жают лужи
     Небесный тот же свет и зелень ту же:
     Так воздух грузит будущей листвой.
     
     Все исполнимо, все соединимо,
     Когда рекою протекает мимо
     Прозрачных окон, полуночных стен,
     То ль утешая, то ли обещая,
     Медлительная музыка ночная -
     И ничего не требует взамен.

                               1987

     
     ИЗ ЦИКЛА "ДЕКЛАРАЦИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ"
     

     1.
     
     Дождь идет. А на улице ясно.
     Листья мокрые чуть шелестят.
     Мне сегодня особенно ясно,
     Что мои прегрешенья простят.
     
     Все грехи мои так же простятся -
     Без печали, без слез, без речей -
     Как осенние листья простятся
     В час назначенный
     С веткой своей.
     
     Так и жить бы отныне на свете,
     Не печалясь и ближних щадя,
     В золотом, всепрощающем свете
     Сентября, листопада, дождя.

                               1984

     
     2.
     
     Друг друга мы любили. Мы насморком болели
     И оттого сопели сильнее, чем обычно.
     Мы терлись друг о друга сопливыми носами.
     Нас сотрясали волны любовного озноба.
     Мы оба задыхались, друг друга обдавая
     Дыханьем воспаленным,
     прерывистым, простудным.
     В окне горели ветки в осенней лихорадке,
     В лесах бродила осень - чахоточная дева,
     По желтизне багрянец, болезненный румянец,
     И небо так синело, как будто в день последний.

                               1986

     
     3.
     
     Все сказано. И даже Древний Рим
     С пресыщенностью вынужден мириться.
     Все было. Только ты неповторим
     И потому - не бойся повториться.
     
     Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
     Срывались в бездны, в дебри залезали...
     Пиши, приятель, только о себе -
     Все остальное до тебя сказали.

                               1986

     
     ПРОГРАММА "ВРЕМЯ"
     
     Трудно в армии первое время.
     Помню, смотришь - и плакать готов
     Над обычной программою "Время",
     Глядя вечером вместе со всеми
     В телевизор без всяких цветов.
     
     Черный с белым - и те поразмыты,
     Перечеркнуты сеткой помех...
     О, унынье армейского быта!
     Люди ходят, смеются, а мы-то -
     Так вдали, и отдельно от всех!
     
     А дойдет до прогноза погоды,
     Да покажут московский пейзаж,
     Да как вспомнишь про эти два года,
     Да про то, что обратного хода,
     Хошь не хошь, из казармы не дашь...
     
     Но она утешала отчасти,
     Незатейливо радуя глаз,
     И дарила короткое счастье -
     Там, что жизнь за пределами части
     Продолжается, хоть и без нас.
     
     На ударную смотришь бригаду,
     На какой-нибудь чудо-колхоз -
     Все, над чем хохотал до упаду,
     Принимаешь теперь, как отраду,
     Умиляешься чуть не до слез!
     
     Смотришь "Время" - на первом, на трудном,
     Только-только пошедшем году -
     И не скользким, не скучным, не скудным,
     А таким оно кажется чудным!
     (Я программу имею в виду).
     
     ...Нынче вечером, сытый и пьяный,
     Не в белесый уже, а в цветной -
     Смотришь, смотришь в квадратик экранный,
     Но с какой-то тревогою странной,
     С непонятной тоскою глухой.
     
     Не за Альпы, не за Филиппины,
     Не за наш неустроенный быт,
     Не за прочие наши кручины, -
     Просто так, безо всякой причины,
     Смотришь, смотришь - а сердце болит.

     
     ДИАЛОГ
     
     - Как мы любим себя! Как жалеем!
     Как бронируем место в раю!
     Как убого, как жалко лелеем
     Угнетенность, отдельность свою!
     Сотню раз запятнавшись обманом,
     Двести раз растворившись в чужом -
     Как любуемся собственным кланом,
     Как надежно его бережем!
     
     Как, ответ заменив многоточьем,
     Умолчаньем, сравненьем хромым,
     Мы себе обреченность пророчим
     И свою уязвленность храним!
     Как, последнее робко припрятав,
     Выбирая вождей и связных,
     Люто любим своих супостатов -
     Ибо кто бы мы были без них?
     
     Мы, противники кормчих и зодчих,
     В вечном страхе, в холодном поту,
     Поднимавшие голову тотчас,
     Как с нее убирали пяту,
     Здесь, где главная наша заслуга -
     Усмехаться искусанным ртом, -
     Как мы все-таки любим...
     - Друг друга!
     Это все перевесит потом.

     
     ЗАПОЛНЕНЬЕ ПАУЗ
     
     Дано: осенний сад набрякший,
     И ненадежный дачный кров,
     И дождь, собравшихся обрекший
     На краткость дня и сырость дров.
     
     Пейзаж привычный, пастерначий -
     Шуршанье, холод по ночам,
     Хозяин, вынужденный дачей
     К метафизическим речам.
     
     В глуши что делать в это время?
     В пандан дождю звучит ручей
     Речений русского еврея
     И возражающих речей.
     
     Из печки выгребают сажу.
     Хозяйке холодно. Притом
     Дождю, траве, дровам, пейзажу
     И всей России за окном
     
     Отнюдь ни холодно, ни жарко
     От шевеленья наших губ.
     В коротких паузах из парка
     Несется шелест, шлеп и хлюп.
     
     И разговора вялый парус
     Вотще колышется давно.
     Искусство заполненья пауз -
     Что наша жизнь, как не оно?

     Соседка юная случайно
     Сюда заходит из сеней.
     Ей предпочтительней молчанье -
     Оно вернее и полней.
     
     И потому, покуда некто
     Меж сушек и кофейных чаш
     Искал в безвекторности вектор -
     Она молчала, как пейзаж.
     
     Хвала пейзажу с вечной дрожью
     Сырых осин, пустых тревог!
     Хвала родному бездорожью -
     В нем есть возможность всех дорог.
     
     Хвала заезженной пластинке,
     Словам, повисшим на губе, -
     Покуда девушка в косынке
     Сидит себе, как вещь в себе.

                               1993

     
     ПОХВАЛА БЕЗДЕЙСТВИЮ
     
     Когда кончается эпоха
     И пожирает племена -
     Она плоха не тем, что плохо,
     А тем, что вся предрешена.
     
     И мы, дрожа над пшенной кашей,
     Завидя призрак худобы,
     Боимся предрешенной, нашей,
     Не нами избранной судьбы -
     
     Хотя стремимся бесполезно,
     По логике дурного сна,
     Вперед - а там маячит бездна,
     Назад - а там опять она,
     
     Доподлинно по "Страшной мести,
     Когда колдун сходил с ума.
     А если мы стоим на месте,
     То бездна к нам ползет сама.
     
     Мы подошли к чумному аду,
     Где, попирая естество,
     Сопротивление распаду
     Катализирует его.
     
     Зане вселенской этой лаже -
     Распад, безумие, порок -
     Любой способствует. И даже -
     Любой, кто встанет поперек.

                               1991

     
     * * *
     
     Все не ладится в этой квартире,
     В этом городе, в этой стране,
     В этом блеклом, развинченном мире,
     И печальней всего, что во мне.
     
     Мир ли сбился с орбиты сначала,
     Я ли в собственном бьюсь тупике -
     Все, что некогда мне отвечало,
     Говорит на чужом языке.
     
     Или это присуще свободе -
     Мяться, биться, блуждать наугад?
     То ли я во вселенском разброде,
     То ли космос в мое виноват.
     
     То ли я у предела земного,
     То ли мир переходит черту.
     То ли воздух горчит. То ли слово.
     То ли попросту горечь во рту.

                               1991

     
     * * *
     
     Вечно для счастья детали одной,
               крохотулечки недоставало!
     Вот и сегодня опять за стеной
               вместо Вагнера - Леонковалло.
     Как от угрюмого "Жизнь прожита"
               удержала смешная открытка -
     Счастью сопутствует неполнота,
               охраняя его от избытка.
     
     Ах, если б веточку эту - левей,
               это облако - вверх подтянули,
     Ах, если б в паузе пел соловей
               (соловьев не бывает в июле),
     Чтобы острее, жадней ликовать,
               смаковать, как последнюю кружку...
     Если бы к нашему счастью кровать!..
               Ничего, потерпи раскладушку.
     
     Помнишь, у Мелвилла: сидя в тепле,
               надо мерзнуть хоть кончиком пальца?
     Как на остылой, постылой земле
               напоследок удержат страдальца -
     Хоть и ударили пыльным мешком,
               но укрыли от медного таза, -
     Малою черточкой, беглым штришком
               отгорожено счастье от сглаза.
     
     О, незаконченность! Только она!
               Только еле заметные сбои!
     Жизни, покуда не завершена,
               совершенство противно любое.
     Эту бы мысль - да в другую строфу,
               ибо в этой ее не заметим...
     Полно, читатель! Такую лафу?
               На халяву? Довольствуйся этим.

                               1991

     
     ПРОРОК

                        "Не всякий лысый брюнетом был."
                                              (Горький)
     
     Не всякий лысый был брюнетом,
     Хотя кричит, что он брюнет.
     Не всякий битый был поэтом,
     Хоть без битья поэта нет.
     
     Пиит обязан быть побитым -
     Хотя б немного, just a bit, -
     Но не обязан быть пиитом
     Любой, кто кем-нибудь побит.
     
     Легко считать себя пророком,
     Подсчитывая синяки
     И к ним в отчаянье глубоком
     Прикладывая медяки.
     
     Но сотня сотен слов облыжных,
     И бледный вид, и горький рок,
     И в спину брошенный булыжник -
     Не говорят, что ты пророк.
     
     А то случится, что пророком
     Начнет считать себя любой,
     Фингал имеющий под оком
     Иль шрам над верхнею губой.
     
     Пророк! Твой путь не безобиден.
     Пророком быть - тяжелый крест.
     Пророк всегда угрюм и беден.
     Живет в пустыне. Мало ест.
     
     Но мало быть босым и голым
     И плечи подставлять под плеть,
     Чтобы сердца людей глаголом
     Не то что жечь - хотя бы греть.
     
     Друзья! Поэтому не стоит
     Свою тоску вздымать на щит.
     Пророк, как правило, не стонет.
     О старых шрамах он молчит.
     
     Ему ль считать себя страдальцем
     В юдоли грустной сей земли?
     Его не трогали и пальцем
     В сравненьи с тем, как бить могли.

                               1988

     
     РУБАЙЯТ
     
     Я не делал особого зла, вообще говоря,
     Потому что такие дела, вообще говоря,
     Обязательно требуют следовать некой идее,
     А идей у меня без числа, вообще говоря.
     
     Я без просьбы не делал добра, вообще говоря,
     потому что приходит пора, вообще говоря -
     Понимаешь, что в жизнь окружающих
     страшно вторгаться
     Даже легким движеньем пера, вообще говоря.
     
     Непричастный к добру и ко злу, вообще говоря,
     Я не стану подобен козлу, вообще говоря,
     Что дрожит и рыдает, от страха упав на колени,
     О своих пред Тобою заслугах вотще говоря.
     

     МУЗА
     
     Прежде она прилетала чаще.
     
     Как я легко приходил в готовность!
     Стоило ей заиграть на лире,
     Стоило ей забряцать на цитре,
     Пальцами нежно перебирая -
     Струны, порочный читатель, струны.
     После безумных и неумелых
     (Привкус запретности!) торопливых
     Совокуплений она шептала:
     "О, как ты делаешь это! Знаешь,
     Н. (фамилия конкурента)
     Так не умеет, хоть постоянно
     Изобретает новые позы
     И называет это верлибром,
     Фантасмагорией и гротеском.
     
     О, синхронные окончанья
     Строк, приходящих одновременно
     К рифме как высшей точке блаженства,
     Перекрестившись (прости нас, Боже!
     Как не любить перекрестной рифмы?)
     О, сладострастные стоны гласных,
     Сжатые губы согласных, зубы
     Взрывных, задыхание фрикативных,
     Жар и томленье заднеязычных!
     Как, разметавшись, мы засыпали
     В нашем Эдеме (мокрые листья,
     Нежные рассвет после бурной ночи,
     Робкое теньканье первой птахи,
     Непреднамеренно воплотившей
     Жалкую прелесть стихосложенья!)
     
     И, залетев, она залетала.
     
     Через какое-то время (месяц,
     Два или три, иногда полгода)
     Мне в подоле она приносила
     Несколько наших произведений.
     Если же вдруг случались двойняшки -
     "Ты повторяешься", - улыбалась,
     И, не найдя в близнецах различья,
     Я обещал, что больше не буду.
     
     Если я изменял с другими,
     Счастья, понятно, не получалось.
     Все выходило довольно грубо.
     После того как (конец известен)
     Снова меня посылали к Музе
     (Ибо такая формулировка
     Мне подходила более прочих) -
     Я не слыхал ни слова упрека
     От воротившейся милой гостьи.
     Я полагаю, сама измена
     Ей вообще была безразлична -
     Лишь бы глагольные окончанья
     Не рифмовались чаще, чем нужно.
     Тут уж она всерьез обижалась
     И говорила, что Н., пожалуй,
     Кажется ей, не лишен потенций.
     Однако все искупали ночи.
     Утром, когда я дремал, уткнувшись
     В клавиши бедной машинки, гостья,
     Письменный стол приведя в порядок,
     Прежде чем выпорхнуть, оставляла
     Рядом записку: "Пока! Целую!".
     Это звучало: пока целую -
     Все, вероятно, не так печально.
     
     Нынче она прилетает редко.
     
     Прежде хохочущая девчонка -
     Ныне тиха, холодна, покорна.
     Прежде со мной игравшая в прятки -
     Нынче она говорит мне "ладно",
     Как обреченному на закланье.
     Тонкие пальцы ее, печально
     Гладя измученный мой затылок,
     Ведают что-то, чего не знаю.
     Что она видит, устало глядя
     Поверх моей головы повинной,
     Ткнувшейся в складки ее туники?
     Близкую смерть? Бесполезность жизни?
     Или пейзаж былого Эдема?
     Там, где когда-то пруд с лебедями,
     Домик для уток, старик на лавке,
     Вечер, сирень, горящие окна, -
     Нынче пустое пространство мира.
     Метафизические обломки
     Сваленной в кучу утвари, рухлядь
     Звуков, которым уже неважно,
     Где тут согласный, где несогласный.
     Строчки уже не стремятся к рифме.
     Метры расшатаны, как заборы
     Сада, распертого запустеньем.
     Мысль продолжается за оградой
     Усиком вьющегося растенья,
     Но, не найдя никакой опоры,
     Ставши из вьющегося - ползучим
     Ветер гоняет клочки бумаги.
     Мальчик насвистывает из Джойса.
     Да вдалеке, на пыльном газоне,
     Н., извиваясь и корчась в муке,
     Тщится придумать новую позу.

                               1991

     
     * * *
     
     Вижу себя стариком - ночью, при свете звезды,
     Шлепающим босиком в кухню за кружкой воды
     В тесной квартире пустой, где доживаю один,
     Где утвердился настой запаха грязных седин,
     Пыли, ненужных вещей, медикаментов, тоски
     И неуклюжих мощей, бьющихся о косяки.
     
     Здесь, в темноте, в пустоте,
               в ужасе, на сквозняке,
     На предпоследней черте,
               с плещущей кружкой в руке, -
     Вздрогну: да это ведь я - я,
               не другой, не иной -
     Веянье небытия чую согбенной спиной.
     Некому мне рассказать
               бедных подробностей тьму,
     Не во что их увязать, не объяснить никому,
     Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды,
     Прорезь арбузной "шари",
               свет отдаленной звезды,
     Той, что висит на виду в мутном проеме окна,
     Что в поредевшем ряду не изменилась одна:
     Тот же ее ледяной, узенький луч-сквознячок,
     Что наблюдает за мной,
               словно прицельный зрачок
     Мира, в котором полно всяческих
               "кроме" и "не",
     Не равнодушного, но скрыто враждебного мне:
     Вытеснит. Это ему, как бунтовщик королю,
     Как запряженный - ярму:
               "Ты победил", - говорю.
     Что наш воинственный пыл? -
               радуга между ресниц.
     Все - даже то, что любил, -
               нынче отсюда теснит.
     Тополю, липе, ветле, дому, окну, фонарю,
     Городу, небу, земле - "Ты победил", - говорю.
     Что остается тому, чьи помышленья и речь
     Не приведут ни к чему? Только в тебя перетечь.
     Только, по сотне примет чувствуя небытие,
     Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое,
     Не оставляя следа, не умоляя вернуть
     Отнятого навсегда, - это единственный путь
     Муку свою превозмочь, перетекая ничком
     В эту холодную ночь
               с этим прицельным зрачком.

                               1991

     
     СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНС
     
     Когда я брошу наконец мечтать о лучшей доле,
     Тогда выяснится, что ты жила в соседнем доме,
     А я измучился, в другой ища твои черты,
     Хоть видел, что она не ты, но уверял, что ты.
     
     А нам светил один фонарь, и на стене качалась
     То тень от ветки, то листвы
     размытая курчавость,
     И мы стояли за куском вареной колбасы
     В один и тот же гастроном, но в разные часы.
     
     ...О, как я старости боюсь -
     пустой, бездарной, скудной,
     Как в одиночестве проснусь в тоске,
     глухой и нудной,
     Один в начале сентября, примерно к четырем,
     Как только цинковый рассвет
     дохнет нашатырем!
     
     О чем я вспомню в сентябре,
               в предутреннем ознобе,
     Одной ногой в своей ноге,
               другой ногой во гробе?
     Я шел вослед своей судьбе, куда она вела.
     Я ждал, пока начнется жизнь, а это жизнь была.
     
     Да неужели. Боже мой! О варево густое,
     О дурно пахнущий настой, о марево пустое!
     Я оправданий не ищу годам своей тщеты,
     Но был же в этом тайный смысл?
     Так это будешь ты.
     
     О, ясно помню давний миг,
     когда мне стало страшно:
     Несчастный маленький старик
     лобзал старуху страстно,
     И я подумал: вот и мы! На улицах Москвы
     Мне посылались иногда знаменья таковы.
     
     Ты приведешь меня домой,
     и с первого же взгляда
     Узнаю лампу, стол хромой
     и книги - те, что надо.
     Свеча посветит пять минут и скоро догорит,
     Но с этой жизнью, может быть,
               отчасти примирит.

                               1991

     
     * * *
     
     Душа страшится стереоскопии.
     Ей жутко в одиночестве своем,
     Когда с неумолимостью стихии
     В картинке разверзается объем.
     
     Оттуда веет холодом, распадом,
     Крушением надежд, чужой судьбой,
     С ее тоской, с ее крысиным ядом,
     С ее уменьем заражать собой.
     
     И, как на фотографии объемной,
     В пространстве, утешительно пустом, -
     Сместишься вбок, заглянешь в угол темный:
     Тень за кустом, убийца под мостом.
     
     Душе спокойней с плоскою картинкой,
     Лишенной непостижной глубины,
     С расчисленно петляющей тропинкой
     Среди рябин, осин и бузины.
     
     Душе спокойней с плоскостью пейзажной,
     Где даль пуста, а потому чиста,
     Где деревянный мост, и воздух влажный,
     И силуэт цветущего куста.

                               1990

     
     НОВОСИБИРСКАЯ ЭЛЕГИЯ
     
     ...И ощущенье снятого запрета
     Происходило от дневного сна,
     И главный корпус университета
     Шумел внизу, а тут была она,
     
     Была она, и нам служила ложем
     Гостиничная жесткая кровать,
     И знали мы, что вместе быть не можем,
     И мне казалось стыдно ревновать.
     
     Потом была прекрасная прохлада,
     И сумеречно-синее окно,
     И думал я, что, в общем, так и надо,
     Раз ничего другого не дано:
     
     Ведь если нет единственной, которой,
     И всякая любовь обречена...
     Дождь барабанил за квадратной шторой,
     Смущаясь неприступностью окна,
     
     На коврике валялось покрывало,
     И в этом был особенный покой
     Безумия, и время застывало,
     Как бы на все махнувшее рукой.
     
     И зыбкий мир гостиничного крова,
     И лиственные тени на стене -
     Божественны, и смысла никакого,
     И хорошо, тогда казалось мне.
     
     Т