в названии: ничтожный, это неприлично сказано
об изменнике,  переметчике,  бунтовщике. (При этих словах Красный нос сильно
повернулся на креслах.) Кажется, теперь настоящее имя ему приискано.
     - Ваше превосходительство,  назвав его порядочным именем,  оскорбили бы
верноподданных его величества, - сказал один из гостей.
     - Ни  дать ни  взять,  ваше превосходительство вылили его  в  настоящую
форму, - прибавил другой, низко сгибаясь.
     - Приговор  вашего  превосходительства  есть   приговор  потомства,   -
присовокупил третий, потирая себе ладони.
     - Вот истинные сыны отечества! - воскликнул генерал.
     - Гм! Низкие льстецы! - произнес громогласно Бир.
     Шлиппенбах оглянулся,  искал,  кто это произнес;  но дерптские студенты
загородили библиотекаря.
     Граф Л-д презрительно посмотрел на низкопоклонников и сказал:
     - Я  давеча наименовал уже этих господ,  и  пусть один из них осмелится
когда-либо  назваться  при  мне  лифляндским дворянином.  Еще  могли  б  они
сохранить благородное приличие хоть молчанием!.. Кто вынуждал, кто выпытывал
у них собственный их позор? Преданность государю, скажут они. Преданность!..
Пускай доказывают они ее,  идучи на смерть за него, и не боятся так же смело
идти на смерть за истину!  Клеветники и  низкие люди всегда худые подданные,
так же  как и  худые сыны отечества.  И  кто ж,  в  угодность мелкой власти,
называет презренными именами того,  который пожертвовал собою для  защиты их
собственных прав,  выгод,  благосостояния?  Не те ли самые, которые называли
его некогда своим благодетелем,  спасителем,  вторым отцом? Едва не лобызали
они тогда краев его одежды,  едва не к  божеству его причли и не ставили ему
алтарей!  А  теперь,  когда он для них не может идти в другой раз под плаху,
теперь...  Нет, я не могу быть с ними вместе; мне душно здесь! - Сказав это,
граф Л-д взял шляпу,  извинился перед баронессою и вышел; за ним последовало
несколько дворян.
     - Что скажете вы об этом, маменька? - спросил Шлиппенбах баронессу.
     - Я враг Паткулю, не языком, а делом, - отвечала дипломатка. - Впрочем,
вы  знаете,  что я  люблю политические споры.  Не  из  возмущенного ли  моря
выплывают самые драгоценные перлы?  Ловите их, ловите, почтеннейший генерал,
как   я    это   делаю,    и   простите   благородной   откровенности   моих
соотечественников,  этих  добрых  детей  природы,  любящих своего  государя,
право, не хуже шведов.
     - Прекрасно!   -  воскликнуло  множество  голосов.  -  Благодарим  нашу
защитницу.
     Приметно  было,  что  баронесса  отдыхала  на  лаврах,  между  тем  как
маленькому  генералу,  повелителю  Лифляндии,  подсыпались  со  всех  сторон
тернии.  Казалось, что при новом толчке, данном его самолюбию, он должен был
разразиться на собеседников громовым ударом;  напротив того,  в нем оказался
неожиданный перелом:  с крошечного лба сбежали тучи, его обвивавшие; на лице
проглянуло  насмешливое  удовольствие,   и  он,   рукоплеская,   примешал  к
восклицаниям собеседников и свое:
     - Вот я это люблю, meine Kindchen! Спорьте всегда в любви и преданности
к королю своему.  Продолжайте,  господа,  анатомировать Паткуля, который нам
многим сделал глубокие операции; но между тем не забудьте, маменька, что для
нас,  солдат, есть лагерные часы обедать, выпить рюмку и спать. За кем далее
черед? Да, что скажет нам почтеннейший мариенбургский патриарх?
     Проговорив это, Шлиппенбах прислонился затылком к высокому задку стула,
воткнул стоймя огромную перчатку в  широкие раструбы своего сапога,  как  бы
делал  ее  вместо  себя  соглядатаем и  судьею беседы,  сщурил глаза,  будто
собирался дремать,  взглянул караульным полуглазом на  Фюренгофа и  Красного
носа, захохотал вдруг, подозвал к себе рукою Адольфа и шепнул ему на ухо:
     - Дядя ваш обманут:  он привез к нам шпиона.  Не правда ли, - продолжал
генерал вслух, - дядя ваш не догадался, что он потерял свою перчатку, именно
правую?..
     Фюренгоф засуетился было искать свою перчатку,  но повелитель Лифляндии
дал ему знак, чтобы он оставался на своем месте, и, зевая, сказал Глику:
     - Мы ждем вашего голоса.
     Пастор, который по первому вызову успел только поправить на себе парик,
выпрямиться и кашлянуть, по второму вызову произнес довольно протяжно:
     - Хотя поздненько меня спрашивают,  может быть, тогда, когда все голоса
собраны, когда кормчие разговора довели его до Геркулесовых столпов{273}, да
не  посмеет никто  идти  далее;  однако ж  дерзнем на  челноке наших понятий
пуститься хоть  по  водам,  обозренным моими высокопочтенными собеседниками.
Igitur*,  скажу  об  Иогане Рейнгольде Паткуле,  лифляндце родом,  сердцем и
делами,   бывшем  изгнаннике,   ныне   генерал-кригскомиссаре  московитского
монарха,  гения-творца  своего  государства,  вождя  своего народа ко  храму
просвещения  -  вождя,  прибавить  надобно,  шествующего  стопами  Гомеровых
героев.
     ______________
     * Итак (лат.).

     - Хватающегося за все и ничего не совершившего, - сказала баронесса.
     Катерина Рабе,  услышав из  другой  комнаты тонким  своим  слухом,  что
воспитатель ее говорит о московитском царе,  привстала со стула,  подошла на
цыпочках ближе к разговаривавшим и низала на сердце каждое слово,  сказанное
о Петре.
     - Неправда! - возразил пастор, одушевленный необыкновенным восторгом. -
Он много,  очень много сотворил.  У  Алексеевича нет колеблющихся начинаний,
нет попыток:  мысль его есть уже исполнение;  она верна, как взгляд стрелка,
не знавшего никогда промаха.  Стоит ему завидеть цель,  и,  как бы далека ни
была,  она достигнута.  Другие садят желудь и ждут с нетерпением годы, чтобы
дуб  вырос:  он  из  чужих  пределов могучею  рукой  исторгает вековые дубы,
глубоко врывает на почве благословенной, и дубы вековые быстро принимаются и
готовы осенить Московию.
     - Придет молодой шведский завоеватель,  -  перебила опять баронесса,  -
несколькими  ударами   грозного   меча   обсечет   ветви   великого   дерева
московитского,  и  что от него тогда останется?  Безобразный столб для смеха
проходящих!
     - Я  сказал,  высокородная  госпожа  баронесса,  я  сказал,  что  древо
просвещения посажено не  руками  мальчишек-верхоглядов,  а  врыто  глубоко в
землю  рукою могучею.  Отсеките ветви,  срубите самый ствол,  появятся через
несколько времени отпрыски,  которые некогда будут также дубы. Поверьте мне,
на  исполинском твердом пути Алексеевича ничто его не  остановит.  Скорее не
ручаюсь,  чтобы пылкий,  воинственный дух молодого героя,  всемилостивейшего
нашего государя и  господина,  -  но дело не в том -  не ручаюсь,  говорю я,
чтобы дух этот не занес шведского Ахиллеса в  ошибки невозвратимые,  которые
послужат   к   большему   величию   Петра.   Впрочем,   да   не   оскорбится
верноподданнический  слух   вашего   превосходительства   и   ваш,   господа
высокоименитые лифляндцы и шведы, если скажу вам по чувству истины: пылкость
характера не  есть  добродетель в  царях;  она  скорее  в  них  погрешность.
Обдуманная твердость, ничего не начинающая без цели, никогда не полагающаяся
на счастие,  одним словом,  Минерва в полном вооружении -  прошу заметить, в
полном...   -   вот   что   составляет  истинное   достоинство  государей  и
благоденствие вверенных им народов. А твердостию такою московитский государь
обладает в высшей степени.  Еще осмелюсь прибавить...  присовокупить, кстати
или некстати...  в последнем случае,  вы меня извините...  нигде не покидает
Карла мысль о  славе,  для  которой он,  кажется...  мнится мне...  так  мне
сдается...  готов все забыть;  нигде не  покидает Алексеевича мысль о  благе
отечества.  Алексеевич в  Вене,  в Стокгольме,  в Париже будет всегда близок
своего народа. Отважный Карл, занеся ногу в Московию...
     - Дело не  в  том,  отец Плиний из Веттина!{274} -  перебил Шлиппенбах,
потягиваясь и  передразнивая пастора в  любимой его поговорке,  -  дело не о
вашем  возлюбленном Алексеевиче,  которого новый  толчок шведским прикладом,
сакрамент, подобный нарвскому, отобьет от кукольных его затей. Мы спрашивали
вашего мнения насчет беглеца Паткуля.
     - Виноват, господин генерал-вахтмейстер! виноват, я несколько отдалился
от заданной темы. Что касается до высокоименитого Иогана Рейнгольда Паткуля,
то я  должен предупредить о  следующем.  Знаменитые юристы галльские,  в том
числе  сам  Христиан  Томазиус,   это  солнце  правоведения,   и,   наконец,
лейпцигская судейская  палата  решили  до  меня  чудесный  казус,  постигший
именованную особу,  то  есть:  имел ли  право верноподданный его  величества
желать сохранить себе жизнь и честь,  отнимаемые у него высшим приговором, и
предложить  свое  служение  другому  государю  и  стране?  был  ли  приговор
шведского суда  справедлив и  прочее?  Галль,  Лейпциг,  Томазиус решительно
оправдали его  на  немецком и  латинском языках  в  известной дедукции{274},
изданной in quarto* прошлого, 1701 года февраля пятнадцатого дня. После того
мы,  сидящие  на  последней ступени храма  Фемидина,  какое  посмеем сделать
определение?  Разве примолвим:  головы,  подобные Паткулевой, надо государям
беречь,  а не рубить.  Правда,  не лишним будет еще упомянуть, что в пятом и
восьмом пунктах известного адреса он  не  имел аттенции к  юриспруденции,  и
сожалеть надо,  что он не посоветовался с  людьми знающими.  Вот,  например,
если позволите, я докажу из конспекта моего...
     ______________
     * в четверть бумажного листа (лат.).

     Здесь  пастор  вынул  из  бокового кармана тетрадь в  золотой обложке и
хотел было почерпнуть в ней свидетельство доводам своим;  но генерал, махнув
повелительно рукою, сказал:
     - До другого времени,  отец-юриспрудент и оратор из Веттина! Сакрамент,
маменька, лагерный час обеда пробил!
     - До обеда я имею еще важное дело вам передать,  - возразила баронесса,
- оно касается, как я сказала давеча...
     - Прошу уволить,  высокопочтенная баронесса!  -  перебил генерал.  - Мы
поедим,  попьем, поспим и тогда примемся за важные дела. Но если для лучшего
аппетита  необходимо привесть  в  движение  механизм языков,  то  попытаемся
заставить говорить вашего  почтенного свата.  Гм!  например,  господин барон
Фюренгоф,  что бы вы,  добрый лифляндец и верноподданный его величества, что
бы  вы  сделали,  встретив изменника Паткуля (генерал посмотрел на  Красного
носа) в таком месте, где бы он мог быть пойман и предан в руки правосудия?
     На  вопрос  Шлиппенбаха язык  Фюренгофа прозвучал подобно колокольчику,
сжатому посторонним телом:
     - А-а,  господа!..  что до  меня...  то  я,  конечно...  вы  знаете мою
преданность  его  величеству...   но   я   не   знаю,   известно  ли  вашему
превосходительству, что он... хотя... но он...
     - Кто он? - спросил резко Шлиппенбах.
     - Как доложить вашему превосходительству, не смею...
     - Вы, дядюшка, хотите сказать, что Паткуль ваш родственник, - подхватил
Адольф, - и не имеете духа выговорить это.
     - А-а,  Адольф,  любезный друг,  так же как и тебе; но ты знаешь, что я
плохой оратор,  и  ты  помог бы  мне,  когда бы  объявил свое  мнение,  свои
чувства.
     - Вы меня вызываете к  ответу,  и  я  дам его,  -  сказал с  твердостью
Адольф. - Солдатский ответ короток. Если я, как рядовой воин шведской армии,
встречу Паткуля посреди неприятелей,  то не пощажу о него благородной стали.
Уничтожить жесточайшего врага моего законного государя почту тогда особенною
для себя честью. Но, - прибавил Траутфеттер с особенным чувством, - если б я
нашел его беззащитным, укрывающимся в отечестве, где бы ни было, то я пал бы
на   грудь  моего  благодетеля  и   второго  отца,   оросил  бы  ее  слезами
благодарности, и горе тому, кто осмелился бы наложить на него руку свою!
     - Зараза везде проникла!  - воскликнул со вздохом Шлиппенбах. - Тяжкие,
горькие времена!
     - Благородный молодой человек!  -  сказал в  то же время Зибенбюргер со
слезами на  глазах.  -  Кто в  эти минуты не  желал бы быть Паткулем,  чтобы
обнять вас?  Жаль, что возвращаюсь из Московии, а не еду в нее; а то с каким
удовольствием  рассказал  бы   я   ему,   что  он  имеет  еще  в   Лифляндии
соотечественников, друзей и родного.
     Все  с   каким-то   недоумением  обратили  взоры  на   путешественника,
принимавшего такое живое участие в родственных и гражданских связях Паткуля.
     - Что  ж?   можно,   не  ехавши  в   Московию,   видеться  с  генералом
московитским,  - сказал значительным голосом Шлиппенбах, коварно посматривая
на Красного носа. - Говорят, что он здесь...
     - Как здесь? - спросил Адольф, изменившись в лице.
     Фюренгоф при этих словах был ни жив ни мертв;  колена его ходили туда и
сюда.  Он колебался уже открыть генералу тайну своего спутника и представить
его живьем; но Паткуля спасло новое восклицание Шлиппенбаха.
     - Да,  он  скрывается  в  Лифляндии,  -  отвечал  с  таинственным видом
генерал,  -  однако ж,  несмотря,  что ученые шпионы его следят меня даже на
празднике моих  знакомых,  надеюсь скоро  дойти  до  логовища этого красного
зверя.
     Баронесса перемигнулась с Зибенбюргером и сказала таинственным голосом:
     - У кого есть верный маршрут,  сделанный по некоторому астрологическому
наведению,  до некоторой резиденции в глуши лесной... не правда ли, господин
доктор... тот может не надеяться, а исполнить?
     - Увидим, увидим, кому скорее удастся, - воскликнул Шлиппенбах, - а для
приступа к нашим поискам...
     Красный нос подошел к открытому окну, и почти в тот же миг раздалось на
дворе среди шума народного:
     - Генерал, господин генерал-вахтмейстер! ради бога! дело важное имею до
тебя.
     На этот возглас Шлиппенбах бросился на террасу;  гости вылились за ним.
Баронесса,  приметно смешавшись, искала около себя Никласзона; но верного ее
секретаря давно не было не только в доме,  даже в Гельмете;  он умел заранее
убраться от  опасности.  Дипломатка догадывалась,  что не кто иной взывает к
генералу,  как преданный ему швед,  Вольдемар из Выборга.  Сведения о скором
выходе русских из лагеря,  благодарность Пипера,  милостивое внимание самого
государя - все похищено у ней в одну минуту.
     Пользуясь общею суматохою,  произведенною любопытством, Адольф бросился
к  Зибенбюргеру,  схватил его за руку,  отозвал в другую комнату и торопливо
сказал ему вполголоса:
     - Вы  Паткуль!  Голос второго отца,  при первом его звуке,  отозвался в
моем сердце.  Бегите,  за  вами примечают.  Фюренгофу сделают допрос,  и  вы
пропали. Кто знает? через несколько минут я только шведский подданный!
     Выговоря это,  Адольф бросился назад и  смешался с  толпою на  террасе.
Зибенбюргер, или Паткуль (читатели, вероятно, давно догадались, что это одно
и  то  же  лицо),  имел  только время пожать руку  Адольфу,  пробрался через
внутренние комнаты и  задним крыльцом в  сад.  Тут он услышал в кустах тихий
голос:
     - Ay, ay, Красный нос!
     Он  пренебрег  этим  насмешливым зовом,  углубился  в  сад;  но,  забыв
расположение его,  ошибся дорогами,  отбился к северной стороне, воротился и
опять пришел к дому.  На дворе была необыкновенная тревога.  Не думая долго,
побежал он  прямо на  восточную сторону,  но  тут  заградил ему  путь крутой
овраг.
     - Боже! я пропал! - воскликнул он.
     - Ay, ay, Красный нос! - опять раздалось около него.
     - Леший ли  ты  или  человек,  волею или неволею,  ты  проведешь меня к
восточной калитке,  - закричал Паткуль, вынул шпагу из ножен и устремился на
куст, откуда слышался голос.
     - За мною,  я твой проводник!  - сказал кто-то, выпрыгнув из куста, как
заяц. Это был рыжеволосый мальчик, Мартышка.
     Паткуль,  по сделанному ему описанию,  тотчас узнал племянника Фрицева,
вздохнул  свободнее  и   ухватился  за   Ариаднину  нить,   ему  так  кстати
предлагаемую{277}.  Мартышка, махая ему рукой, указывал путь между деревьями
и  кустами,  по  камням через ручей Тарваст и  мигом довел его до  восточной
калитки. У ней с нетерпением и страхом дожидался верный служитель его, Фриц,
держа  двух  оседланных бойких лошадей,  лучших,  какие были  когда-либо  на
конюшне баронессиной.
     - Слава богу,  вы здесь и спасены!  -  сказал верный служитель, помогая
Паткулю садиться на лошадь.
     - Я отмщен,  добрый мой Фриц, и месть моя откликнется в сердце Карла. С
меня  довольно!  -  отвечал Рейнгольд,  вынул  из  кармана лоскут  бумаги и,
написав что-то  на ней,  вручил ее рыжеволосому вместе с  крупною серебряною
монетою.  Забыть наградить ею было бы опасно: месть неминуемо последовала бы
за этим забвением.
     Маленькому проводнику поручено отдать эту  бумагу генералу Шлиппенбаху,
- шпоры вонзены в бока лошадей -  и скоро перелески к стороне Пекгофа скрыли
Паткуля и  его конюшего,  кончившего уже свою роль в Гельмете.  Через минуты
две, три всякая погоня за ними была бы напрасна.
     Обратимся к террасе.
     - Вольдемар,   Вольдемар,   чего   ты   хочешь  от   меня?   -   кричал
генерал-вахтмейстер гуслисту,  который,  продираясь сквозь толпу,  выбивался
вместе с тем из рук двух дюжих служителей, его удерживавших.
     - Генерал,  меня  не  допускают  до  тебя!  -  вопил  умоляющим голосом
Вольдемар.
     - Мошенники!  плуты!  -  продолжал кричать Шлиппенбах. - Отпустите его,
или я велю повесить вас на первом гельметском дереве!
     Угрозы  генерала  немедленно  подействовали,  как  удар  из  ружья  над
ястребами,  делящими  свою  добычу;  освобожденный  пленник  прорезал  волны
народные и  взбежал на  террасу.  Величаво,  пламенными глазами посмотрел он
вокруг  себя;   тряся  головой,   закинул  назад  черные  кудри,  иронически
усмехнулся (в  этой  усмешке,  во  всей наружности его  боролись благородные
чувства с притворством) и сказал Шлиппенбаху:
     - С  того времени,  как ты приехал,  ищу к тебе пробраться,  но меня не
допускали до  тебя по  чьему-то приказанию.  Ты ничего не знаешь.  Русские в
Сагнице.
     Слова эти разлились по толпе,  окружавшей генерал-вахтмейстера, подобно
электричеству громового удара;  многие смотрели друг на друга и, слыша беду,
уж оглушенные уведомлением о ней, еще ей не верили.
     - Русские  в  Сагнице?  -  вскричал  Шлиппенбах.  -  Что  ты  говоришь,
несчастный?  Если ты сказал мне неправду,  то завтра ж велю тебя повесить на
первом дереве.
     - Нет,  не отдам я  костей своих здешним воронам.  Лежать им на стороне
другой!  -  возразил Вольдемар,  одушевленный необыкновенным чувством. Грудь
его сильно волновалась. - Говорю тебе: русские в Сагнице. Того и жди гонца с
этим известием; но помни, что я первый принес его тебе.
     Генерал,  нахмурившись,  позвал вестника за собой в ближайшую комнату и
сделал знак рукою,  чтобы никто за  ним  не  следовал.  Недолго продолжалась
потаенная беседа.  Когда он показался вновь обществу,  маленькое,  сухощавое
лицо  его,  казалось,  вытянулось на  целую  половину;  однако  ж,  стараясь
призвать на него спокойствие,  он сказал собравшимся около него и выжидавшим
его слов, как решения оракула:
     - Мой  добрый швед пересолил своим усердием.  При поверке выходит,  что
татары   вздумали   похрабриться  и   выползли  из   своего   нейгаузенского
разбойнического притона.  Шереметев  только  что  собирается надеть  львиную
кожу! Впрочем, удивляюсь, почему не допускали до меня верного моего шведа.
     Сказав это, Шлиппенбах повел мышачьими глазами своими вокруг себя и, не
найдя Красного носа,  приказал нескольким дюжим офицерам открыть его в доме,
во что бы ни стало.  Досада его была ужасная, когда ему доложили, что ученый
путешественник скрылся  внезапно  невидимкою,  вероятно помощию  волшебства.
Сделан был  допрос Фюренгофу.  На  этот раз рингенский барон,  рассчитав так
верно,  как  свои  проценты,  что  приближением русских исполняются обещания
нового его патрона, обладая уже драгоценным охранным листом и надеясь впредь
великих и  богатых милостей от  родстве