звания:  немецкое,
латышское, чухонское и русское.

     - Припомните,  за  болотцем,  в  виду  замка,  пригорок.  Вот  на  этом
пригорке, в затишье от ветров, за щитком березовой рощи, стояла лет сто тому
назад  худенькая избушка,  одним  углом избоченясь,  другим припав к  земле.
Силачу стоило только ее пошевелить, так она бы и развалилась. В этой избушке
поселился, неизвестно откуда пришедший, мастеровой человек, именно сапожник,
еще  не  старый,  один-одинехонек.  Душонка  у  него  была  дурная,  потому,
во-первых,  что он нищему не подал в  жизнь свою даже куска черствого хлеба;
во-вторых,  что он не любил детей,  а это худая примета! Никто в домишке его
не слыхивал ни песни, ни голоса женщины, ни говора хоть забеглого мальчишки;
никто не выпил с  ним рюмки вина.  Только и  слышны были заказ сапогов,  или
торг, или расчеты, да тук-тук молотком, и опять все тот же тук-тук, как стук
гробового червяка.  Руки же у него были золотые -  а может быть, помогал ему
окаянный,  -  шивал он  на  славу сапоги без разреза и  без тачки из цельной
кожи. Ныне, благодаря нашим пасторам, такие мастера вывелись. Заказывали ему
сапоги скупые бароны, чтоб были без сносу; епископы и архидиаконы, чтоб были
без шуму; рыцари, чтобы отражали копье татарское. Можете судить, когда такие
особы заказывают что-либо,  то и  платят хорошо.  Тогда еще не слышно было о
ведьме-редукции,  которая в  недавнем еще времени ходила по мызам,  и бароны
жили  попеваючи и  попиваючи.  Оттого  наш  ремесленник должен был  зашибать
хорошую деньгу;  но божился и клялся, что гол, как облупленная липка, что он
не женится за неимением чем содержать жену,  что его обкрадывают, что у него
в  долгах много пропадает.  И  будто бы потому он ел черствый хлеб с мякиной
пополам,  жердочками  подпирал  валившуюся хижину  свою,  все  кряхтел,  все
жаловался на свою бедность и беспрестанно завидовал богатым. Особенно, когда
старики перебирали того или другого,  разбогатевших от кладов, он насупливал
брови, как сыч, лицо его подергивало туда и сюда, дрожь его пронимала, и наш
сапожник  невидимо утекал  из  круга  рассказчиков в  свою  пустую  избушку.
Собирались смелые  проказники подметить,  что  у  него  делается  по  ночам,
собирались,  да,  видно,  не выполнили.  Храбро только языком шли на рать! В
одно время он вовсе покинул работу,  скрылся -  и целый месяц не слышно было
стуку его молотка.  Приходившие с  заказами со  страхом отступали от  пустой
избушки,  в  которой только двери,  по  блажи ветра,  стонали на петлях.  Он
пришел домой для того только, чтобы через несколько дней умереть; но лежа на
смертной постелешке,  -  знать, ему от хорошего житья уже тошно приходило! -
послал за  пастором рингенским и,  стуча зуб об зуб,  объявил ему то,  что я
буду вам теперь рассказывать.
     "Вы знаете или слышали,  святой отец,  - так говорил сапожник духовнику
своему,  -  какая жадность к  богатству одолевала меня с молодых лет,  но не
знаете,  с  каким усердием отыскивал я сокровища в горах,  и,  открыться уже
должен,  приступая к  Страшному суду,  отыскивал их в  местах,  где покоятся
усопшие.  Я потревожил кости трех витязей русских, схороненных в болоте близ
Оденпе; сделал то же с римским рыцарем*, который столько лет спит на высотах
гуммельсгофских под  баюканье лесов;  всего  на  все  разрыл я  собственными
руками в полночные часы одиннадцать могил;  одиннадцать покойников воззвал я
от сна вечного". - Тут у самого умирающего волосы встали дыбом; холодный пот
выступил по нем; он закашлялся: ге! ге! ге! - так, что пастор хотел прочесть
отходную;  но сапожник,  вздохнув немного, продолжал: "В долине за Менценом,
окруженной со  всех сторон лесом,  -  видело только небо!  -  была мне  одна
удача".  -  Здесь  опять  духовник не  мог  расслышать,  что  прошептал ему,
скрежеща зубами,  кающийся. Оправившись, он опять начал говорить: "Прихожу с
кладом  домой,  в  осеннюю  месячную  ночь.  Домишка  мой  едва  лепился  на
жердочках;  дверью меня  ударило;  филин встретил меня ужасным свистом,  как
будто бичом полоснуло меня по сердцу;  собака с  развалин замка отвечала ему
воем.   Чтобы  себя  успокоить,   высекаю  огонь,  зажигаю  фонарь  и  спешу
полюбоваться сокровищем своим:  почти все золото, чистое, как луч солнечный!
Только...  были...  пятна!..  Принимаюсь считать деньги... Вдруг одиннадцать
голосов захохотали,  двенадцатый вздохнул тихо;  но этот вздох, отец святой,
был для меня ужаснее всех.  От страха... ру... полотно выпало у меня из рук,
и деньги рассыпались".  -  Не забудьте, почтеннейшие господа и вы, фрейлейн,
что это - боже меня сохрани! - не я говорю, а умирающий сапожник.
     ______________
     * И доныне показывают на этом болоте три камня, под которыми лежит прах
русских витязей.  Гуммельсгофские крестьяне водили меня на место,  где будто
бы похоронен какой-то римский рыцарь.

     - Помним, помним! - отвечали слушатели Фрица.
     Кучер помахал себе в лицо шляпой, как опахалом, потом надел ее, хлопнул
искусно бичом так,  что,  казалось,  разрезал лес пополам,  и продолжал свой
рассказ.
     - "Было к полуночи,  - говорил задыхающимся голосом сапожник духовнику,
- явились ко  мне,  одна за  другой,  одиннадцать девушек в  белых платьях с
венками на головах. Они принялись собирать деньги с полу и в несколько минут
опять наполнили...  полотно;  только требовали за труды,  чтобы я поплясал с
ними на  мягкой траве,  при свете месяца.  Я  должен был выполнить их волю и
плясал с ними до петухов, пока не выбился из сил. Каждую ночь будем посещать
тебя,  сказали они  мне,  пока не  выдашь нам  двенадцатой подруги;  без нее
нельзя нам веселиться в  прекрасной долине за Менценом на мягкой траве,  при
сеете месяца.  Вот  уже  одиннадцать дней,  как  они не  дают мне любоваться
кладом моим,  рассыпают его,  опять собирают,  мучат меня  своими плясками и
грозят мне тем же,  пока я жив,  если не выдам им двенадцатой,  а кого, - не
знаю.  На  рассвете нынешнего дня  отнес  я  без  счету  горшок с  золотом в
развалины замка и  там  заклал его  в  стене восточной башни,  от  середнего
круглого окна четвертый камень вниз.  Ты видишь,  отец духовный,  в  каком я
теперь состоянии. Верно, меня, двенадцатого, девы требовали к себе в долину.
Ради отца небесного, похороните меня там. Чувствую, что смерть близка... но,
умирая,  хочу, по крайней мере, облегчить себе переход в вечность... искупив
хоть часть грехов моих...  добрым делом".  -  Заметьте, он не смел сказать -
богоугодным делом.  -  "Отказываю половину своего сокровища бедным, а другую
рингенской церкви,  чтобы она..."  С  этим словом сапожник испустил дух  так
скоро,  что усердный пастор не  успел прочесть отходной.  Немедленно созвано
было  множество окружных прихожан,  дворян  и  простолюдинов и  объявлено им
завещание покойного.  Сначала  приступили к  открытию сокровища в  восточной
башне рингенского замка. Место, где оно хранилось, было так твердо, что едва
сдалось  на  усилия  нескольких дюжих  парней,  вооруженных добрыми  ломами.
Показался горшок,  вынули его:  в  нем лежало что-то,  завернутое в каком-то
полотне,  раскрыли  -  и  что  ж  нашли?  -  Человеческий  череп,  обернутый
саваном!..  Посоветовались между собой и положили: череп в саване похоронить
по христианскому долгу,  на высоте против долины,  в которую одиннадцать дев
требовали к себе двенадцатую,  и поставить на могиле деревянный крест;  тело
же  сапожника,  ради отца небесного,  которого он  поминал при  кончине,  не
бросать на съедение вороньям и волкам в поле,  а зарыть просто, как еретика,
в темном ущелье леса,  неподалеку от долины.  Так и сделано было.  То, что я
вам рассказал,  слово в слово,  записано тогда в рингенскую церковную книгу,
сам священник тут же руку приложил.
     - Что правда,  то  правда!  -  сказал пастор.  -  Подобное происшествие
действительно записано  в  старинной метрической книге  рингенского прихода.
Мой собрат,  -  продолжал он усмехаясь,  - управлявший тамошней паствой, лет
близ ста тому назад,  много чудесностей поместил в этой книге; между прочими
и сказание Фрица в ней отыскать можно.  Но я не знал,  что долина, к которой
подвигаемся, имеет с ней такие близкие сношения.
     - Это не все еще,  господин пастор!  В долине творятся такие дела...  и
днем  рассказывать их,  так  ужас  берет.  Надо  вам  прежде объяснить,  что
исстари,  то есть с того времени, как похоронили череп с саваном на высоте и
зарыли сапожника в  глухом ущелье,  ходило предание,  что  двенадцать дев  -
заметьте,  уже двенадцать -  в белых платьях,  с венками на головах,  каждую
полночь собираются в  долине,  пляшут несколько времени хороводом на  мягкой
траве,  при  свете  месяца,  и  потом в  разные стороны убегают.  Когда девы
разыграются,  из ущелья показывается высокое привидение,  смотрит на них, не
двигаясь с  места,  вздыхает так,  что противный берег начал оседать;  а как
скоро кончится пляска их,  уходит опять в свое ущелье.  Назад тому несколько
лет  завелся в  здешней стороне обычай  привозить на  высоту  утопленников и
удавленников.  Но поверите ли,  почтеннейшие господа и  вы,  фрейлейн,  лишь
только положат одного из  этих  несчастных близ  креста,  в  ту  же  ночь он
пропадает!  Видали,  что длинное,  как шест, привидение из ущелья выползает,
идет прямо на высоту,  поднимает мертвое тело на плечи и  уносит его в  свое
домовище.  Без того, сказывают, девы не пляшут в долине при свете месяца, на
мягкой траве.  Дороги к ущелью не проложено, а видны только огромные ступни,
нечеловеческие, - я покажу их, вам, как проедем мимо них.
     - А бывал ли кто в страшном ущелье днем? - спросила девушка.
     - Никто из живущих не смеет взглянуть в  него,  -  отвечал кучер,  -  а
зашел туда  невзначай (сколько лет  тому назад,  не  упомню) прохожий егерь,
нетутошный, из дальних мест. Видно, он не слыхал об этих ужасах.
     - Что ж он там видел?
     - Долину,  темную, как глубокий осенний вечер, серые камни, обрызганные
кровью  и  обставленные вокруг  косматого привидения,  которое  осветило его
большими нечеловеческими глазами и встретило визгом,  стоном и скрежетом.  В
ушах у егеря затрещало, глаза его помутились, рубашка на нем запрыгала, и он
едва-едва не  положил тут душонки своей.  Только молитве да  ногам обязан он
своим  спасением.  С  того  времени всякий другу  и  недругу заказывает хоть
полуглазом заглядывать в ущелье.
     - Но тебе,  Фриц,  -  спросил пастор,  - случалось ли проезжать здесь в
полночь и видеть привидение?
     - Была на меня эта напасть прошлого года,  когда ехал я за фрейлейн,  -
только я  об этом ей не сказывал.  Вот видите,  господин пастор,  до поездки
этой я и сам посмеивался над ужасами долины,  как охотник не боится медведя,
пока не  побывает в  его лапах.  Думал все,  что тут какие-нибудь вздоры или
шашни кроются. Была ночь месячная. Зная, что до Мариенбурга придется работка
рыжакам,  плетуся потихоньку и, подремливая, киваю головою, будто носом рыбу
ужу.  Вдруг,  только что спустился с  косогора в  долину,  рыжаки захрапели,
навострили уши, съежились и стали в пень; я - ну, ну! не тут-то было. Лошади
мои дрожали,  как будто домовой их объезжал,  и ни с места. Смотрю вперед, и
сам  обомлел:  вижу  привидение,  не  ниже  кареты,  плетется через долину с
мертвецом на спине.  Я уставил глаза в лошадей и, куда уж он девался, ничего
не видал. Лошадки фыркнули и мчали меня с четверть мили.
     - А дев видал ли ты?
     - Грех солгать,  дев-то  я  ни разу не видел.  Как прикажете,  господа,
останавливаться ли в Долине мертвецов?
     - Что скажет наша Кете? - улыбаясь, спросил пастор свою соседку.
     - Если за мной дело стало,  -  отвечала девушка, - так я просила бы вас
сделать мне  удовольствие остановиться в  долине,  страшной только ночью,  а
днем... это рай!.. вы увидите сами, папахен.
     - Будь по-твоему, дружок! Слышишь ли, Фриц?
     - Мое  дело  слушаться,  -  сказал,  качая головой,  кучер,  -  хоть бы
приказали мне прикорнуть на  лапках у  самого сатаны;  лишь бы  моим рыжакам
было где вздохнуть!


                                Глава третья

        "КРУПНЫЙ РАЗГОВОР"

                                              Поспорят, да сочтутся;
                                              Итог все старый подведут!
                                              Да мы свой счет найдем ли тут?

                                                         "Запрос нерешенный"

     - Постараемся,  -  сказал офицер с  видом таинственности,  -  свести на
обратном пути знакомство с здешними духами.
     Пастор,  забывавший так же скоро оскорбление,  как и  приходил в  гнев,
видя,  что  конный  товарищ искал  завязать разговор,  посмотрел на  него  с
дружеской улыбкой и присовокупил:
     - Духи еще беда невеликая! от них можно оборониться и молитвою.
     - Ваша правда,  господин пастор!  - сказал офицер. - Ваша правда! А вот
беда,  как нагрянут сюда в  ужасной плоти и образе русские варвары,  которые
бродят по соседству.
     - По соседству?  это в  самом деле ужасно!  -  лукаво произнесла та,  к
которой относилась речь.
     - Еще хорошо бы,  -  продолжал конный спутник, - если б пожаловали сюда
так называемые регулярные войска русские;  а как,  доннерветтер, сделают нам
эту честь татары да калмыки!  Вы,  сестрица,  конечно,  не видывали еще этих
зверьков?  О!  их можно показывать в железной клетке за деньги.  Представьте
себе  движущийся чурбан,  отесанный ровно в  ширину,  как  в  вышину,  нечто
похожее на  человека,  с  лицом плоским,  точно сплющенным доской,  с  двумя
щелочками вместо глаз,  с маленьким ртом, который доходит до ушей, в высокой
шапке даже среди собачьих жаров; прибавьте еще, что этот купидончик со всеми
принадлежностями своими: колчаном, луком, стрелами, несется на лошадке, едва
приметной  от  земли,  захватывая на  лету  волшебным  узлом  все,  что  ему
навстречу попадается, - гусей, баранов, женщин, детей...
     - И шведских офицеров - не правда ли? - примолвила сидевшая в карете.
     - До  сих пор был неудачен лов последних:  не  знаю,  что будет вперед!
Впрочем, не в первый раз получать мне щелчки из рук моей любезной сестрицы в
разговоре о  войске  русском,  которое имеет  честь  быть  под  особенным ее
покровительством.  Подвергая себя  новым ударам,  докончу то,  что  я  хотел
сказать о калмыках. Раз привели ко мне на батарею подобного урода на лошади.
     - Не  страшного  ли  Мурзенку,   которого  имя  с  ужасом  твердит  вся
Лифляндия? - спросил пастор.
     - Нет!  этот  разбойничий атаман,  которым  напуганы здешние  женщины и
дети,  покуда гуляет еще по  белу свету.  Мой пленник был не такой чиновный.
Как  бы  вы  думали,  сестрица,  что у  него было под седлом?  Конское мясо,
скажете вы?  - Нет! Вспомнить только об этом, так волосы становятся дыбом. -
Младенец нескольких месяцев, белый, нежный, как из воску вылитый!
     - Ужасно, если это не выдумка! - сказала девушка.
     - Не намерен убеждать вас верить мне:  а  хотел я договорить,  что этим
уродом шведский артиллерист велел зарядить шведскую пушку и  отослать его  в
русский лагерь.
     - Мне совестно спросить офицера великой армии шведской, при каком месте
происходил этот подвиг; скажу вам, в свою очередь, что одна жестокость стоит
другой.  Однако ж,  если  бы  в  самом деле вздумалось этим господам татарам
пробраться на дорогу нашу?
     Пастор,  видевший или думавший видеть,  что неустрашимость его спутницы
начинала несколько остывать, спешил на помощь ей против нападений офицера.
     - Разве, - сказал он, - мы не имеем благородного и сильного защитника в
нашем друге?  От грозных орудий,  которыми он запасся и  умеет владеть,  как
ловкая швея иглою, целый десяток бедуинов рассеется.
     - А если их будет сотня?  Вульф один; мы с вами, папахен, не сладим и с
одним уродом, какого описал нам услужливый братец. Фриц же скорее ускачет со
своим Арлекином и Зефиркою, чем за нас вступится. Что ж будет тогда с нами?
     Кучер покачал головой и  погрозил у своего уха пальцем,  как бы упрекая
за  несправедливые выговоры.  Капитан,  желая  повеселиться насчет храбрости
сидевшей в карете, продолжал грубые шутки свои:
     - Бедному, ничтожному шведу карачун дадут, господина пастора изжарят на
вертеле,  а вас, бесстрашная фрейлейн Рабе, увезут в плен, в дикую Московию,
может быть, к падишаху их в...
     - Нет,  меня  не  разлучат с  моим вторым отцом!  -  возразила девушка,
прижимая к себе иссохшую руку старика.
     - Фуй,  фуй,  Вульф!  -  вскричал пастор,  у которого лицо вспыхнуло от
необдуманных слов цейгмейстера.  -  Вы и  в шутках показываете вещи в черном
виде.  Нынешний день вы,  позвольте вам  сказать,  особенно доказали,  что в
ваших речах нет ни Грации,  ни Минервы{52}. Еще прибавлю, сударь, - и татары
имеют  начальников русских;  а  разве  русские не  христиане?  разве они  не
озарены светом Евангелия так же,  как и мы, лифляндцы и шведы? И они уважают
не только своих попов, но и немецких пасторов: я слыхал многие тому примеры.
Тем более имею право ожидать их  снисхождения,  что могу изъясняться с  ними
без помощи переводчика...  вы знаете,  что я  употребил несколько часов моей
жизни на изучение языка русского.
     - К сожалению, знаю! - прервал офицер. - Потраченный порох!
     - Нет,  сударь!  -  продолжал пастор,  все  более и  более горячась.  -
Надеюсь, что мои оружия получше защитят меня, нежели вас ваши мариенбургские
заржавленные пушчонки.  За меня Ювенал,  Четыре монархии, Пуффендорф с своим
вступлением во Всемирную Историю,  Планисферия, весь Политический Театр{52};
все,  все уже они стоят у меня на страже;  все заговорят за меня по-русски и
умилостивят победителей!  Вижу коварную улыбку вашу: "Все пустячки! об них и
слухом не слыхать в Московии!" - говорите вы. Нет, сударь, - об них известен
ученейший человек в  России,  библиотекарь патриарха,  которому я уже послал
переведенные мною на его родной язык "Orbem pictum" и  "Vestibulum"{53} и  с
которым мы условились составить славяно-греко-латинский лексикон{53}.
     - Прекрасно!  вы в  военное время и  переписочку ведете с  неприятелями
своего государя, врагами нового отечества вашего!
     - Народы   враждуют,   брань   кипит   -   просвещение   делает   свое,
прокрадывается хитростью,  где не пускают его силою.  Мечи накрест,  -  музы
через них  умеют подавать друг другу руки!  Изгнанные из  одного места,  они
поселяются в  соседстве назло и  к  несчастью гонителей.  Браннолюбивый Карл
напугал  их  в  Швеции  и  Лифляндии:  они  отправляются вереницей к  Петру,
умеющему приласкать их.  Швеция  становится близорукою,  бледнеет,  слабнет;
Россия,   просвещаясь,   богатеет,   мужается.   Горькая  истина,   господин
цейгмейстер, но все-таки истина!
     - Школьное умствование,  вылупившееся из  засиженного яйца какой-нибудь
ученой вороны!  Налетит шведский лев, и в могучей лапе замрет ее вещательное
карканье!  От библиотекаря московского патриарха ступени ведут выше и  выше;
смею ли  спросить:  не  удостоится ли  и  царь получить от  вас какую-нибудь
цидулку?
     - А  что вам до этого,  львам и орлам севера?..  Да,  господин из свиты
львиной, мариенбургская ученая ворона надеется скоро и очень скоро посвятить
Великому  Петру  переводы  Юлия  Цесаря,   Квинта  Курция,  "Institutio  rei
militaris",  "Ars navigandi" и Эзоповы притчи{53}.  Он любит древних героев,
потому что их в  себе воскрешает.  Не одни шведы будут учителями его в науке
войны и мореплавания, может быть, и нашим книжечкам, и нам скажет он некогда
спасибо! Эзоп - о! он, говорят, знает его наизусть{53} и словами фригийского
мудреца умеет обличать самонадеянность,  невежество,  бестолковое удальство,
грубость, неуважение к старшим.
     Здесь пастор отдохнул немного,  потом, обратившись к своей спутнице, не
смевшей сказать ни слова в защиту того или другого,  ибо,  по-видимому,  уже
между ними не было слова