огда я не искал уже опоры,
     Не выжидал единственной поры
     И счастлив был, как жители эпохи,
     Которая летит в тартарары.
     
     Чего уж тут, казалось бы, такого -
     Дождь заоконный, светло-нитяной,
     И создающий видимость алькова
     Диван, зажатый шкафом и стеной?
     
     Мне кажется, во времени прошедшем
     Печаль и так уже заключена.
     Печально будет все, что ни прошепчем.
     У радости другие времена.

                               1991

     
     ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ

                         "В сем христианнейшем из миров
                          Поэты - жиды."
                                      (Марина Цветаева)
     
     В душном трамвае - тряска и жар,
     как в танке, -
     В давке, после полудня, вблизи Таганки,
     В гвалте таком, что сознание затмевалось,
     Ехала пара, которая целовалась.
     Были они горбоносы, бледны, костлявы,
     Как искони бывают Мотлы и Хавы,
     Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны -
     Семя семитское, проклятое семижды.
     
     В разных концах трамвая шипели хором:
     "Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корено!
     Ишь ведь две спирохеты - смотреть противно.
     Мало их давят - сосутся демонстративно!".
     Что вы хотите в нашем Гиперборее?
     Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи!
     Сколько нас давят - а все не достигли цели.
     Как ни сживали со света, а мы все целы.
     Как ни топтали, как не тянули жилы,
     Что не творили с нами - а мы все живы.
     Свечи горят в семисвечном нашем шандале!
     Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
     
     Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
     О мой народ богоизбранный - вечный лакмус!
     Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
     Мы - индикаторы свинства любой эпохи.
     Как наши скрипки плачут
     в тоске предсмертной!
     Каждая гадина нас выбирает жертвой
     Газа, погрома ли, проволоки колючей -
     Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!
     
     Участь избранника - травля, как ни печально.
     Нам же она предназначена изначально:
     В этой стране, где телами друг друга греем,
     Быть человеком - значит уже евреем.
     А уж кому не дано - хоть кричи,
     хоть сдохни, -
     Тот поступает с досады в черным сотни:
     Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит -
     Хочется быть евреем, а не выходит.
     
     Знаю, мое обращение против правил,
     Ибо известно, что я не апостол Павел,
     Но, не дождавшись совета, - право поэта, -
     Я - таки да! - себе позволяю это,
     Ибо во дни сокрушенья и поношенья
     Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
     
     Вот моя Родина - Медной горы хозяйка.
     Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
     То-то до гроба помню твою закалку,
     То-то люблю тебя, как собака палку!
     Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!
     Наша кругом Отчизна. Наша могила.
     Дышишь, пока целуешь уста и руки
     Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
     
     Вот он, мой символ веры, двигавшей годы,
     Тоненький стебель последней моей опоры,
     Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
     Девушка милая, ангел мой горбоносый.

                               1991

     
     ВРЕМЕНА ГОДА
     

     1. Подражание Пастернаку
     
     Чуть ночь, они топили печь.
     Шел август. Ночи были влажны.
     Сначала клали. Чтоб разжечь,
     Щепу, лучину, хлам бумажный.
     
     Жарка, уютна, горяча,
     Среди густеющего мрака
     Она горела. Как свеча
     Из "Зимней ночи" Пастернака.
     
     Отдавшись первому теплу
     И запахам дымка и прели,
     Они сидели на полу
     И, взявшись за руки, смотрели.
     
     Чуть ночь, они топили печь.
     Дрова не сразу занимались,
     И долго, перед тем как лечь,
     Они растопкой занимались.
     
     Дрова успели отсыреть
     В мешке у входа на террасу,
     Их нежелание гореть
     Рождало затруднений массу,
     
     Но через несколько минут
     Огонь уже крепчал, помедлив,
     И еле слышный ровный гуд
     Рождался в багроватых недрах.
     
     Дым очертания менял
     И из трубы клубился книзу,
     Дождь припускал по временам,
     Стучал по крыше, по карнизу,
     
     Не уставал листву листать
     Своим касанием бесплотным,
     И вдвое слаще было спать
     В струистом шелесте дремотном.
     
     Чуть ночь, они топили печь,
     Плясали тени по обоям,
     Огня лепечущая речь
     Была понятна им обоим.
     
     Помешивали кочергой
     Печное пышущее чрево,
     И не был там никто другой -
     Леса направо и налево,
     
     Лишь дождь, как полуночный ткач,
     Прошил по странному наитью
     Глухую тишь окрестных дач
     Своею шелестящей нитью.
     
     Казалось, осень началась.
     В июле дачники бежали
     И в эти дни, дождя боясь,
     Сюда почти не наезжали.
     
     Весь мир, помимо их жилья,
     Был как бы вынесен за скобку, -
     Но прогорали уголья,
     И он вставал закрыть заслонку.
     
     Чуть ночь, они топили печь,
     И в отблесках ее свеченья
     Плясали тени рук и плеч,
     Как некогда - судьбы скрещенья.
     
     Волна пахучего тепла,
     Что веяла дымком и прелью
     Чуть колебалась и плыла
     Над полом, креслом, над постелью,
     
     Над старой вазочкой цветной,
     В которой флоксы доживали,
     И над оплывшею свечой,
     Которую не зажигали.

                               1988

     
     2. Преждевременная автоэпитафия
     
     Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,
     Когда еще светло, но потемнее скоро.
     По мокрой мостовой течет зеленый глаз
     Приветствующего троллейбус светофора,
     Лиловый полумрак прозрачен, но уже
     Горит одно окно на пятом этаже.
     
     Горит одно окно, и теплый желтый свет,
     Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы.
     Вот дождь усилился - ему и дела нет:
     Горит! Там девочка разучивает гаммы
     В уютной комнате, и нотная тетрадь
     Стоит развернута. Сыграет, и опять
     
     Сначала... Дождь в стекло. Потеки на стекле -
     Забылись с осени... И в каждом из потеков
     Дробится светофор. Под лампой, на столе
     Лежит пенал и расписание уроков,
     А нынче музыка. Заданье. За дверьми -
     Тишь уважения. И снова до-ре-ми.
     
     Она играет. Дождь. Сиреневая тьма
     Все гуще, окна загораются, и вот их
     Все больше. Теплый свет ложится на тома
     На полке, за стеклом, в старинных переплетах,
     На руки, клавиши и, кажется, на звук,
     Что ровно и легко струится из-под рук.
     
     И снова соль-ля-си... Соседнее окно -
     Как рано все-таки смеркается в апреле! -
     Доселе темное, теперь освещено:
     Горит! Там мальчик клеит сборные модели:
     Могучий самолет, раскинувший крыла,
     Почти законченный, стоит среди стола.
     
     Лишь гаммы за стеной - но к ним привычен слух -
     Дождем перевиты, струятся монотонно.
     Свет лампы. На столе - отряд любимых слуг:
     Напильник, ножницы, флакончик ацетона,
     Распространяющий столь резкий аромат,
     Что сборную модель родители бранят.
     
     А за окном темно. Уже идет к шести.
     Работа кончена. Как бы готовый к старту -
     Картинку на крыло теперь перевести -
     Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку
     И чуть качается, еще не веря сам,
     Что этакий титан взлетает к небесам.
     
     Дождливый переплеск и капель перепляс -
     Апрельский ксилофон по стеклам, по карнизу,
     И мальчик слушает. Он ходит в третий класс
     И держит девочку за врушку и подлизу,
     Которой вредничать - единственная цель,
     А может быть, влюблен и носит ей портфель.
     
     Внутри тепло, уют... Но и снаружи - плеск
     Дождя, дрожанье луж, ночного ксилофона
     Негромкий перестук, текучий мокрый блеск
     Фар, первых фонарей, миганье светофора,
     Роенье тайных сил, разбуженных весной:
     Так дышит выздоравливающий больной.
     
     Спи! Минул перелом; означен поворот
     К выздоровлению, и выступает мелко
     На коже лба и щек уже прохладный пот -
     Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка:
     Дыхание его спокойно, он живет,
     Он дышит, как земля, когда растает лед.
     
     ...О, тишь апрельская, обманчивая тишь!
     Работа тайных сил неслышна и незрима,
     Но скоро тополя окутает, глядишь,
     Волна зеленого, пленительного дыма,
     И высохнет асфальт, и посреди двора
     По первым классикам заскачет детвора.
     
     А следом будет ночь, а следом будет день,
     И жизнь, дарующая все, что обещала,
     Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень,
     А следом будет... нет! о нет! начни сначала!
     Ведь разве этот рай - не самый верный знак,
     Что все окончиться не может просто так?
     
     Я знаю, что и я когда-нибудь умру,
     И если, как в одном рассказике Катерли,
     Мы, обнесенные на грустном сем пиру,
     Там получаем все, чего бы здесь хотели,
     И все исполнится, чего ни пожелай, -
     Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
     
     Весенний первый дождь, весенний сладкий час,
     Когда еще светло, но потемнеет скоро,
     Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз
     Приветствующего троллейбус светофора,
     
     И нотная тетрадь, и книги, и портфель,
     И гаммы за стеной, и сборная модель.

                               1988

     
     3. Октябрь
     
     Подобен клетчатой торпеде
     Вареный рыночный початок,
     И мальчик на велосипеде
     Уже не ездит без перчаток.
     
     Ночной туман, дыханье с паром,
     Поля пусты, леса пестры,
     И листопад глядит распадом,
     Разладом веток и листвы.
     
     Октябрь, тревожное томленье,
     Конец тепла, остаток бедный,
     Включившееся отопленье,
     Холодный руль велосипедный,
     Привычный мир зыбуч и шаток
     И сам себя не узнает:
     Круженье листьев, курток, шапок,
     Разрыв, распад, разбег, разлет.
     
     Октябрь, разрыв причин и следствий,
     Непрочность в том и зыбкость в этом,
     Пугающие, словно в детстве,
     Когда не сходится с ответом,
     Все кувырком, и ум не сладит,
     Отступит там, споткнется тут...
     Разбеги пар, крушенья свадеб,
     И листья жгут, и снега ждут.
     
     Сухими листьями лопочет,
     Нагими прутьями лепечет,
     И ничего уже не хочет,
     И сам себе противоречит -
     Мир перепуган и тревожен,
     Разбит, раздерган вкривь и вкось -
     И все-таки не безнадежен,
     Поскольку мы еще не врозь.

                               1989

     
     * * *

              "Быть должен кто-нибудь гуляющий по саду,
               Среди цветущих роз и реющих семян."
                                          (Н. Матвеева)
     
     Сырое тление листвы
     В осеннем парке полуголом
     Привычно гражданам Москвы
     И неизменно с каждым годом.
     
     Листва горит. При деле всяк.
     Играют дети, длится вторник,
     Горчит дымок, летит косяк,
     Метет традиционный дворник.
     
     Деревьям незачем болеть
     О лиственной горящей плоти.
     Природе некогда жалеть
     Саму себя: она в работе.
     
     Деревья знают свой черед,
     Не плача о своем пределе.
     Земля летит, дитя орет,
     Листва горит, и все при деле.
     
     И лишь поэт - поскольку Бог
     Ему не дал других заданий -
     Находит в их труде предлог
     Для обязательных страданий.
     
     Гуляка праздный, только он
     Имеет времени в достатке,
     Чтоб издавать протяжный стон
     Об этом мировом порядке.
     
     Стоит прощальное тепло,
     Горчит осенний дым печальный,
     Горит оконное стекло,
     В него уперся луч прощальный, -
     
     Никто не шлет своей судьбе
     Благословений и проклятый.
     Никто не плачет о себе.
     У всех полно других занятий.
     
     ...Когда приходят холода,
     Послушны диктатуре круга, -
     Душа чуждается труда.
     Страданье требует досуга.
     
     Среди плетущих эту нить
     В кругу, где каждый место знает,
     Один бездельник должен быть,
     Чтобы страдать за всех, кто занят.
     
     Он должен быть самим собой
     На суетливом маскараде
     И подтверждать своей судьбой,
     Что это все чего-то ради.

                               1992
                         
                         
                         
                         
                         ПОЭМЫ

     
     ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ ВАСИЛЬЯ ЛЬВОВИЧА

                   "Это не умирающий Тасс,
                    а умирающий Василий Львович."
                                       (Пушкин,
                   заметки на полях "Опытов" Батюшкова)
     
     ...Он писал в посланье к другу:
     "Сдавшись тяжкому недугу,
     На седьмом десятке лет
     Дядя самых честных правил,
     К общей горести, оставил
     Беспокойный этот свет.
     
     Вспомни дядюшку Василья!
     Произнес не без усилья
     И уже переходя
     В область Стикса, в царство тени:
     "Как скучны статьи Катени-
     На!" Покойся, милый дя-
     
     дя!" Но чтоб перед кончиной,
     В миг последний, в миг единый -
     Вдруг припомнилась статья?
     Представая перед Богом,
     Так ли делятся итогом,
     Тайным смыслом бытия?
     
     Дядюшка, Василий Львович!
     Чуть живой, прощально ловишь
     Жалкий воздуха глоток, -
     Иль другого нет предмета
     Для предсмертного завета?
     Сколь безрадостный итог!
     
     Впрямь ли в том твоя победа,
     Пресловутого соседа
     Всеми признанный певец, -
     Чтоб уже пред самой урной
     Критикой литературной
     Заниматься, наконец?
     
     Но какой итог победней?
     В миг единый, в миг последний -
     Всем ли думать об дном?
     Разве лучше, в самом деле,
     Лежа в горестной постели,
     Называемой одром,
     
     Богу душу отдавая
     И едва приоткрывая
     Запекающийся рот,
     Произнесть: "Живите дружно,
     Поступайте так, как нужно,
     Никогда наоборот"?
     
     Разве лучше, мир оставя,
     О посмертной мыслить славе
     (И к чему теперь оне -
     Сплетни лестные и толки?):
     "Благодарные потомки!
     Не забудьте обо мне!".
     
     Иль не думать о потомках,
     Не печалиться о том. Как
     Тело бренно, говоря
     Не о грустной сей юдоли,
     Но о том, как мучат боли,
     Как бездарным лекаря?
     
     О последние заветы!
     Кто рассудит вас, поэты,
     Полководцы и цари?
     Кто посмеет? В миг ухода
     Есть последняя свобода:
     Все, что хочешь, говори.
     
     Всепрощенье иль тщеславье -
     В этом ваше равноправье,
     Ваши горькие права:
     Ропот, жалобы и стоны...
     Милый дядя! Как достойны
     В сем ряду твои слова!
     
     Дядюшка, Василий Львович!
     Как держался! Тяжело ведь -
     Что там! - подвигу сродни
     С адским дымом, с райским садом
     Говорить о том же самом,
     Что во все иные дни
     
     Говорил - в рыдване тряском,
     На пиру ли арзамасском...
     Это славно, господа!
     Вот достоинство мужчины -
     Заниматься в день кончины
     Тем же делом, что всегда.
     
     ...Что-то скажешь, путь итожа?
     Вот и я сегодня тоже
     Вглядываюсь в эту тьму,
     В эту тьму, чернее сажи,
     Гари, копоти... ея же
     Не избегнуть никому.
     
     Благодарное потомство!
     Что вы знаете о том, что
     Составляло существо
     Безотлучной службы слову -
     Суть и тайную основу
     Мирозданья моего?
     
     Книжные, святые дети,
     Мы живем на этом свете
     В сфере прожитых времен,
     Сублимаций, типизаций,
     Призрачных ассоциаций,
     Духов, мыслей и имен.
     
     Что ни слово - то цитата.
     Как еще узнаешь брата,
     С кем доселе незнаком?
     На пути к своим Итакам
     Слово ставим неким знаком,
     Неким бледным маяком.
     
     Вот Создателя причуда:
     Так и жить тебе, покуда
     Дни твои не истекли.
     На пиру сидим гостями,
     Прозу жизни жрем горстями
     И цитируем стихи.
     
     Но о нас, о книжных детях,
     Много сказано. Для этих
     Мы всегда пребудем - те.
     Славься, наш духовный предок,
     Вымолвивший напоследок:
     - Как скучны статьи Кате-
     
     Нина! Помнишь ли былое?
     Я у прапорщика, воя,
     Увольненье добывал,
     Поднимал шинельный ворот,
     Чистил бляху, мчался в город,
     Милый номер набирал.
     
     Помню пункт переговорный.
     Там кассиром непроворный
     Непременный инвалид.
     Сыплет питерская морось,
     Мелочь, скатываясь в прорезь,
     Миг блаженства мне сулит.
     
     Жалок, тощ недостоверно, -
     Как смешон я был, наверно,
     Пленник черного сукна,
     Лысый, бледный первогодок,
     Потешающий молодок
     У немытого окна!
     
     О, межгород, пытка пыток!
     Всяк звонок - себе в убыток:
     Сквозь шершавые шумы
     Слышу голос твой холодный
     Средь промозглой, беспогодной,
     Дряблой питерской зимы.
     
     Но о чем я в будке грязной
     Говорил с тобой? О разной,
     Пестрой, книжной ерунде:
     Что припомнил из анналов,
     Что из питерских журналов
     Было читано и где.
     
     В письмах лагерников старых,
     Что слагали там, на нарах,
     То поэму, то сонет, -
     Не отмечен, даже скрыто,
     Ужас каторжного быта:
     Никаких реалий нет.
     
     Конспираций? Едва ли.
     Верно, так они сбегали
     В те роскошные сады,
     Где среди прозрачных статуй
     Невозможен соглядатай
     И бесправны все суды.
     
     Так и я, в моем безгласном
     Унижении всечасном -
     Что ни шаг, то невпопад, -
     Гордость высказать пытаясь,
     Говорил с тобой, хватаясь
     За соломинки цитат.
     
     Славься, дядя! Ведь недаром
     Завещал ты всем Икарам,
     Обескрыленным тоской,
     Вид единственный побега
     Из щелястого ковчега
     Жалкой участи людской!
     
     Грустно, Нина! Путь мой скучен.
     Сетку ладожских излучин
     Закрывает пленка льда.
     Ты мне еле отвечала.
     Сей элегии начало
     Я читал тебе тогда.
     
     Так не будем же, о Муза,
     Портить нашего союза,
     Вспоминая этот лед,
     Эти жалобы и пени.
     Как скучны статьи Катени-
     На! Кто должен - тот поймет.

                               3.4.1988 - 29.10.1995
                               Ленинград - Москва.

     
     ПОЭМА ПОВТОРА

                              Михаилу Веллеру

                             "Крылья бабочка сложит..."
                                            (А. Кушнер)
                 
     Он сел в автобус. Впереди
     Сидела девочка с собакой.
     Он ощутил укол в груди.
     Вот так напьешься дряни всякой -
     Потом мерещится. Но нет:
     Все было чересчур похоже -
     Осенний день, закатный свет,
     Она сама... собака тоже...
     Как раз стояла та пора,
     Когда, томясь отсрочкой краткой,
     Природа, летняя вчера,
     Палима словно лихорадкой:
     Скорей торопится отцвесть,
     Все отдавая напоследок.
     Он пригляделся: так и есть.
     Сейчас она посмотрит эдак,
     Как бы зовя его с собой.
     Улыбка... краткая заминка...
     Мелькнувши курткой голубой,
     Она сошла напротив рынка
     И растворилась в толкотне
     Автобус тронулся уныло.
     Пошли мурашки по спине:
     Все это было, было, было,
     Он точно помнил! Дежа вю?
     Скорей другое. Видно, скоро
     Я терпеливо доживу
     До чувства полного повтора.
     Пора бы, впрочем. Тридцать лет.
     И вот предвестники старенья:
     Неотвратимые, как бред,
     Пошли цепочкой повторенья.
     Пора привыкнуть. Ничего
     Не будет нового отныне...
     
     Но что-то мучило его.
     Сойдя на Каменной плотине,
     Он не спеша побрел домой.
     Соседка, старая Петровна,
     На лавке грелась.