к защите его,  проклинают Шакловитого, раздаются угрозы Софии. Лечу во
дворец,  прямо в комнаты царевнины. Толпа служителей встречает меня слезами,
похоронными возгласами,  рыданиями.  Не  помню ног под собою;  хочу и  боюсь
спросить,  что делается с моею благодетельницею; наконец осмеливаюсь - и мне
отвечают только, что она в крайней опасности. Услышав из ближней комнаты мой
голос,  она отворяет дверь и кличет меня к себе.  Вхожу.  Она одна.  Лицо ее
помертвело;  на  нем  ясно  отражается последняя борьба  душевного величия с
отчаянием; голос, привыкший повелевать, дрожит; честолюбивая царица - только
несчастная женщина.  "Друг мой! - сказала она, обняв меня и обливая слезами.
- Петр Алексеевич ищет моей конечной гибели.  Распустил слух в народе, будто
я готовила заговор,  которым хочу истребить меньшого брата,  мать его и всех
его приближенных, и скрылся в Троицкий монастырь. Враги мои подкупают народ,
стрельцов;  все покидают меня, все винят несчастную в злодеянии. И на уме не
имела...  Разве  вынудит  меня  защита  собственной  жизни...  Меня  ожидают
монастырь или плаха.  Скажи,  что делать мне?" Исступленный,  я предлагаю ей
свою руку, своих приятелей, решаюсь отправиться с ними к Троице, пока войска
туда  еще  не  пришли,  даю  клятву  проникнуть в  обитель до  Петра.  София
благословляет меня на  это  злодеяние,  снабжает меня золотом,  драгоценными
вещами,  письмом,  советами,  и я,  с десятью,  по-видимому,  преданными мне
стрельцами,  в следующую ночь у стен монастыря.  Только через сутки отворяют
нам  вход  в  него  сквозь трещину Каличьей башни:  деньги и  драгоценности,
данные мне Софиею, оставлены у приятеля Денисова, жившего в посаде Троицком.
Из  десяти  товарищей остается у  меня  половина;  прочие упились вином  или
разбежались,  услыша, что войска на дороге из Москвы. В оставшихся товарищах
вижу  нерешительность;  они,  однако  ж,  следуют  за  мной.  Позади  церкви
Смоленской  божией  матери  скрываемся в  ветхой,  необитаемой келье  монаха
оружейного.  Отсюда видно всех, кто ни выходит из Государевой палаты; отсюда
сторожим свою жертву. Петру со своею матерью идти на утреннюю молитву в одну
из  церквей монастырских (молодая супруга его  нездорова);  в  храме  божьем
должно  совершиться  злодеяние.   Время  дорого;  рассуждать  и  откладывать
некогда.  Мне,  как любимцу Софии,  предоставлена честь быть мстителем ее  и
убийцею Петра.  Ласточка встрепенулась и  щебечет на гнезде,  прилепленном к
окну,  у  которого стоим;  заря  занимается.  Взоры мои  сквозь решетку окна
устремлены на  Государеву палату,  ищут адской цели и  встречают одни святые
изображения.  Божия  мать  улыбается улыбкою  неба,  смотря  на  предвечного
младенца;  Иисус на  вечери учит  апостолов своих любви к  ближнему и  миру;
далее  несет  он  с  покорностию крест  свой;  ангелы радостно порхают около
престола своего творца... и все кругом меня говорит о добре, о невинности, о
небе,  и все тихо святою тишиной. А я, несчастный, к чему готовлюсь? В жилах
моих  кипит  кровь,  в  груди  возятся  дьяволы.  Отвращаю взоры  от  святых
предметов,  и  предо  мною  гробница  Годунова;  на  ней  стоит  младенец  с
перерезанным горлом,  с  кровавыми струями по  белой одежде,  и  грозит мне.
Совесть! ты это была; ты предстала мне в виде святого мученика и встревожила
все  мое  существо.  Еще руки мои чисты;  еще не  вступал я  в  права творца
своего!   Есть  время  одуматься...   В   колокол  ударили  к  заутрени.   Я
встрепенулся.  "Идут!"  -  сказал один  из  моих товарищей.  Смотрю:  царица
Наталья  Кирилловна,  опираясь одною  рукою  на  посошок,  другою  крестясь,
пробирается по тропе между гробницами;  за ней -  Петр Алексеевич, отряхивая
черные кудри свои,  как будто отрясая с себя ночную лень.  С другой стороны,
покашливая,  бредет старик монах.  Сердце у  меня хочет выскочить из  груди.
Забыто все; вижу только своего врага, помню только клятву, данную Софии. "Не
здесь  ли?"  -  говорю своим  товарищам.  "Видишь,  сколько мелких камней на
кладбище,  -  отвечает один,  -  есть чем оборониться,  да и монахи бегут...
лучше в  церкви".  -  "Не отложить ли совсем?" -  прибавляет другой.  Прочие
молчат;  я молчу и гляжу,  как монах,  дрожащий от старости,  большим ключом
силится отворить дверь в  Троицкий собор,  как  нетерпеливый Петр вырывает у
него  ключ  и  железные,  огромные  двери  с  шумом  распахиваются.  Выбегаю
стремглав из кельи,  пролетаю двор и - в церкви. Святыня, вместе с холодным,
сырым воздухом,  веющим от стен, обхватила меня; темный лик Спасителя грозно
на  меня  смотрел;  толпа  праведников двигалась,  росла и  меня  обступила.
Невольно  содрогнулся  я  и  остановился посреди  церкви.  Оглядываюсь:  три
товарища,  следовавшие за мной,  стояли у входа в нее,  не смея войти. В это
время царица Наталья Кирилловна и  сын ее  молились на коленах пред царскими
дверьми.  Вероятно,  услышав  за  собою  необыкновенно смелую  поступь,  она
оглянулась,  вскрикнула:  "Стрельцы!  злодеи!" -  с ужасом ухватила Петра за
руку и  прямо опрометью бросилась с  ним через царские двери в алтарь.  Я за
ними через порог святая святых,  с ножом в руке. Престол нас разделяет. Петр
останавливается;  то грозно смотрит на меня,  то ищет, чем оборониться. Мать
силится  загородить  его  собою,   указывает  мне  на  распятие,   на  образ
Сергия-чудотворца,  умоляет меня  именем бога  и  святых пощадить ее  сына и
лучше убить ее,  если  нужна кровь Нарышкиных...  Я  вполовину побежден;  но
делаю  над  собою усилие,  преследую Петра,  настигаю...  уже  заношу нож...
Раздается крик матери,  ужасный крик, разодравший мне душу, поворотивший мне
всю внутренность,  крик,  отзывающийся и  теперь в груди моей...  Движением,
которое  я  сделал,   чтобы  поймать  свою  добычу,   падает  с  жертвенника
распятие... Один из моих товарищей грозно взывает ко мне: "Постой, не здесь,
не у  престола;  в другом месте он не уйдет от нас!" Бьют в набат -  и все в
одно  мгновенье!..  Я  упал  духом;  рука,  не  искусившаяся в  делах крови,
осталась в нерешительности действовать. Этот миг спас Петра и Россию!..{451}
Слышу,  несколько монахов хватают меня сзади и  вырывают нож.  Связанный,  я
брошен в какой-то погреб.  Сколько времени я пробыл в нем, не знаю: перемены
дня там не  означались;  помню только ночь,  длинную,  как вечность,  жажду,
голод, постель в луже, ледяное прикосновение гадов, ползавших по мне, и муки
душевные, последствия злодеяния бесполезного!
     ______________
     *  Так  называется и  доныне место в  лесу,  по  коломенской дороге,  в
двадцати трех верстах от  Москвы.  За  несколько еще  десятков лет  оно было
заставою разбойников.

     Наконец я  услышал глухой стук  в  стене.  Была ли  то  весть казни или
спасения?  Сердце мое  замерло при  этой мысли.  Несколько камней упало близ
меня,  и вслед за тем что-то тяжелое втащили,  развязали и бросили на землю.
Это брошенное захрапело ужасно.  Голос произнес тихо,  но  твердо:  "Где ты,
Последний Новик? Именем царевны Софии Алексеевны дай мне руку". - "Вот она!"
- сказал я,  ощупав незнакомца, на голос которого пошел. "Теперь разденься и
брось здесь свой кафтан",  -  продолжал он.  Мне  пришло на  мысль,  что для
спасения моего  хотят  заменить меня  другим,  что  этот  другой вместо меня
должен положить свою голову на плаху, и я сначала поколебался было исполнить
волю  незнакомца;  но  любовь  к  жизни  превозмогла  -  я  предался  своему
избавителю.  Мы продрались через лазейку, сделанную довольно высоко в стене,
нашли за стеной другого человека,  нас ожидавшего, заклали искусно отверстие
каменьями,  поползли на четвереньках по каким-то темным извилинам, очутились
в  башне;  с  помощью веревочной лестницы,  тут  приготовленной,  взлезли на
высоту,  в узкое окно,  оттуда на крышу,  карабкались по ней, подражая между
тем  мяуканью кошек,  и  потом впрыгнули в  слуховое окно.  Темная ночь,  не
позволявшая различать предметы,  способствовала нашему побегу. Не скажу, где
и  у  кого я очутился:  тайна эта умрет со мною.  Несколько недель жил я под
полом,  слышал оттуда барабанный бой пришедшего к  монастырю войска,  вопли,
исторгаемые  пыткою  на  монастырском дворе,  радостные  восклицания народа;
слышал  рассказы,  как  около  монастыря поднялась такая  пыль,  что  одному
другого за два шага нельзя было видеть,  когда свели преступников из обители
и  из Москвы на одно место;  как Шакловитый,  снятый с дыбы,  просил есть и,
наконец,  как  совершилась казнь  над  злодеями.  Кому  отрубили голову  или
вырезали язык,  кого  били  кнутом,  сослали в  вечное  заточение.  В  числе
последних  был   князь   Василий  Васильевич,   виновный  в   том,   что   с
обстоятельствами не  изменил своей преданности к  царевне и  благодетельнице
своей;  в  числе первых был  -  Последний Новик.  Можно было судить,  что  я
чувствовал, слушая такие рассказы.
     Когда я хотел узнать, каким образом могли заменить меня другим в тюрьме
и  на плахе,  избавитель мой объяснил мне,  что мой двойник был один из моих
товарищей,  прискакавший со  мною  к  Троице для  убиения царя,  что  Андрей
Денисов,  приехавший вслед за мною по приказанию Софии Алексеевны, нашел его
у  постоялого двора в таком мертвом опьянении,  что,  если бы вороны глаза у
него клевали,  он не чувствовал бы ничего.  Состоянием этим воспользовались,
положили его в мешок и притащили в мое заключение.  Монахи пришли взять меня
оттуда,  и хотя тотчас догадались о подмене заключенного, но, видя, что вход
в  тюрьму был в  прежнем крепком состоянии,  приписывая этот случай чуду или
напущению дьявола и более всего боясь открытием подмена заслужить казнь, мне
приготовленную,  сдали моего двойника,  под моим именем,  солдатам,  а эти -
палачу.  К обману способствовала много густая пыль,  о которой я говорил,  и
приказ царский казнить меня без  допросов.  Исполнители казни работали живо,
прибавлял мой избавитель:  им все равно было, чья голова или чей язык летели
под их рукою,  лишь бы счет головам и языкам был верен. Немудрено также, что
палача задарил Денисов.
     Я не мог быть выпущен из монастыря тем путем,  которым в него вошел;  у
всех башен стояла уже крепкая стража.  Надо было дождаться выезда царя с его
семейством из обители.  Я  дождался этого выезда;  буря миновала;  днем,  во
время обедни,  выпустили меня из  моей засады и  ворот монастырских.  Узнать
меня  нельзя  было  в  рубище,  с  искривленною на  одну  сторону  шеею,  со
спущенными на  лицо волосами;  я  проскользнул в  толпе убогих,  которых мой
избавитель собрал для  раздачи им  милостыни.  В  ближней деревушке нашел  я
Андрея Денисова,  имевшего в готовности двух бойких лошадей,  - и... с этого
времени я изгнанник из родины!"
     На этом месте остановился чтец,  как для того,  чтобы отдохнуть,  так и
дать  своим товарищам сообразить рассказ Новика со  слухами о  происшествиях
тогдашнего времени. Исполнив то и другое, принялись снова за чтение.


                                Глава шестая

        "ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОВЕСТИ"

                                                  То песнь про родину мою:
                                                  Я день и ночь ее пою.{453}

                                                                 Барон Розен

     "Пусть запретят вам  выезжать в  какой-либо  город,  и  это  запрещение
покажется вам мучительным наказанием: что ж должен чувствовать тот, для кого
навсегда заперта дорога в отечество?  Изгнанник,  подобный мне, может только
понять мои  чувства.  Теперь только узнал я  цену того,  чем  обладал и  что
потерял  безвозвратно.  Эта  ужасная известность переменила мой  нрав.  Куда
девались мечты честолюбия!  "О боже мой!  -  говорил я, обливаясь слезами. -
Сделай меня самым бедным, ничтожным из смертных, хоть последним крестьянином
села Софьина,  и за это унижение отдай мне ее, отдай мне родину". Тринадцать
лет,  каждый день с усиливающеюся по ней тоскою, творю эту молитву, и доныне
по-прежнему странником в чужбине.
     Мы ехали все на север. Дорогою по временам обгоняли толпы раскольников,
пробиравшихся  по   тому  же  направлению.   При  виде  моего  спутника  они
останавливались, испрашивали его советов, помощи и никогда не оставались без
того и  другого.  Андрей знал хорошо пути к человеческому сердцу и мастерски
умел пользоваться его слабостями;  от природы и учения красноречивый, он был
богат убеждениями духовными;  также и  в  вещественных пособиях не нуждался.
Все  драгоценности и  деньги,  данные  мне  Софиею  Алексеевною,  получил он
обратно,  по назначению моему,  от того человека, кому я их вверил, да и сам
товарищ мой напутствован был такими же щедрыми дарами царевны.  Дорогой имел
я случай выведать,  что переселение на север нескольких сот семейств русских
делалось   вследствие   видов   Денисова,   давно   обдуманных   и   искусно
расположенных,  и  имело целью со  временем противопоставить на  всех концах
России враждующую силу  царю  из  рода Нарышкиных.  Этою силою,  неколебимою
своим  невежеством,  руководствовала нередко София в  свою  пользу,  но,  не
приобретя для  себя ничего,  удовлетворила только жадному властолюбию своего
клеврета. Впоследствии узнал я, что главным условием ее богатых милостей как
ему,  так и основанным им поморским скитам,  которых он сделался патриархом,
была передача мне  в  наследство этого чиноначальства.  Разрыв его  со  мною
должен был увлечь за собой и разрыв с ним Софии: тем важнее было для него не
потерять меня.
     По  прибытии нашем  за  Онегу  возникли мало-помалу  русские селения из
болот  и  лесов;  жизнь общественная заговорила в  пустынях.  Меня  ничто не
занимало,  даже и  сулимое мне владычество.  Я не мог выдержать более года в
Выговском ските.  Проклиная виновников своего  несчастия,  для  которого они
меня с  младенчества воспитывали,  с  тоскою,  которую не в силах вырвать из
сердца, как будто стрелу, в него вонзенную и в нем переломленную, я бежал...
назад идти не мог...  я  бежал в  Швецию.  Ничего не взял я  с собою,  кроме
гуслей,   неоцененного   дара   доброй   Кропотовой,   освященного   чистою,
бескорыстною любовью  ко  мне  (они  доставлены  мне  в  скит  через  одного
раскольника, совершенно преданного Софии Алексеевне).
     Переходя из страны в страну, убегая от родины и находя ее везде в своем
сердце,  я провел несколько лет в Швеции.  Игра на гуслях и пенье доставляли
мне  насущный хлеб.  Песни,  сочиненные мною  на  разные случаи моей  жизни,
переносили меня в прошедшее и облегчали грудь мою,  исторгая из очей сладкие
слезы.  Молва о  московитском музыканте переходила по  горам и  долинам;  на
семейных праздниках, на свадьбах мне первому был почет; все возрасты слушали
меня  с  удовольствием;  старость весело  притопывала мне  меру;  юность  то
плясала под мою игру,  то горько задумывалась.  Везде есть добрые сердца;  в
Швеции я  нашел их много,  очень много.  Гостеприимство и  любовь приглашали
меня не раз в свои семьянины. В горах Далекарлии, у одного богатого мызника,
меня особенно ласкали.  Он был в преклонных летах и,  кроме дочери,  не имел
детей.  Старик уговаривал меня войти к нему в дом вместо сына.  "Остался бы,
добрый старик,  -  говорил я,  -  кабы мог  забыть здесь родину".  Дочь его,
прекрасная,  статная,  рослая, как бы от земли тянуло ее к себе небо, каждый
день более и  более опутывала меня своею любовью.  Часто,  слушая мои песни,
она с  нежностью останавливала на мне свои черно-огненные глаза,  от которых
хотел бы  уйти  в  преисподнюю;  нередко слезы блистали на  длинных ресницах
прекрасной девушки.  "Добрый странник!  -  сказала она мне однажды,  победив
свою стыдливость.  - Останься с нами, я буду любить тебя, как брата, как..."
Потупленные  в  землю  очи,   дрожащие  уста,   волнение  девственной  груди
договорили мне  все,  что  она боялась вымолвить.  "Не хочу обманывать тебя,
милая!  У  меня в  России есть уже невеста;  не  снять мне до гробовой доски
железного кольца,  которым я  с  нею обручился",  -  отвечал я  ей и  спешил
удалиться от жилища,  где, на место невинных радостей, поселил беспокойство.
Так один взгляд сатаны побивает жатвы, чумит стада и вносит пожары в хижины!
     Судьба привела меня в  Стокгольм в  1694 году,  когда весь город шептал
(говорить громко истину при Карле XI  не  смели) о  жестокостях редукционной
комиссии,  о  явке  к  верховному суду депутатов лифляндского дворянства,  о
резких возражениях одного из них, Паткуля, отличавшегося своим красноречием,
умом и  отвагою,  и,  наконец,  о  приговоре,  грозившем этим представителям
народным.   Любя  все  необыкновенное,  я  старался  узнать  этого  великого
противника неправосудной власти.  Игрою на гуслях перед его окнами я привлек
на себя его внимание.  Он полюбил меня с первого дня,  как увидел,  разгадал
меня,  исторгнул из унижения своим вниманием и  дружеским обращением и  умел
возбудить во мне такое участие,  что я вскоре поверил ему тайны своей жизни.
Эта откровенность и несчастия,  ему грозившие,  скрепили еще более союз наш.
Со  своей стороны,  он старался,  по возможности времени,  образовать меня и
рассказами о  подвигах Петра с  того дня,  как я оставил Троицкий монастырь,
успел возбудить во  мне удивление к  этому государю.  Иностранец раскрыл для
меня все,  что козни царевны Софии Алексеевны имели в себе ужасного; от него
узнал я,  в какую бездну повергнул бы Россию, убив с Петром ее просвещение и
благоденствие.
     Смертный приговор Паткулю был подписан.  Он бежал, письмом своим вверяя
меня приязни хорошего знакомца своего,  Адама Бира,  профессора в Упсальском
университете.
     Бира  не  застал  я  уже  в  университете,   из  которого  изгнала  его
несправедливость, существующая, как видно, везде, где есть люди. Я нашел его
в  бедности,  однако ж  не в  унынии.  Он учил детей своего прихода читать и
писать и  этой  поденщиной едва  снискивал себе  пропитание.  Письмо Паткуля
сблизило нас скоро. С простодушием младенца Бир соединял в себе ум мудреца и
благородство,  не покоряющееся обстоятельствам. Счастливым себя считаю, если
мог  сделать что-нибудь для  него в  черные дни  его  жизни.  За  то  чем не
заплатил он мне!  Он научил меня истинам высоким,  раскрыл для меня таинства
природы,  обошел со  мною рука с  рукой весь мир,  заставил полюбить великие
образцы Греции и Рима -  одним словом,  показал мне человека, каков он был и
есть,  и  человечество,  как  оно  будет некогда.  В  купели его  мудрости я
обновился;   я   полюбил  добродетель  для  нее  самой  и  отечество  мое  с
самоотвержением.  Мысль очистить себе путь на родину благородными подвигами,
служением ей истинно полезным заброшена мне в  сердце его уроками.  Во сне и
наяву я только мечтал, как осуществить эту мысль.
     Скоро наступил конец искушению,  которое угодно было провидению послать
моему  второму отцу.  Сестра  его,  одна  из  ученейших женщин  своего века,
знавшая несколько языков, в том числе и латинский, как свой родной, призвала
его  в  Стокгольм,  откуда отправила в  Лифляндию,  в  воспитатели к  дочери
баронессы Зегевольд.  Наследство,  лучшее,  какое он мог мне оставить,  было
поручение моему  дружескому вниманию  одного  необыкновенного создания.  Сын
бедного  кожевника  из-под  Торнео,   с  душою,  пожираемою  небесным  огнем
вдохновения,  бежавший от объятий отца и ласк родины,  чтобы сообщить другим
этот огонь,  солдат, странник, студент и, наконец, слепец в доме умалишенных
- вот  дивное творение,  которое наследовал я  после Бира.  Имя  его Конрад.
Сильные душевные потрясения,  кипучее воображение,  занятия ума,  никогда не
довольного тем,  что  знает,  и  пытающегося добраться по  цепи  творения до
высочайшего знания,  расстроили его рассудок. Голос мой первый воззвал его к
деятельности;  это был первый сочувственный звук,  ударивший по  струнам его
сердца.  Оно уразумело меня,  и с того времени слепе