рою!  Вероятно,  сильное  время,
походы,  удары  неприятельские стерли с  орудия шведского надпись,  где  оно
вылито, и прочее и прочее. Я разумею, что время, странствия, несчастья твои,
Вольдемар,  могли истребить отечество из памяти и  сердца.  Ты молчишь?  Да,
отечество.
     До  сих  пор Вольдемар сидел,  несколько согнувшись,  опустив голову на
грудь; пасмурное лицо его выражало глубокую задумчивость, из которой выводил
его  только  сильный  голос  вопрошателя,  способный,  кажется,  разбудить и
мертвых от сна;  иногда улыбка бродила по бледным устам его;  однако ж видно
было,  что  приличие  выдавливало ее  на  них  без  согласия  сердечного или
лукавство приправляло ее насмешкою своей.  При повторенном слове "отечество"
вся  сила  души  его  вылилась  наружу,  как  будто  в  этом  роковом  слове
заключалась  единственная  власть,  могущая  приводить  ее  в  движение.  Он
затрепетал;  глаза его засверкали,  как мрачная туча образдившею ее молниею;
лицо его,  доселе помертвевшее,  оживилось пробежавшим по нем румянцем; стан
его распрямился;  изгладились следы бедствий с лица его и заменились печатью
возвышенных чувств.
     - Отечество?..  Помню ли я его? люблю ль его?.. - произнес странник, и,
несмотря,  что  голос  его  дрожал,  он  казался  грозным вызовом тому,  кто
осмелился бы  оскорбить его сомнением в  любви к  родине.  Но  вдруг,  будто
испугавшись,  что высказал слишком много,  он погрузился опять в  то мрачное
состояние, из которого магическое слово вывело его.
     - Труба  военная не  красноречивее твоего  голоса  протрубила бы  атаку
перед рядами неприятельскими!  -  воскликнул цейгмейстер и потрепал дружески
Вольдемара по  плечу.  -  Этому коню не нужно давать шпор:  видно,  какой он
породы.  Ни слова более!  - я тебя понимаю. Но добрых сынов отечества, кроме
любви к нему,  должно воспламенять другое, столь же святое чувство: любовь и
преданность к государю.  Правда, ты оставил благословенное северное царство,
когда молодой государь твой не вступал еще на престол,  и  ты,  вероятно,  в
странствиях своих не успел узнать и полюбить его.
     - Это правда!  Меня...  не было тогда в...  Швеции,  -  отвечал младший
странник, несколько смутившись и потупив глаза, которыми боялся, может быть,
встретиться со взорами его собеседников,  чтобы они не прочли в них исповеди
его помышлений.  Потом, оправившись несколько, он продолжал довольно твердо:
- Люблю государя своего, как могу. Чего хотеть возвышенного и постоянного от
странника?  Впрочем, вы не исповедник, я перед вами не кающийся грешник и не
обязан давать вам отчета в делах своих,  еще менее в своих чувствах. Придет,
может быть, время, вы узнаете меня короче.
     - Я  не  имею права атаковать приятельскую фортецию{79},  где заперлась
твоя  тайна!  -  с  усмешкою произнес Вульф  и  начал  ломать  голову насчет
таинственного странника.
     - Всякий человек есть загадка, - возразил слепец. - Добрая госпожа! мне
послышалось, вы о чем-то спрашивали меня. Мы, люди старые, тугоньки на ухо.
     - Нет,  дедушка,  -  отвечала Катерина Рабе, бывшая доселе внимательною
слушательницей разговора,  которым жених ее завладел, и теперь обрадованная,
что ей давали случай быть участницей в беседе.  - Я не спрашивала, хотела бы
спросить:  правда ли,  что на  родине твоей среди лета солнце не садится,  а
среди зимы не бывает дня?
     - Правда!  Там  горнило божиих чудес.  Край  этот  очень,  очень далеко
отсюда.
     - Как же ты, слепой, сюда зашел?
     - Перст провидения указал мне  друга,  и  он  довел меня  сюда.  Юность
любопытна; вижу, от нее не скоро отделаешься простыми ответами.
     - Да,   не  скоро,   дедушка!   -   примолвила  собеседница  с  лукавой
откровенностью.
     - Вам хочется, добрая госпожа, узнать повесть моей жизни. Не всякому ее
рассказываю;  но - не знаю, почему я полюбил вас так скоро, - от вас не утаю
ее.
     - Расскажи, пожалуй, расскажи, мой хороший, мой добренький старинушка!
     - Слушайте ж.  Я родился там, как вы сказали, где среди лета солнце, не
отдыхая,  совершает путь свой, где несколько зимних дней - круглая ночь, как
для слепца все дни жизни его.  Отец мой, бедный ремесленник, жил в деревушке
близ Торнео,  он выделывал кожи диких зверей;  матери я никогда не видал.  Я
был у него один как перст.  Природа странно создала меня:  в те лета,  когда
другие  рвут  играючи цветы  на  лугу  жизни,  я  бегал  детских игр,  я  уж
задумывался и,  тревожимый непонятным чувством,  искал чего-то,  сам не зная
чего.  Отроку,  дома мне было тесно,  мне было душно. В прогулках своих я не
любил ходить по спокойным пробитым дорогам;  нет,  я старался быть там,  где
следа  человеческого не  видано,  кроме  моего,  куда  можно  было  пройти с
опасением упасть и  погибнуть или с радостною надеждой быть там первым.  Как
векша{80},  вскарабкивался я нередко на один любимый утес мой,  выдавшийся в
море.  По  целым часам сиживал я  на  скале.  С  нее  взорами скользил я  по
необозримой равнине вод,  спокойных и гладких,  словно стекло, то любовался,
как   волны,   сначала  едва  приметные,   рябели,   вздымались  чешуей  или
перекатывались,  подобно нити жемчужного ожерелья;  как они,  встревоженные,
кипели от  ярости,  потом,  в  виде  стаи  морских чудовищ,  гнались друг за
другом,  отрясая белые космы свои,  и, наконец, росли выше и выше, наподобие
великанов,  стремились ко мне со стоном и ревом,  ширялись в блестящих ризах
своих. Казалось, хотели они обхватить меня своими объятиями, которых холод я
уже ощущал,  и,  ударяясь об  утес,  ропотно исчезали.  От  домашней трапезы
убегал я  смотреть на  радужную игру  северного сияния.  Когда  другие спали
крепким сном, в полуночные часы спешил я украдкой, с трепетом сердечным, как
на  условленное свидание  любви,  проводить утомленное солнце  в  раковинный
дворец его на дно моря и  опять в то же мгновение встретить его,  освеженное
волнами,  в  новой красоте начинающее путь  свой среди розовых облаков утра.
Сколько раз  в  тиши  осеннего вечера,  один  под  открытым небом,  усеянным
звездными очами,  освещенным великолепным ночником мира,  терялся я  умом  и
сердцем в неизмерности этой пустыни,  исполненной величия и благости творца!
В  эти дивные,  таинственные мгновения никто не мешал мне беседовать с  моим
богом.  Я  забывал тогда дом,  деревню,  отца -  все,  что  только знавал от
рождения;  мне казалось - я был один в свете, я сбросил с себя в прах земную
оболочку: мне было так легко, так сладостно... Изъяснить это никто не может;
чувствовать же  можно  только во  дни  отрочества,  когда  демон страстей не
разочаровал еще  нашей  жизни.  Со  слезами на  глазах  засыпал я  там,  где
заставали меня эти часы блаженства неземного.  На  другой день встревоженный
отец,  следя полуночника по  мхам  и  кустарникам,  находил меня  спящим под
открытым небом.  Хищные звери могли бы  съесть меня!  За  мои  побеги я  был
строго наказываем.
     - И поделом!  -  примолвил Вульф.  - Лучше было помогать отцу работой и
молиться дома, чем шататься, как сумасбродный, куда глаза глядят, без цели и
пользы. Ты, верно, скоро исправился?
     - Вы  не  отгадали,  господин,  я  никогда  не  исправлялся,  как  лоза
тростниковая,  которую можно гнуть, втоптать в землю, исторгнуть с корнем, а
не  переломить.  Отец мой  думал по-вашему;  так же  рассуждали соседы наши,
говоря:  "Прежде, нежели на этом малом пуков десять розог не переломаешь, из
него ничего доброго не выйдет". Они не знали, и вы, господин, не знаете, как
трудно  побеждать сильные врожденные склонности;  вам  неизвестна эта  жажда
удовлетворять  им,  эта  грусть,  рождающаяся  от  препятствий.  Запрещаемое
сделалось для  меня  еще  привлекательнее:  так  бывает  обыкновенно.  Через
несколько времени все,  что я видел великого,  ужасного, прекрасного в мире,
все,  что теснилось в грудь мою,  я хотел высказать, но высказать не простым
разговорным языком;  нет,  по  своенравному,  странному характеру своему,  я
хотел это выполнить каким-то особенным,  размеренным языком,  о  котором дал
мне понятие один английский купец, приезжавший каждое лето в Торнео и оттуда
заходивший всегда в нашу деревушку для покупки кож.  Он полюбил меня,  узнав
мою склонность к  поэзии,  как он говорил;  давал отцу моему хорошие барыши,
чтобы он не наказывал меня за своевольство; нередко, в прогулках своих, брал
меня  с  собою и  читал мне  что-то  из  книги.  Он  называл ее  "Потерянный
рай"{81}.  Я  ничего не  понимал,  но  мне  было приятно,  очень приятно его
слушать; не зная языка, мог я, однако ж, с помощью слуха сказать ему, что он
читал:  песни ли  ангелов,  у  престола всевышнего поющих ему  хвалу чистого
сердца,  или безумный ропот беснующихся на  творца своего,  бунтующий ад или
красные,  райские  дни.  Я  мог,  согласно понижению или  возвышению голоса,
разделять ударами руки моей какую-то правильную меру.  Часто говорил я сам с
собою,  читал вслух создания восторженной души,  повторял их  и  выучивал на
память.  Наконец, для меня не довольно было, что картины, мною изображаемые,
казались  мне  живыми  сколками с  природы;  не  довольно было,  что  я  сам
наслаждался ими:  я желал,  чтобы и другие чувствовали все красоты их, чтобы
они их  хвалили.  Когда я  прочел на  память одно из своих произведений отцу
моему,  он назвал меня сумасшедшим и  с угрозами посадил за работу;  когда я
прочел его одноземцам своим,  они покачали головою и молча со страхом отошли
от меня,  как от чумного.  С нетерпением ожидал я лета.  Оно пришло, и с ним
явился  англичанин,  который  один  разумел  меня.  Услышав мои  поэтические
видения,  как он  называл их,  он обнял меня крепко и,  поцеловав в  голову,
сказал:   "Ты  -   поэт!  в  Лондоне,  в  Стокгольме  поняли  бы  тебя".  Он
присовокупил, что там выучился бы я писать и передавать бумаге творения свои
так,  чтобы они не умирали.  Многое, очень многое говорил он мне тогда, чего
теперь не припомню.  С того времени слова его беспрестанно отзывались в моем
сердце;  они не  давали мне покоя и  во  сне.  "Ты -  поэт!"  -  твердил мне
беспрестанно какой-то демон.  Я не выдержал, я бежал из дому родительского и
направил путь мой в Стокгольм.  Мне было двадцать лет. Много странствовал я,
много терпел нужды и,  за чем пошел, того не нашел. Как бродягу, в Рангедале
остановили меня и записали в солдаты.
     - Порядочная холодильня для  стихотворного жара!  -  прервал  речь  его
цейгмейстер.  -  Зато  с  этого  времени повесть твоя  начнет  разогреваться
воспоминанием солдатской жизни.  Признаюсь,  старик,  люблю слушать рассказы
изувеченного  солдата  о  трудных  походах,   любимых  полководцах,   жарких
сражениях. Полки движутся, делятся, строятся; стрелки вперед - как бесенята,
перекидываются мячиками;  дуру-бабушку с костылей долой:  мигнул ей глазом -
паф!  и заколыхалась колонна неприятельская.  Весело сердцу артиллерийскому!
Летучие сметили проказы старушки и  понеслись докончить палашом,  что начала
пушка:  поле,  как мост понтонный,  стонет и,  кажется, - зыблется от топота
конницы:  врезались,  смяли,  сокрушили,  и -  наша взяла!  Виват! Здесь все
жизнь, все движение! Вот что я люблю послушать, доннерветтер! Вот тогда-то я
ушами вижу,  сердцем слышу!  А что мне до мяуканья,  с кашлем пополам, ваших
стихотворов на козьих ножках:

                Фиялочка прелестна!
                Почто в лесу цветешь?

или:

                Она сидит, она глядит...

и с места ни шагу!
     - Иному талант,  иному другой, - возразил слепец с некоторой досадой. -
Привычка -  вторая  природа.  Сколько ни  стучи  по  натянутому на  барабане
пузырю,   он  ничего  не  издает,   кроме  однообразных  звуков,   прошу  не
погневаться.
     - Старик!  -  вскричал Вульф, как порох, вспыхнувший от гнева. Он хотел
что-то присовокупить, но девица Рабе убедительно посмотрела на него, и слова
замерли на его устах.
     - Оставьте меня слушать занимательную повесть старика,  -  сказала она,
кивая цейгмейстеру, - он для меня ее рассказывает.
     - Уж конечно,  не для солдата!  - примолвил слепец с сердцем. - На чем,
бишь,  мы остановились?  Да,  помню,  помню! Волей или неволей дал я присягу
шведскому королю служить ему. Казармы, стук ружей, приказы грозного капрала,
военные  эволюции,   а   иногда  и  экзекуции  пробудили  меня  от  сладкого
сновидения.  Воображение мое угасло, сердце одеревенело. Земля представилась
мне  смрадною глыбой;  страсти,  подобно гадам,  выползали из  нор  своих  в
окружили меня; кандалы моего существования влачились по пятам моим. С лишком
восемь лет был я под ружьем.  Начальники называли меня бестолковым солдатом,
товарищи -  тюленем.  Я  искал утешений.  В часы досуга я выучился играть на
скрипке  у  органиста одной  из  церквей  упсальских,  где  полк  наш  стоял
гарнизоном.  Он  же  был  моим  учителем чтения.  Первая  книга,  которую  я
уразумел,  была псалтырь.  Горячие слезы,  капавшие на эту книгу,  исполняли
душу мою высшим наслаждением;  с ними я обрел опять моего бога. Время искуса
прошло,  и я,  за слабостью зрения,  получил отставку. Стряхнув у городского
порога  всю  нечистоту  неволи,   я  полетел  на  родину.  Но  как  там  все
переменилось!  Вместо дома отца я  нашел его могилу.  Можете судить,  что я,
неблагодарный,  безрассудный сын, чувствовал, припав на нее! Виновник смерти
отца,  думал я,  куда мне было обратиться?  Я хотел видеть предметы, некогда
мне любезные; и что ж: море показалось мне обширным гробом; над любимым моим
утесом вились вещие враны,  в ожидании, что приветливая волна подарит им для
снеди остатки того,  что был человек; черные, угрюмые тучи застилали от меня
звездное небо;  стон ветра нашептывал мне проклятия отца. Я спешил удалиться
от этих ужасных мест. Долго скитался я по селам; товарищ, столько же верный,
как  и  горе,  скрипка  доставляла  мне  пропитание,  песни  божественные  -
утешение.  Томимый жаждою познаний,  я возвратился, свободный, туда, где жил
поневоле.  Сначала  определен  я  при  Упсальском университете привратником,
потом,  долго ли,  скоро ли,  сделался в нем студентом.  Смейтесь,  господин
офицер!  вы  видите перед собою упсальского студента богословия и  поэзии!..
Мне ль оскорбляться вашим смехом -  и об Нем, чудясь, спрашивали: откуда Ему
сие?..  Неужели вы  никогда не читали в  писании:  камень,  который отвергли
зиждущие,  тот самый сделался главою угла? От господа сие соделалось, и есть
дивно в  очах  ваших?..  В  университете любил меня особенно один профессор,
Томас Бир...
     - Извините меня,  господин цейгмейстер и вы,  фрейлейн!  - сказал Фриц,
подкравшийся  к  собеседникам  и  начинавший  раскладывать  разные  блюда  с
закускою, на дорогу запасенною.
     - Ты нас испугал, Фриц! - прервала его девица Рабе.
     - Виноват!  -  продолжал кучер  с  лицом  светлым,  как  полный месяц в
морозную ночь,  потирая себе  ладонями по  груди,  будто у  него  что-нибудь
тяжелое отходило от сердца.
     - Я обрадовался,  что вижу людей живых в этой долине; между тем услышал
о Бире и хотел спросить: не сын ли его наш Адам?
     - Сумасшедший,  как отец его! - возразил цейгмейстер. - Тот смотрел все
на небо,  предвещал конец мира и  едва ли не уморил себя и  свое семейство в
богадельне;   этот  все  смотрит  под  ногами  и   болтает  беспрестанно  об
усовершении рода человеческого!
     - Пускай это говорят те,  которые сами не  видят далее ядра,  пущенного
наторелым бомбардиром!  -  воскликнул слепец с негодованием.  -  Да,  я знаю
Адама;  он любил меня,  как родного,  когда я был еще привратником. Отец его
прикрыл наготу моего ума и души крылом серафима. Божий человек! Он был добр,
яко  голубь,  и  мудр,  яко  змий.  Ему  дано  было свыше уразуметь таинства
природы,  слагать слова из великих букв ее,  начертанных перстом всемогущего
на небесах, на каждой былинке и камне, во взорах, на челе и руках смертного.
И  это называете безумием вы,  слепотствующие очами душевными,  вы,  которые
боитесь оторвать от праха звено,  приковывающее к нему дух ваш? Персть{84} и
в персти погрязли!  Злых зле погубит их,  и виноград предаст иным делателям,
иже воздадят ему плоды во времена своя.
     Грудь  слепца сильно волновалась;  негодование перехватывало слова его;
также и Вульф едва удерживал свою досаду.  Вольдемар, положив руку на колено
старика, ласково прервал его речь:
     - Друг! ты забыл о своей повести.
     - Скоро конец ее! я это знаю... Да... помню, помню... я сделался болен.
Неизвестно мне,  долго ли страдал я,  чем, куда девался мой благодетель, сын
его,  что со мною было; известно мне только, что после моей болезни я ослеп.
Поверите ли,  добрая госпожа,  с  того времени я  весь обновился:  казалось,
спало с меня проклятие отца и с ним бремя жизни;  возвратились ко мне первые
дни моей юности и с ними все,  что меня обворожало.  Слепой,  я прозрел.  Не
одни картины прежнего знакомого мне моря, любимого утеса, северного сияния и
неба,  прекрасного ночного неба  во  всем его  великолепии,  со  всею божьею
благодатью,  обстают меня: часто представляются мне такие дивные видения, за
которые цари  заплатили бы  грудами золота.  Вскоре  провидение даровало мне
новое благо.  Вольдемар нашел меня,  где -  не знаю; он так же, как и чудные
видения мои,  не  покидает слепца.  Я  свободен,  счастлив.  Чего мне желать
более?  Когда же вечный воззовет меня к себе, последняя молитва моя, чтобы в
минуты смерти просияло надо мною прежнее,  знакомое небо моей юности и  рука
единственного земного друга захватила на сердце последнюю искру жизни,  этот
последний завет ему любви моей. Товарищ! где ты? дай мне руку свою.
     Так кончил слепец повествование свое,  и высохшая рука его крепко сжала
руку вождя и друга.


                               Глава седьмая

        "ВИДЕНИЕ"

                                       Что прежде сбылося, что будет вперед,
                                       О чем ты замыслил и что тебя ждет,
                                       Все знаю!..{85}

                                                                 Подолинский

     Девица Рабе слушала Конрада из Торнео с видимым участием; неоднократно,
в продолжение рассказа,  слезы навертывались на глазах ее. Она выразила свою
благодарность с  таким добросердечием,  к тому ж в звуках ее голоса было для
слепца  столько  могущественного,  что  он  не  раскаивался в  откровенности
своей...
     Цейгмейстер  думал:  "Недаром  этого  чудака  на  родине  его  называли
безумным - в жизни его не вижу ничего рассудительного, основательного".
     Прекрасная спутница изъявила желание посмотреть на гусли, ею никогда не
виданные, и Вольдемар спешил удовлетворить любопытство ее, не только раскрыв
их,  но и  объяснив их устройство.  Внимание рассматривавших этот инструмент
привлекла  также  раскрашенная картинка,  приклеенная ко  внутренней стороне
крыши.  На ней грубо изображены были несколько густых дерев, посреди которых
сидел в  гнезде урод  необыкновенной величины:  он  надувался и  выпускал из
огромного рта  воздух наподобие снопа  лучей.  Против него  гордо выезжал на
борзом коне рыцарь,  устремив на  противника стрелу по натянутому луку.  Под
картинкою  начертано  было  строк  до  двадцати  на  неизвестном  для  наших
наблюдателей языке.
     - Ба, ба, ба! - вскричал Вульф. - Если б не борода, я принял бы молодца
на   дереве  за  майора  трабантского  его  королевского  величества  полку,
Фейергрока, когда он из-за батареи стаканов и бутылок пускает в подступающих
к нему фузеи табачного дыма.  Смерть на пуховике,  если я лгу!  Расскажи-ка,
любезный,  что изображается на  этой картинке и  что за тарабарщина написана
под нею?
     - Картина взята из русской сказки "Илья Муромец",  - отвечал Вольдемар.
- Храбрый,  великодушный рыцарь,  защитник родной  земли,  стариков,  детей,
женщин  -  всего,  что  имеет  нужду  в  опоре  храброго,  едет  сразиться с