Приятно любоваться им в таком благородном представителе, как
вы,  любезнейший господин Паткуль!  Может быть...  признаюсь, я простер свою
осторожность слишком далеко, свои виды слишком утончил. Кто без ошибок?.. Не
могу найти пристойного вам благодарения;  вы советник смелый, горячий, но не
менее того полезный.  Ваша голова -  огнедышащая Этна;  но моя - она снегами
лет уже покрывается -  имеет нужду в  сближении с  вашею.  Вы истинный слуга
царский!  (С  чувством.)  Дайте мне руку вашу.  Мы  подумаем,  мы сообразим,
прочтя драгоценные сведения,  посредством вашим доставленные. Что еще скажет
нам приятель Шлиппенбах?  (Читает.) - "...решился ударить на русское войско,
когда оно менее, нежели когда-либо, ожидает его, для чего и отдал уже приказ
полкам своего корпуса,  17/29  июля,  стягиваться к  Сагницу,  а  небольшому
отряду идти из  Дерпта к  устью Эмбаха,  сесть там на приготовленных шкунах,
переправиться через  озеро  Пейпус{196}  и  сделать  отчаянное  вторжение  в
Псковскую и  Новгородскую провинции,  не  отдаляясь от  Нейгаузена,  который
отряду  и  главному корпусу  считать  точкою  соединения".  -  (С  некоторым
волнением чувств.) Стан русский точкою соединения шведских войск?  Там,  где
мы теперь обретаемся?  Прекрасно,  господин Шлиппенбах!  Переправиться через
Пейпус?  Замыслы хитрые и, прибавим слова его превосходительства, отчаянные!
Хорошо сказано, так ли сделается? Мы будем учтивее; мы избавим его от трудов
дальнего похода.  (Встает с  кресел;  в  размышлении прохаживается несколько
времени взад и вперед, положив руки назад; потом садится опять на свое место
и   продолжает  разбирать  бумаги.)  -   "Копия  с  рапорта  мариенбургского
коменданта подполковника Брандта". (Читает про себя, потом говорит вслух.) -
Час  от  часу  лучше!   Вообразите,   любезнейший  господин  Паткуль,   и  в
Мариенбурге,  в  этом муравейнике,  закопошилось шведское самолюбие.  Брандт
почитает гарнизон свой по месту,  обстоятельствам и духу неприятелей -  они,
кажется, сговорились забавляться на счет наш! (смеется) не в меру усиленным,
а  заставу близ Розенгофа слишком ослабленною,  почему и предлагает главному
начальнику   шведских   войск   вывести   большую   часть   гарнизона,   под
предводительством своим,  к  упомянутой заставе,  в  Мариенбурге оставить до
четырехсот человек  под  начальством какого-то  обрист-вахтмейстера Флориана
Тило фон Тилав, которого, верно, для вида, в уважение его лет и старшинства,
оставляют комендантом.  Но  при  этом тупом,  заржавленном ефесе должен быть
блестящий, троегранный клинок, с вытравленными на нем словами чести и долга,
которые  уничтожишь разве  тогда,  когда  эту  благородную сталь  изломают в
мелкие куски.
     - Вы говорите, конечно, о цейгмейстере Вульфе, который, как объясняются
здесь, стоит целого гарнизона. Вот маленький план крепости Мариенбургской. Я
хочу сам быть при осаде ее и лично ознакомиться с храбрым ее защитником.
     - Теперь в  принципии,  -  сказал фельдмаршал,  вступя опять в  прежнее
хладнокровное состояние, - постараемся разведаться с прециозным разумником и
храбрецом  Шлиппенбахом  и  воспользоваться собственными  его  умыслами.  Мы
предупредим его. С главными силами авансируем ныне ж форсированными маршами.
Если потребно,  посадим лейб-пехоту царского величества на коней черкасских,
разобьем   форпост   при   Розенгофе,   приведем  в   конфузию  голову   его
превосходительства в  Сагнице и померяемся с ним в равнинах гуммельсгофских.
Переправы через Эмбах будут трудны;  но  русский с  преданностью к  царю,  с
крепким упованием на  бога  и  святых его  чего не  преодолеет?  Мы  посадим
сильную партию охотников на лодках, под командою генерала Гулица, толкнем их
на  воды  и  увидим,  как  осмелится  нога  шведа,  этой  заморской  погани,
осквернить землю русскую,  святую,  великую отчину наших царей,  опочивальню
божиих угодников!  Я  хочу,  чтобы  в  то  же  время,  когда знамена русские
водрузятся с  честью на  горах ливонских,  развеялся флаг  моего государя на
водах  Пейпуса  и  победа  нашего  маленького  флота  порадовала сердце  его
создателя.  Или я  не  боярин русский,  не главнокомандующий армиею царского
величества!  Но чем наградим мы...  того?.. Не хочу называть его шведом: это
название помрачает его достоинства.
     - Господин фельдмаршал! Он золота не берет.
     - Что ж ему надобно?
     - Нечто драгоценнее золота,  но этому нечто не пришла еще пора.  Теперь
же просит он, когда совершится с успехом настоящий поход, свидетельства руки
вашей о  пользе,  оказанной им  русской армии.  Он  желает со  временем быть
известным государю.
     - Столь важной консеквенции сведения,  нам доставленные, сами собою уже
заслуги великие;  они достойны аттенции царского величества;  что ж  до меня
надлежит,  то я  всегда готов дать ему требуемую аттестацию.  Но...  скажите
мне, пожалуйте, для какого резону он от нас скрывается?
     - Это тайна,  которая не мне принадлежит:  она лично до него касается и
не относится к пользе, равно как и вреду вверенного вам войска.
     - В  таком случае я не имею права и не желаю исследовать эту тайну.  А!
вот еще бумажка!  (Читает про себя и смеется.) Ха,  ха,  ха!  Это,  видно, в
придачу, чтобы смешать дело с бездельем. Здесь описаны маневры, которыми ваш
плутища Фриц  достал  в  какой-то  Долине  мертвецов репорт Брандта.  Бедный
дефанцор Мариенбурга!  в  какую  попал  ты  ловушку!  Вот  какими средствами
приобретаются  секреты,   от   которых  зависит  участь   нескольких  тысяч!
Полюбуйтесь этим описанием,  как штуками из итальянской комедии или чудесами
тысячи и  одной  ночи.  (Передает Паткулю бумагу.)  Это  будет  вам  очень к
сердцу.  (Свищет в серебряный свисток.  По знаку этому являются в одно время
карла и необыкновенной величины гайдук.)
     - Оба молодцы!  -  запищал карла, вытягиваясь подле исполина. - А я чем
не гвардеец?
     - Только на разную стать, - прервал, смеясь, фельдмаршал.
     - Понимаю,  велика Федора,  да дура;  мал золотник,  да дорог;  а  я по
глазам твоим вижу, Боринька, кого ты выберешь: меня!
     - Отгадал;  принеси-ка фитиль,  - сказал Борис Петрович, и карла спешил
выполнить его требование.  Восковая свеча в  медном подсвечнике,  на  козьих
ногах,  величиною  почти  с  маленького  исполнителя,  была  подана,  и  все
прочтенные бумаги, кроме мариенбургского плана, сожжены.
     - Голова есть  лучший ларец  для  хранения подобных бумаг,  -  произнес
Паткуль,   встал   с   своего  места,   невольно  обернулся  в   опочивальню
фельдмаршала,  где  стоял  образ Сергия-чудотворца,  и,  как  будто вспомнив
что-то важное,  имевшее к этому образу отношение,  присовокупил: - Я имею до
вас   просьбу.   Такого  она   роду,   что  должна  казаться  вам  странною,
необыкновенною. Не имею нужды уверять вас, что исполнение ее не противоречит
ни чести вашей, ни вашим обязанностям.
     - Потому что я  в  этом не  сомневаюсь.  Готов выслушать желание ваше и
исполнить его.
     - На   нынешний  день   паролем  -   Троицкий  монастырь,   лозунгом  -
Сергий-чудотворец.
     - Точно.
     - Прикажите  отменить  их  и  назначить другие,  пока  мы  будем  иметь
проводником  шведа  нашего,  который  берется  быть  нашим  путеводителем до
форпоста розенгофского,  а там заменит себя столь же верным человеком. Сверх
того, на целую неделю, если можно - на две, надобно снабдить его паролями. В
противном  случае  мы  потеряем  этого  бесценного человека.  Для  чего  это
делается, скажу опять: это не моя тайна!
     - Опять тайна!  (Фельдмаршал задумывается;  немного погодя произносит с
важностию.) Господин генерал-кригскомиссар, в армии, мне царским величеством
вверенной,  я дал мое слово и не переменю его. Надеюсь, что моя доверенность
не будет употреблена во зло кем бы то ни было.
     - Паткуль,  дворянин лифляндский и  ныне  русский подданный,  Паткуль -
человек просто,  без всяких других титлов,  чести своей не отдаст за корону.
Вам известно,  что он  никогда не полагал этой чести на одни весы с  жизнию,
что он потерею первой мог купить не только вторую, но и в придачу богатства,
чины,  благосклонность монарха властолюбивого,  и  ни  одной минуты не был в
нерешимости выбора.  И  когда б  я сделался не я,  когда бы я имел несчастие
потерять это  сокровище,  когда б  я  был  в  состоянии забыть милости Петра
Великого,  государя моего и  благодетеля,  не должны ли б  и тогда соединять
меня  крепчайшими узами  с  выгодами  России  польза  моего  отечества,  моя
собственная,  личная  польза?  Вспомните,  что  голова моя,  которую слишком
дорого ценили два короля шведских,  не умел ценить польский и которой только
один русский монарх положил настоящую цену,  ни выше, ни ниже того, чего она
стоит,  что голова эта была под плахою шведского палача и  ей опять обречена
местию Карла.  Месть,  для меня сладостная,  возвышающая меня в глазах целой
Европы!  Король,  бич  севера,  ужас  народов,  мстит  бедному  лифляндскому
дворянину!  Ему не столько сладостны победы над царями, как видеть Паткуля у
себя в плену!  Какое удовольствие,  какое наслаждение думать об этом!  Вы не
знаете этого чувства -  я,  я  его знаю и не променяю на лучшие блага жизни!
После того помыслю ли я?..  Нет, господин фельдмаршал, даже намек подозрения
есть уже несправедливость.
     - Может быть;  но вы сообразите сами, сколь странны требования ваши при
стечении обстоятельств.
     - Я  предупреждал вас об этом;  повторяю еще,  тайна эта принадлежит не
мне - лицу, которое составляет часть вашего войска одними заслугами ему, без
всяких еще за них вознаграждений.
     - Слово дано,  и  мы будем только помнить об исполнении его,  -  сказал
военачальник,  подавая дружески руку Паткулю. После того поспешил он сделать
нужные  распоряжения к  немедленному походу  и  приказал протрубить сбор,  о
котором заранее извещены были полковые командиры.


                                Глава пятая

        "ТАИНСТВЕННЫЙ ПРОВОДНИК"

                                                   Прекрасное свободно!{200}

                                                                   Жуковский

                                           Как божий гром,
                                           Наш витязь пал на басурмана.{200}

                                                                      Пушкин

                                       И то была не битва, но убийство!{200}

                                                                   Жуковский

     Горы гангофские покрывались уже  вечернею тенью;  между ними Муннамегги
одна  поднимала  светлую  голову  свою,  на  которой  любят  останавливаться
последние лучи солнца.  В темени одной из этих гор,  ближайшей к Нейгаузену,
на  сером  мшистом  камне,   сидел  Вольдемар,  грустный,  беспокойный,  как
преступный ангел, рукою всемогущего низверженный с неба. Он был один. Даже с
ним не было и  слепца,  неразлучного его товарища.  Кругом его страна дикая,
безответная,  и чем обзор ее беспредельнее, тем более пустота ее расширялась
для  него,   тем  сильнее  теснило  его  сиротство.  Не  гукнет  нигде  звук
человеческого голоса,  не  дает  около него  отзыва жизнь хотя дикого зверя;
только стая лебедей,  спеша застать солнце на  волнах Чудского озера,  может
быть родного,  прошумела крыльями своими над его головою и  гордым,  дружным
криком свободы напомнила ему тяжелое одиночество и неволю его.  Мрачные думы
обступали Вольдемара;  взоры его,  полные душевной тревоги, прикованы были к
стороне Новгородка Ливонского.
     Потух золотой крест на печорском монастыре,  по-видимому, утешавший его
своим сиянием;  стерлись и  светлые точки,  едва мелькавшие в стане русском.
Тени  обхватили уже  и  венец  Муннамегги.  Туманами  подернулись долины  и,
обманывая взор,  разлились обширными озерами,  из которых, подобно островам,
выглядывали одни верхи гор.  Вскоре из мнимых вод вышел полный месяц;  будто
качаясь  над   ними,   приподнимался  и   осветил  эти  верхи.   Прекрасная,
величественная картина!  Но она не трогала,  не занимала Вольдемара. В стане
русском были его взоры, мысли и сердце; там он был весь. Он видел с трепетом
сердечным,  как зажигались там огни, все такие же бесчисленные, как и вчера.
"Почему их не меньше?" -  спрашивал он сам себя с горестным чувством. "Может
быть, - думал он опять, себя утешая, - это военная хитрость".
     Окрестность молчала,  как  обширное кладбище;  верхи  гор,  рассыпанных
посреди  туманных  вод,   казались  ему  огромными  могилами,  где  покоятся
обитатели этого  края,  уже  опустевшего.  Но...  вскоре почудился ему  шум,
подобный стону  дальнего водопада.  Он  ловит  его  жадным слухом,  прилегши
головою к  земле,  и слышит как бы подземный гром.  Яснее и яснее становится
шум  этот  до  того,  что  Вольдемар  может  уже  различить  конский  топот.
Действительно,  топот приближался,  еще, еще, и - умолкнул разом. Вместо его
послышался ему какой-то неясный шелест, будто шептались друг с другом, будто
шуршала одежда  на  движущемся человеке.  Сердце у  Вольдемара затрепетало в
груди, как голубь.
     - Боже! это они! - произнес он, становясь на колена и поднимая слезящие
очи к светло-голубому небу. - Господи! подай мне силы совершить начатое.
     Вдруг из мертвой тишины раздался женский голос, он пел латышскую песню:

                О мой Генсхен, божье дитятко,
                Что везешь ты на возу?
                    Лиго! лиго!

     Вольдемар отвечал дрожащим, вынужденным голосом:

                Золоты венцы девицам,
                Парням куньи шапочки.
                    Лиго! лиго!*
     ______________
     *  Это  буквальный перевод латышской песни.  Лиго -  все равно что наша
Ладо.  Слово это часто употребляется латышами в  песнях их,  особенно в тех,
которые они поют на Иванов день.

     - Вольдемар!  -  крикнула женщина, поднимая голову из тумана, как наяда
из водной области своей.
     - Ильза!  -  перекликнулся он,  нахлобучил шляпу  с  длинными полями на
глаза,  окутался плащом,  спустился с  горы  и,  протянув руку  маркитантше,
потонул с нею в тумане.
     - Я привела к тебе отряд русских,  -  сказала она ему на том языке,  на
котором пела. - Но ты дрожишь, Вольдемар?
     - Ничего,  это от  холода.  Вы заставили меня слишком долго дожидаться.
Где ж...
     - Здесь,  близко.  Вот тебе записка от начальника русского, другая - от
Паткуля. Будь осторожен: тебя ищут. Беги при первом случае!
     - Бежать?..  Нет,  лучше умереть.  Пускай казнят меня, только на родной
земле!  - произнес глухо Вольдемар и увлек свою спутницу к толпе, рябевшей в
густом слое паров.
     - Где  проводник?  -  закричал один  из  толпы,  казавшийся начальником
татарским.
     Ильза указала на своего товарища.  Подвели бойкую черкесскую лошадь,  и
два калмыка собирались уже силою втащить Вольдемара на нее и привязать его к
седлу, как они обыкновенно делывали это с другими проводниками своими; но он
гордо взглянул на малорослых азиятцев, оттолкнул обоих так, что они полетели
в  разные стороны вверх  ногами,  вспрыгнул на  коня  и,  гаркнув молодецким
голосом по-русски:
     - За  мною!  с  богом!  -  прорезал себе  дорогу сквозь толпу  татар  и
поскакал вперед.
     За  ним  последовали Ильза  на  двухколесной своей тележке и  татарский
всадник  (это  был  Мурзенко),   отпотчевавший  сначала  нагайкой  тех  двух
негодяев, которые оскорбили проводника, и наказавший своей команде строгое к
нему уважение. По следам их понеслись гусем пятисотни казацкая, башкирская и
калмыцкая,  Преображенский полк на лошадях, девять полков драгун, московские
гусары,  копейщики и  рейтары.  (В это же время генерал Гулиц с  несколькими
сотнями охотников пустился на  лодках по  водам Чудского озера.  Семеновский
полк был потребован государем к Нотебургу.)
     С судорожным ропотом проснулся край, доселе спавший мертвым сном. Глухо
стонала земля от  топота конницы;  но всадники молчали,  будто окаменелые на
конях  своих.  Казалось,  эскадроны мертвецов неслись в  полуночные часы  на
крыльях  бури.  Кое-где  раздавалось ржание  коней,  и  то  немедленно  было
удерживаемо рукою,  управлявшею ими;  редко где стучало оружие об оружие,  и
тотчас стук  этот замирал,  как  будто и  металл согласовался в  эти  часы с
подчиненностью человека.  В  отряде из  нескольких тысяч -  все  было память
данного  приказа,   все  было  жажда  победы!  Тем  лучше  выполнялась  воля
начальства,  что она согласовалась и с чувством всего войска. Солдат, так же
как  и  любовник,  охотник до  ночных приключений,  сулящих ему  условленную
победу;  вообще русский любит удалые затеи,  отвагу.  Вырвать,  да подать; в
одно ухо влезть,  в другое вылезть -  его любимые поговорки,  означающие дух
народный. Ночь с ее голубым небом, с ее зорким сторожем - месяцем, бросавшим
свет утешительный,  но не предательский, с ее туманами, разлившимися в озера
широкие, в которые погружались и в которых исчезали целые колонны; усыпанные
войском горы,  выступавшие посреди этих волшебных вод, будто плывущие по ним
транспортные,  огромные суда;  тайна, проводник - не робкий латыш, следующий
под нагайкой татарина,  -  проводник смелый, вольный, окликающий по временам
пустыню эту и  очищающий дорогу возгласом:  "С богом!"  -  все в этом ночном
походе  наполняло сердце  русского  воина  удовольствием чудесности и  жаром
самонадеянности.
     Так  несся  более  двух  часов  конный  отряд,  вверенный таинственному
вожатому.  Густой туман все еще лежал по  земле;  свет месяца не  ослабевал.
Вольдемар  оглянулся  кругом.  Впереди  было  несколько рощиц  и  пригорков;
кое-где,  сквозь  густые  пары,  окутавшие землю,  мелькали  огненные пятна,
которые загораживали иногда маленькие тени.  Он  остановился,  за  ним  весь
отряд  по  свисту Мурзенко.  С  помощью переводчицы Ильзы Вольдемар объяснил
татарскому начальнику,  а этот передал,  кому нужно было, что они сделали от
Нейгаузена близ шести миль,  что  они  находятся в  трех верстах от  заставы
шведской,  состоящей из эскадрона рейтар и расположенной за речкою Шварцбах,
что  при  переправе будет работа коням и  что  для часового отдыха не  найти
лучшего места,  как  то,  где они находились.  Он  же,  проводник,  брался с
несколькими  казаками  содержать  впереди  пикет.   Огоньки  же,  видимые  в
некоторых местах,  говорил он,  не  должны никого тревожить,  потому что они
разложены крестьянскими детьми,  стерегущими в  ночном свои стада;  а хотя б
между ними были и старшие,  то известно,  прибавлял Вольдемар,  что латыш не
тронется с места, пока не пойдешь к нему под нос и не расшевелишь его силою;
без  того  целое  войско может пройти мимо  него,  не  обратив на  себя  его
внимания.  В самом деле,  маленькие пастухи обоего пола,  топорщась в кружок
около разложенных огней,  едва светящихся в тумане, беззаботно перекликались
по  рощам песнями своими,  как ночные соловьи;  в  одном месте пели стих,  в
другом продолжали другой,  так  далее,  и  вдруг  в  разных местах соединяли
голоса свои в один дружный хорный припев:  "Лиго! Лиго!" Разнообразные звуки
колокольчиков,  привешенных  к  шее  пасущихся  стад,  покрывали  эти  песни
каким-то чудным строем.
     Лукавый татарский наездник,  Мурзенко,  сквозь щели  глаз своих,  успел
выглядеть проводника в лицо и с того времени имел к нему полное доверие.
     - Моя знаят, его не обманет, - говорил он начальнику отряда.
     Как  сказано,  так  и  сделано.  Всадники облегчили лошадей.  Возможная
тишина продолжалась между ними.  На  пикете было совещание,  как  напасть на
заставу  неприятельскую.  Совет  составляли  Мурзенко,  Паткуль  и  какой-то
высокий воин,  которому все оказывали особенное уважение.  Вольдемар передал
им через своего толмача, Ильзу, предложение, чтобы, как скоро отряд подъедет
к  реке,  небольшой его  части отчаянно перенестись прямо вплавь через реку,
зажечь форпост,