     
     * * *
     
     Эгоизм болезни: носись со мной,
     неотступно бодрствуй у изголовья,
     поправляй подушки, томись виной
     за свое здоровье.
     
     Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,
     Избегай напомнить судьбой своею
     Про людскую бренность, тоску и вонь:
     Я и сам успею.
     
     Эгоизм несчастных: терпи мои
     вспышки гнева, исповеди по пьяни,
     Оттащи за шкирку от полыньи,
     Удержи на грани.
     
     Эгоизм счастливых: уйди-уйди,
     не тяни к огню ледяные руки,
     У меня, глядишь, еще впереди
     не такие муки.
     
     Дай побыть счастливым - хоть миг, хоть час,
     Хоть куда укрыться от вечной дрожи,
     Убежать от жизни, забыть, что нас
     Ожидает то же.
     
     О, боязнь касаться чужих вещей!
     Хорошо, толпа хоть в метро проносит
     Мимо грязных тряпок, живых мощей,
     Что монету просят.
     
     О боязнь заразы сквозь жар стыда:
     Отойдите, нищие и калеки! -
     И злорадство горя: иди сюда,
     заражу навеки!
     
     Так мечусь суденышком на волне
     Торжества и страха, любви и блуда,
     То взываю к ближним: "Иди ко мне!",
     То "Пошел отсюда!".
     
     Как мне быть с тобой, эгоизм любви,
     Как мне быть с тобой, эгоизм печали -
     Пара бесов, с коими визави
     Я сижу ночами?
     
     А вверху, в немыслимой высоте,
     где в закатном мареве солнце тает, -
     презирая бездны и те, и те,
     альтруизм витает.
     
     Над моей измученной головой,
     Над счастливой парой и над увечной,
     Он парит - безжалостный, неживой,
     Безнадежный, хладный, бесчеловечный.

     
     * * *
     
     Вот мать, потерявшая сына. В ее комнатушке -
     Одни фотографии:
               в десять, в двенадцать, в шестнадцать,
     а умер он в двадцать,
               желтуху схватив "на картошке".
     Из армии целым пришел - в институте погиб.
     
     Теперь ему было бы тридцать. Она прозябает
     в научном издательстве,
               вечно на грани банкротства,
     весь день редактирует, на ночь берет переводы,
     порой голодает, но жалоб не слышит никто.
     
     И некому слышать. Подруг у нее не осталось,
     Друзья ее сына заходят все реже и реже,
     У них уже дети, работы, заботы, разводы,
     И им все труднее о чем-нибудь с ней говорить:
     
     Они вспоминают о сыне расплывчато, смутно -
     все те же словечки, поступки...
               Но дело не в этом,
     Не в этих повторах.
               Он смотрит со всех фотографий,
     Больших или малых.
               И в комнате трудно дышать.
     
     Никто не выносит такой концентрации горя,
     Такого раскаянья. Всякая мать-одиночка
     На сына орет, чуть он вырастет из-под опеки.
     Она это помнит и медленно сходит с ума.
     
     О Господи, как она кается в каждом скандале,
     О, как она просит прощенья за каждое слово,
     за каждую вспышку... И если он все это видит,
     Он в этой же муке раскаянья тянется к ней.
     
     И это раскаянье их обоюдное, эта
     взаимная, слезно-немая мольба о прощеньи
     все в комнате полнит,
               и в ней невозможно остаться
     на час или два - потому что душе невтерпеж.
     
     Душа не выносит такой чистоты обожанья,
     Любви невозможной, безмерной,
               беспримесной, чистой,
     Свободной от всякой обиды, злопамятья, ссоры,
     А полной одним неизбывным сознаньем вины.
     
     Когда бы не ссора, не драки,
               размолвки, обиды, -
     Любви бы никто из живущих на свете не вынес,
     Она бы казалась предвестием вечной разлуки,
     Поскольку мы все одинаково обречены.
     
     Давайте орать друг на друга, покуда мы живы,
     покуда мы грешны, покуда мы робки и лживы,
     покуда мы живы, покуда мы бесимся с жиру,
     Покуда мы рвемся из дома, зови не зови,
     Давайте орать друг на друга, и топать ногами,
     И ссориться из-за всего, и швыряться словами,
     Чтоб не обезуметь, не выгореть, не задохнуться
     От нашей немыслимой, невыносимой любви.

     
     ПЕСЕНКА О МОЕЙ ЛЮБВИ
     
     На закате меркнут дома. Мосты
     И небес края.
     Все стремится к смерти - и я, и ты,
     И любовь моя.
     И вокзальный зал, и рекламный щит
     на его стене -
     все стремится к смерти, и все звучит
     на одной волне.
     
     В переходах плачется нищета,
     Изводя, моля.
     Все стремится к смерти - и тот, и та,
     И любовь моя.
     Ни надежд на чье-нибудь волшебство,
     Ни счастливых дней -
     никому не светит тут ничего,
     Как любви моей.
     
     Тот мир звучит, как скрипичный класс,
     на одной струне,
     И девчонка ходит напротив касс
     От стены к стене,
     И глядит неясным, тупым глазком
     Из тряпья-рванья,
     И поет надорванным голоском,
     Как любовь моя.

     
     * * *
     
     Теперь мы встречаемся в странных местах,
     С дежурной улыбкой на бледных устах,
     Своих узнавая по слову, по жесту,
     по дрожи (во всякое время дрожим),
     по тусклому взгляду, по странному месту,
     по рядом сидящим безбожно чужим.
     
     Мы все уступили - любовь и надежду,
     Мы все упустили - судьбу и страну.
     Теперь наш удел - это вечное "между",
     зависшее "между" идущих ко дну,
     С трудом приводящих в порядок одежду -
     пред кем хорохорюсь? Кого обману?
     
     Пейзаж неизменен - фонарь и аптека,
     но глухо, как если бы после Петра
     Сюда не ступала нога человека.
     Где ждали Алеко - гуляет калека,
     где виделась бездна - зияет дыра.
     Мы мертвые птицы двадцатого века.
     Мы вольные птицы. Пора, брат, пора.

     
     * * *

              Дм. Диброву

             "В грязи, во мраке, в холоде, в печали..."
                                          (О. Бергольц)
     
     Восторг курортного базара:
     Соленья, перцы, мед, лаваш -
     Набегу пылкого хазара
     Я уподоблю выезд наш:
     Давай сюда и то, и это,
     вино, орехи, бастурму
     Лилово-розового цвета
     Форели, куры - все возьму.
     Безумный запах киндзы, брынзы,
     И брызги красного вина,
     И взгляд мой, полный укоризны,
     в ответ на цену: ну, цена! -
     И остро-кислый сулугуни,
     нежнейший, влажный, молодой...
     весна, доверие к фортуне,
     Густая синь над головой, -
     О день весенний, Сочи праздный
     в канун сезона, в месяц май,
     И сладкий мир многообразный
     Кричит тебе: запоминай!
     Базарный гам, предвестье пира,
     Балык в сиянье золотом
     Янтарно-млеющего жира -
     Давай! Расплатимся потом.
     Мы были в радости и в силе,
     Мы у судьбы урвали час,
     нам можно все, за нас платили
     И это был последний раз.
     
     Вязанки репчатого лука,
     Чурчхела, фрукты ни за грош...
     Скажи "тот страждет высшей мукой,
     Кто помнит счастье" - и соврешь:
     Блажен, кому в глухую полночь,
     зловонной бездны на краю,
     найдется что еще припомнить:
     Базар и молодость свою.
     Вино неистовое, брызни!
     Дразни, чурчхела, мушмула, -
     все это было в нашей жизни,
     А значит, наша жизнь была.
     Когда сутулыми плечами
     нам будет что приподнимать -
     во мраке, в холоде, в печали
     нам будет что припоминать.

     
     ДЕТСКИЕ СТИХИ

                                       Маше Старожицкой
     
     Одиночеству надо учиться. Пока
     Одиночества нету.
     Привыкай не жалеть о конфете, пока
     Только думаешь, съесть ли конфету.
     
     В день рожденья неслышно вставай от стола,
     Проберись в полутемную комнату рядом,
     Подойди к подоконнику, встань у стекла,
     Проследи осторожным и пристальным взглядом,
     
     Как троллейбус ползет, шевеля провода,
     Как фонарь, уподобившись душу,
     Освещает дождинки... Пустяк, ерунда,
     Но и это немногое радует душу.
     
     Привыкай наблюдать ежедневный пейзаж,
     Поражаться его переменой любою,
     представля