колыбель  нашей
воинской славы,  нашей торговли и силы;  здесь русский воин положил на грудь
свою  первое крестное знамение за  первую победу,  дарованную ему  богом над
образованным европейским солдатом;  отсюда дивная своею судьбою и  достойная
этой  судьбы  жена,  неразлучная  подруга  образователя нашего  отечества  и
спасительница нашего величия на  берегах Прута{37};  здесь  многое говорит о
Петре беспримерном.  Вот причины моего предубеждения к Лифляндии! Эррастфер,
Гуммельсгоф, Мариенбург, Канцы, Луст-Эланд - ныне имена мест, едва известные
русским,  между тем как в них происходили те великие явления, о которых идет
дело.  К этим-то местам хотел бы я пробить свежую,  цветистую дорогу;  хотел
бы,  чтобы любовь к народной славе, посещая их, с гордостью указывала на них
иноземцу и чтобы сердце русского билось сильнее, повторяя их имена. Чувство,
господствующее в  моем  романе,  есть  любовь к  отчизне.  В  краю чужом оно
отсвечивается сильнее;  между иностранцами, в толпе их, под сильным влиянием
немецких обычаев,  виднее русская народная физиономия.  Даже главнейшие лица
из  иностранцев,  выведенные в  моем  романе,  сердцем или  судьбой влекутся
необоримо к России. Везде родное имя торжествует; нигде не унижено оно - без
унижения,  однако ж,  неприятелей наших того времени,  которое описываю. Вот
чего хотел я достигнуть, помещая героя моего в Лифляндии!
     Доволен буду,  если решу задачу,  предложенную мне  сердцем,  и  вместе
доставлю моим читателям приятное провождение времени.


                                Глава вторая

        "ДОЛИНА МЕРТВЕЦОВ"

                                          И стала та страна с тех пор
                                              Добычей запустенья
                                          И все как мертвое окрест:
                                              Ни лист не шевелится,
                                          Ни зверь близ сих не пройдет мест,
                                              Ни птичка не промчится
                                          Но полночь лишь сойдет с небес -
                                              Вран черный встрепенется,
                                          Зашепчет пробужденный лес,
                                              Могила потрясется,
                                          И видится бродяща тень
                                              Тогда в пустыне ночи...{38}

                                          "Двенадцать спящих дев", Жуковский

     На  пути от  Мариенбурга{38} к  Менцену (иначе названному Черною мызою)
останавливаешься не  раз  любоваться  живописными видами,  обстающими вас  с
седьмой версты и  преследующими за Ней-Розенгоф.  Дорога большею частию идет
по горам и между гор,  разнообразных, как игра воображения. То протягиваются
они  в  прямой цепи,  подобно волнам,  которых ряды  гонит  дружно умеренный
ветер; то свивают эту цепь кольцом, захватывая между себя зеленую долину или
служа рамой зеркальному озеру, в котором облачка мимолетом любят смотреться;
то встают гордо, одинокие, в пространной равнине, как боец, разметавший всех
противников своих и  оставшийся один господином поприща;  то пересекают одна
другую,  забегают и  выглядывают одна  за  другой,  высятся  далее  и  далее
амфитеатром и,  наконец,  уступают первенство исполину этих мест, чернеющему
Тейфельсбергу.   Почти   каждая  гора   имеет  свой   особенный  вид,   свою
привлекательность.  На острой конечности одной стоит роща букетом, по другой
разлилась,  как по шлему, косматая грива; третью черный сосновый бор оградил
стеной зубчатой.  Там кустарник окудрявил голову горы; здесь обвил ее венцом
или смело вполз на нее в разных кривизнах. Эту картину оживляют разостланные
по  отлогостям полосы яровой зелени или  золотой жатвы,  красивые мызы с  их
розовыми  кровлями,  гордо  озирающие  окрестность,  рассыпанные там  и  сям
одинокие хижины,  которые лепятся к  бокам гор,  как ласточкины гнезда,  или
стоят смиренно за щитом подножия их с  частоколами и овощными садами.  Почти
во всю дорогу до Менцена (тридцать шесть верст) не перестает оглядываться на
вас кирка оппекаленская -  будто провожает и  охраняет вас святыней своей от
нечистого духа,  который,  по  словам народа,  поселился с  давних времен на
Тейфельсберге (Чертовой горе) и пугает прохожих только ночью,  когда золотой
петух оппекаленского шпиля из  глаз скроется.  Вид с  высоты Ней-Лайтценской
мызы  очарователен:  панорама  ее  на  несколько десятков  верст  обставлена
разнообразием гор,  озер,  рощ и селений. С трудом отрывается путешественник
от этого места.  Немного далее за мызою горы понижаются и заменяются скучным
лесом и болотцами;  но при появлении речки Вайдау, у грани, стоящей на мосту
ее  и  разделяющей уезды  Верровский{39} от  Валкского,  природа  дарит  вас
приятностями уединенных долин, обведенных извилинами этой речки и образуемых
провожающими  ее  двумя  цепями  холмов.  Всех  приятнее  долина  близ  мызы
Ней-Розенгоф (в недавнем еще времени называемой Катериненгоф).
     В  начале XVIII столетия,  по дороге от Мариенбурга к Менцену,  не было
еще  ни  одной из  мыз,  нами  упоминаемых.  Ныне она  довольно пуста;  а  в
тогдашнее время, когда война с русскими наводила ужас на весь край и близкое
соседство с ними от псковской границы заключало жителей в горах, в тогдашнее
время, говорю я, едва встречалось здесь живое существо.
     Несмотря на  эти опасения,  в  одно из  первых чисел июля 1702 года,  в
некотором расстоянии от  появления речки Вайдау,  пробиралась сквозь мрачный
лес красноватая карета, запряженная двумя рыжими лошадками. День был жаркий.
Полуденное солнце,  в одинаком величии своем протекая по голубой степи неба,
на котором ни одно завистливое облачко не смело заслонить его,  лило горящие
лучи  свои  прямо  на  темя  земли.  Ленивый ветерок пересекал эти  лучи  по
временам  и   только  на   мгновения  обдувал  раскаленную  ее  поверхность.
Расслабленная природа,  казалось,  потеряла движение: едва струились изредка
верхи дерев; неохотно переливались волны зреющей жатвы; медленно текли воды,
как  будто  потоки растопленного хрусталя.  Все  живущее спешило куда-нибудь
укрыться от  палящего зноя.  Птицы прятались в  рощах и  на  дне густых нив;
стада бежали в  воды,  а  где воды не  было,  бедные животные,  оцепенев,  с
поникнутыми головами, одно в тени другого, искали малейшей прохлады.
     С трудом ползла карета сквозь пески,  нередко попадающиеся на пути.  По
щегольской отделке ее,  особенно заметной в золотых обводках с узорами около
огромных рам в виде несомкнутой цифры восемь,  в золотых шишках,  украшающих
углы империала{40}, в колонцах по двум передним углам кузова и розовом венке
в  голубом поле,  изображающем на  дверцах герб  ее  обладателя,  можно было
судить,   что  она  принадлежала  зажиточному  барону.  Две  рыжие  лошадки,
эзельской породы, по-видимому сильные, почти отказывались тащить ее; шоры на
них  были  взмылены.  Колеса экипажа едва вертелись,  погружая ободья свои в
песчаную топь.  Не видно было,  кто сидел в нем, потому что розовые шелковые
шторы  были  опущены.  Кучер,  в  треугольной шляпе,  нахлобученной боком на
глаза, в кафтане, которого голубой цвет за пылью не можно бы различить, если
бы пучок его, при толчках экипажа, не обметал плеч и спины, то посматривал с
жалостью на  свою одежду,  то  с  досадою сгонял бичом оводов,  немилосердно
кусавших лошадей,  то, останавливая на время утомленных животных, утирал пот
с лица.  Заметно было,  что жалостный возничий мучился за себя и за них.  По
правую сторону кареты ехал верхом на  тощем,  высоком коне офицер,  под пару
ему  долговязый и  сухощавый.  На  нем был мундир синего цвета;  треугольная
шляпа,  у  которой одна задняя пола была отстегнута,  кидала большую тень на
лицо,  и  без  того смуглое;  перчатки желтой кожи раструбами своими едва не
доставали до  локтя;  к  широкой портупее из буйволовой кожи,  обхватывавшей
стан  его  и  застегнутой напереди четвероугольной огромной медной  пряжкой,
привешена была шпага с  вальяжным эфесом,  на  котором изображены были пушка
дулом вверх и  гранаты;  кожаные штиблеты с  привязными раструбами довершали
эту фигуру.  Если бы не двигалось под нею высокое животное,  она по важности
своей  походила бы  на  монумент.  Офицер  был  в  полном вооружении:  ручки
пистолетов торчали из чушек; к седлу прикреплен был карабин. Путешественники
погружены были в  глубокое молчание.  Наконец возничий прервал его,  сначала
глубоким:  уф! потом, видя, что это восклицание не имело желаемого действия,
униженно снял шляпу и, обратившись к офицеру, сказал:
     - Воля ваша, господин цейгмейстер{40}...
     - Сначала покройся, не то испечешь лысую голову твою, как яйцо, а потом
начинай свою речь,  -  перехватил его важным голосом путешественник, ехавший
верхом.
     Кучер опустил шляпу в знак благодарности, потом надел ее и продолжал:
     - Воля  ваша,  господин цейгмейстер,  мои  лошади не  горшки,  а  я  не
горшечник,  чтобы  их  жарить  в  этом  пекле.  Госпожа  баронесса  настрого
приказала поберечь их,  во-первых,  потому,  что она любит всех животных, от
лошади  до  кошечки,   от  попугая  до  чижичка,   как  вы  изволите  знать;
во-вторых...  эка бестия овод сел на  самый крестец Арлекина!..  эти зверьки
привезены с острова Эзеля на большом судне, как, бишь, его звали?
     Кучер наморщился и поколотил себя пальцем по лбу, как бы выбивая оттуда
память.
     - Мимо название! потом?
     - Потом они подарены баронессе дядей жениха...
     - Фюренгофом?.. Неужели он в жизнь свою хоть раз дарил?
     - Был с ним этот промах!  Поохал,  может статься,  ночек с сотню,  да с
конюшни нашей воротить рыжаков уж было нельзя. Что к нам попало, то пропало.
О чем,  бишь,  я говорил? да! об рыжаках. Вот видите, они подарены баронессе
нашей  дядей жениха нашей молодой госпожи...  смекаете,  сударь...  госпожи,
которую,  как вы  знаете,  господин цейгмейстер...  (увидя,  что овод кусает
лошадь) собака!  кровопийца!  перелетел на Зефирку!.. которую, заметьте, она
любит,  как самое себя, или себя в ней любит (из кареты послышался хохот, да
и  на лице угрюмого офицера мелькнула усмешка;  однако ж  начавший речь,  не
смешавшись,  продолжал).  Но я сам им не злодей, то есть рыжакам, Арлекину и
Зефиру;  говорю то  есть,  чтобы ваша милость не  подумала,  что я  говорю о
баронессе или о ком-нибудь из почтеннейшей фамилии Зегевольдов. Нет, я им не
только не злодей, но люблю их и уважаю, во-первых...
     - Ни первых,  ни вторых,  пустомеля!  Твои слова как татары в сражении:
рассыпаются в  стороны так,  что  наш рейтар{41} не  знает,  которого и  как
настигнуть.  Думает  уловить под  палаш  одного,  а  попадается другой.  Без
обиняков, скорее, к делу.
     - Я хотел сказать, что лошади устали.
     - Ну!
     - Да уж они и  нуканья не слушают,  сударь.  Мы проехали от Мариенбурга
(тут кучер начал считать что-то  по пальцам),  да!  именно,  на этом мостике
ровно четыре мили,  что мы проехали. До Менцена еще добрая и предобрая миля;
будут опять пески,  горы, косогоры и бог знает что. Вздохните хоть здесь, на
мосту,  бедные лошадки,  если уж к вам так безжалостливы. И пушке в сражении
дают отдых, а вы все-таки создание божье!
     - Ты  с  ума  сошел,   Фриц!   Да  кто  ж,  доннерветтер*,  мешает  нам
остановиться в ближайшей долине и покормить лошадей?
     ______________
     * черт возьми (от нем. Donnerwetter).

     В  это время одна из  розовых штор у  правого окна кареты поднялась,  и
ручка,  которой  удивительную белизну  позволяла видеть  спущенная по  кисть
перчатка и короткий, не доходивший до локтя рукав, по моде тогдашних времен,
опустила стекло.  Молодая прелестная женщина выглянула из окошка и, подозвав
к себе рукой офицера, шепнула ему:
     - Ради бога, Вульф, упросите господина пастора остановиться в долине, о
которой я вам на днях рассказывала.
     Офицер не отвечал ничего, но кивнул дружески в знак согласия, остановил
своего коня,  неуклюжего и неповоротливого; потом, дав ему шпоры, повернул к
левой стороне кареты,  наклонился к  ней  и  осторожно постучался пальцами в
раму.  В  ответ на  этот  стук  выглянуло из  окна  маленькое сухощавое лицо
старика со  сверкающими из-под  густых бровей серыми глазами,  с  ястребиным
носом,  в парике тремя уступами,  рыже-каштанового цвета, который, в крепкой
дремоте его обладателя, сдвинулся так, что открыл лысину вразрез головы.
     - Я слышал все сквозь дремоту, - сказало это новое лицо, поправляя свой
парик,  -  и  одобряю от  души  Фрицево желание и  ваше  согласие,  любезный
господин цейгмейстер. Мне самому так жарко, как бы я принял потогонительное.
Да где ж вы думаете остановиться?
     - В долине,  напротив которой стоит на горе крест,  - отвечал офицер, -
лучшего места для отдыха нельзя найти до Менцена.
     Улыбка бежала уже на губы Фрица, но он не дал ей вылиться наружу.
     - В  Долине мертвецов,  господин пастор?  помилуйте!  -  закричал он  с
ужасом, вытянув шею, как испуганный журавль, стоя на часах.
     Молодая женщина засмеялась от души; пастор с улыбкой произнес:
     - Давно ли стали мы так трусливы,  Фриц?  и  что за новую сказку сплели
здешние жители?  -  Потом он присовокупил вполголоса, качая головой и уставя
перед маленьким лбом указательный палец правой руки.  -  Какое-нибудь старое
поверье,  грубое невежество!  остатки идолопоклонства! Так! церковь далеко -
духовный пастырь также. Надо придумать, как это вывести; надо разобрать это,
взять меры,  средства.  Это наша обязанность, наш долг! Всего лучше прибрать
сильный текст из  "Латышской Библии",  мною изданной*.  Но  речь не  о  том:
расскажи-ка, Фриц, откуда выкопал ты название этой долины?
     ______________
     * Глику,  вместе с рижским суперинтендентом Фишером,  обязана Лифляндия
переводом Библии на латышский, начатым в 1680 году и конченным в восемь лет.

     - Сказкой  своей  ты  сократишь  нам  путь  до  назначенного  места,  -
примолвила сидевшая в карете.
     - Опять-таки до назначенного места,  -  отвечал угрюмо кучер,  - вы все
шутите,  фрейлейн.  Хорошо еще, что мы едем в полдень; другое бы заговорили,
кабы проезжали Долину мертвецов ночью до кочетов.  Тогда в  ней деются такие
чудеса,  что и...  кого бы  назвать бесстрашнее всех?..  да,  например,  кто
бесстрашнее шведского офицера?..  и у того,  с позволения сказать,  господин
цейгмейстер,  побегут мурашки по коже,  когда увидит бесплотного барона этой
долины.  Осмелюсь вам поперечить,  господин пастор,  -  со  всем уважением к
вашему сану,  - это не сказка, не выдумка, а... (озирается со страхом кругом
и  вглядывается пристально в густоту леса) я доложу вам,  во-первых,  о том,
что видел своими глазами. Вы знаете, что я не люблю труса праздновать.
     - Знаем,  знаем! - закричали в один голос духовный отец и военный. - Но
бывают сверхъестественные силы...  - прибавил с притворным ужасом последний,
давая пастору знак головой, чтобы он подтвердил его слова.
     - Конечно, бывают... мы сами не можем вовсе отвергнуть, чтобы...
     - Чтобы,  любезный  папахен,  вы  не  сговорились  с  любезным  братцем
попугать меня,  -  возразила девушка, лукаво улыбаясь. - Это вам не удастся.
Может быть,  приличнее мне, женщине, бояться. Вульф это часто твердит и дает
мне в  насмешку имена мужественной,  бесстрашной;  но он позволит мне в этом
случае вести с  ним войну,  чтобы не быть в  разладе с  моею природой.  Рабе
останется тем, чем была еще дитею.
     - Речь не о том, - прервал с некоторым нетерпением пастор. - Послушаем,
что расскажет нам вожатый наш в царство теней.
     - Готовы слушать! - вскричали в один голос офицер и девушка.
     - Прошу всепокорнейше внимания,  почтеннейшие господа и вы, фрейлейн, -
произнес важно Фриц,  раскланиваясь на обе стороны шляпой,  -  и верьте, что
конюший баронессы,  который,  во-первых, никогда еще не лгал, особенно перед
столь почтенными господами...
     - Во-вторых, начнет теперь, - сказала сидевшая в карете.
     - Слушай же,  Кете!  -  вскричал сердито пастор,  и  та,  к  которой он
обращался с  этим восклицанием,  смиренно опустила длинные черные ресницы на
прекрасные черные глаза, полные огня и остроумия.
     - Только  без  пунктиков,  Фриц,  без  пунктиков,  которыми  ты  любишь
зарубать свою речь, - примолвил офицер.
     - Прошу извинения,  господин цейгмейстер!  (Фриц снял униженно шляпу и,
по знаку своего повелителя, опять надел ее.) - Привычка пуще неволи; топи ее
в море слов, а все где-нибудь вынырнет. Вот, например, господин Ле... Лио...
ох! эту фамилию забываю вечно.
     - Фамилию мимо!
     - Он был в старые годы закройщик, ныне лифляндский дворянин с прибавкою
фон.
     - Лифляндский дворянин? - прервал с горькой усмешкой старик, сидевший в
карете и терявший вовсе терпение. - Неправда! Лейонскрон из числа тех восьми
графов,  двадцати  четырех  баронов  и  четырехсот  двадцати  восьми  дворян
шведских,  которых угодно было королеве Христине -  не тем бы ее помянуть! -
вытащить из  грязи.  Надо  называть каждую вещь своим именем;  всякому свое,
Фриц!
     - Сущая справедливость,  господин пастор!  Вот  этот  Лейонскрон был  в
чести, как вы изволите знать...
     - Чтоб его...
     - А   все-таки  имел  привычку  шевелить  пальцами,   как  будто  кроил
ножницами,  хотя бы на меня,  грешного,  кафтан.  Так-то несет еще и от меня
точностью фискального судьи{44}, потому что, как вы изволите знать...
     - Знаю,  знаю!..  чтоб  тебе...  Минерва  привязала  замок  на  рот!  -
пробормотал с  сердцем  пастор  и,  готовый  вынести только  последнюю осаду
своего терпения, углубился в карету.
     - Я прожил у одного фискала несколько лет,  а он имел привычку говорить
сначала своим просителям,  искавшим пропуска запутанному дельцу:  во-первых,
милостивый государь!  Проситель смекал,  приносил первое, тогда во-вторых не
задерживалось в судейском горлышке,  и дело пропускалось гладко и скоро, как
лодка по  наполненному шлюзу.  Он  так же  строго взыскивал с  меня,  если я
излагал ему дело о покупке овса,  сена и прочего для лошадей не ясно,  не по
пунктам, как теперь...
     - Что еще, проклятый болтун?
     - Наш  амтман{44}  Шнурбаух  взыскивает  с  меня,  когда  не  прибавляю
словечка фон,  обращаясь к нему;  а перед баронессою,  поверите ли, господин
цейгмейстер, стоит, как натянутая струнка!
     - Ха,  ха,  ха!  спесь рыцарей меча  и  низость бременских купцов,  все
вместе!.. Вот эти patres patriae, defensores justitiae!* - вскричал, коварно
смеясь, путник, ехавший верхом.
     ______________
     *  Так  величали  себя  прежде  лифляндские дворяне;  Карл  XI  им  это
запретил.
     Отцы отечества, защитники справедливости! (лат.)

     - Низость бременских купцов?  низость... Гм! - сердито проворчал пастор
сквозь зубы.  -  Это говорит швед!  в Лифляндии!  ищет еще руки лифляндки!..
Прекрасно! бесподобно!
     Девушка,  видя,  что  между спутниками ее  скоро загорится война не  на
шутку,   поспешила  еще  вовремя  тушить  ее.   Она  обратилась  к  Фрицу  с
убедительной просьбой начать обещанную повесть.  Догадливый кучер, сообразив
время и  длину пути,  который им  оставался до  таинственной долины,  спешил
исполнить эту просьбу.
     - В приходе Ренко-Мойс,  - начал так Фриц свой рассказ, - неподалеку от
развалин замка,  жила когда-то  богатая Тедвен,  знаете,  та самая,  которая
сделала дочери на славу такое платье, что черт принужден был смеяться{45}. В
этом замке живали и наши святые рыцари,  и злодеи русские,  и монахи, и едва
ли,  наконец,  не одна нечистая сила,  - да простит мне господь! - вы хорошо
знаете Ренко-Мойс, фрейлейн?
     - Ринген*,  хочешь ты  сказать?  Как  не  знать мне?  я  только что  не
родилась в приходе рингенском.
     ______________
     *  В  Лифляндии места имеют иногда по три и четыре на