рис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
   - Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло  просмотрев
пропуска.
   - Все, - сказал Джемс.
   - Открыть мешки!
   Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая  с  коней,  заглянули
внутрь.
   - Сколько шкурок?
   - Пять.
   - Есть лицензия?
   Джемс протянул и лицензию.
   Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на  меня,
стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
   - Вы что, немые? Почему ты молчишь?
   - Вас трое, а говорит один, - сказал я.
   Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто  с  сознанием  собственного
превосходства.
   - Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Имя?
   - Жорж Ано.
   - Чем занимаешься?
   - Фотограф, - отвечал я, не задумываясь.
   - Пасс!
   Я уже знал, что "пасс" означает "паспорт", и ответил, пожав плечами:
   - Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска.
   - Знаток законов, - усмехнулся опять полицейский, - так полагай впредь,
что смирение, а не дерзость украшают путника. - Он подождал  моего  ответа
и, видя, что я готов усвоить его  совет,  добродушно  прибавил:  -  Ладно,
отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а  то  придется
добираться пешком. А это вам не до угла на работу.
   Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За  ним  затрусили  и
его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
   - С ума сошел! - вз®ярился Толька. - Зачем было спорить? Всех  подвести
мог.
   - Надо уметь сдерживаться, Анохин, - присоединился  к  нему  Зернов.  -
Сейчас это умение для нас важнейшее.
   - А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. -  Конечно,  с
"быками" зря связываться не  стоит,  но  Сопротивление  -  это  не  только
сдержанность. Нет, не только, - с вызовом повторил он.
   Как Зернов умел успокаивать эти  юношеские  страсти-мордасти,  по  себе
знаю.
   - Мы младенцы в вашем  Сопротивлении,  мой  мальчик,  -  сказал  он.  -
Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
   И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником.  Он  не
провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами "в маки".
   Вот как это случилось.
   Накануне нашего от®езда мне не спалось. Может быть, ностальгия,  жаркий
вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах  чужих  цветов,
мерцание чужих звезд в  безлунном,  как  всегда,  небе.  Рядом  тихо  спал
Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть,  тоже  не  спал.
Наконец он чиркнул  спичкой  из  коробки  со  шведской  этикеткой:  "Вега.
Стокгольм". Огонек осветил спящих, но никто не проснулся.  "Не  спится?  -
шепнул он. - Пошли на балкон". - "Лучше в сад. Собак нет.  Спустимся".  Не
одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила
нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула,  мы
замерли. Голос Стила спросил:  "Ты  закрыл  дверь  в  сад?"  Голос  Джемса
ответил: "А зачем? Кто войдет? Смешно". Мы не могли двинуться  ни  вперед,
ни назад - скрипучая лестница выдала бы наше  присутствие.  Получилось  бы
неловко и стыдно...
   А разговор между тем продолжался.
   - Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
   - Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
   - Разве мы нейтральны?
   - Мне этого мало, пап.
   Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
   - Мне будет трудно без тебя, мальчик.
   - Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки  в  лесу.
Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.
   - По-моему, она тебе нравилась.
   - Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
   - Рискуешь, Джемс.
   - Без риска нет драки.
   - А если без них?
   - Это моя пятерка. Все уже согласовано.
   - Им дадут другого.
   - Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на  каждом  шагу
могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
   Я услышал рядом тихий  смешок.  Должно  быть,  Зернов  тогда  же  решил
вернуть комплимент Джемсу.
   А разговор не утихал.
   - Не боишься провала?
   - Будем осторожны. Мы не спешим.
   - А если?
   - Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства  -  это
лодка, в которой поплывут они сами.
   - Значит, отель "Омон"?
   - Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
   - Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
   - Фляш - это твоя инициатива.
   - Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
   - Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться,  а  Этьен  для
них только владелец отеля. Я буду связан с ними - не он.
   - А если провал не по их вине?
   - Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно  что  заподозрить
Модюи или Грима.
   - Тес... без имен, сынок.
   - Но мы одни.
   - Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
   - Хорошо, отец.
   - Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
   В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
   - Слыхал? - шепнул Зернов.
   - Этьен и "Омон"?
   - Он уже не портье.
   - Растут люди.
   - Какой ценой?
   - А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
   - Смотря какая память.
   Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе.  Легли  -  не  хотелось
будить  ребят.  А  думали,  вероятно,  о  том  же:  слишком   уж   знакомо
приоткрывалась  завеса  будущего.  Парижский  отель  "Омон",  где  розовые
"облака"  показали  нам  самую  страшную  из  своих   моделей   -   модель
воспоминаний гестаповца Ланге и  его  агента  Этьена.  Мы,  живые,  прошли
сквозь эту гофманиаду, искромсав и  сломав  ее.  В  реальной  жизни  Этьен
повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он  не  сохранил  памяти  своего
земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А  если?  Не
преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как  и  все
наше путешествие в никуда?
   Мысль об этом не покидала меня до от®езда - мы  расстались  с  "сердцем
пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом
двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем  в  плавнях,  долгий
пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора  Купера,  не
хрустнув  веточкой,  не  сломав  сучка  и  ни  разу   не   запутавшись   в
подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не  вышли  на  просеку,  где
пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус
наш еще не подошел, а "быки" уже скрылись  из  виду,  оставив  на  душе  у
каждого тревогу и отвращение.
   - В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
   - Не такая.
   - Полиция везде полиция.
   - Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
   Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу
по-своему.
   - Может быть, действительно моделирован  фашистский  режим,  -  подумал
вслух я.
   Зернов не согласился.
   - Не следует механически переносить привычные социальные  категории,  -
сказал он. - Фашизм - это порождение определенных экономических условий  и
политической ситуации. А  здесь,  скорее  всего,  что-то  вроде  диктатуры
гаитянского божка с его тонтон-макутами.
   Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили
по-английски по привычке для Мартина,  не  для  него.  А  он,  конечно,  и
половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое  жадное
внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание  понять,  вобрать  в
себя все услышанное, стать как бы вровень с  нами,  что  сразу  исчезла  и
напускная его серьезность, и мальчишеская игра в "отца-командира". Он  был
удивительно красив, этот юноша, - не лицом, нет,  а  своей  всем  открытой
душевной чистотой. Интересно, гордились ли "облака" таким цельным и чистым
созданием и неужели не видели разницы между ним и  полицейским,  поучавшим
меня послушливому  смирению?  Нужно  ли  было  повторять  мир,  в  котором
существовали рядом и  эта  горилла  в  золотогалунном  мундире,  и  Феб  в
ковбойке,  может  быть  встретившиеся  на  Земле  где-нибудь  на   уличной
демонстрации?
   Мысль оборвал  донесшийся  издалека  металлический  лязг;  сквозь  него
пробивался  частый  стук  копыт,  подкованных  толстым  железом,  -  такие
подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную  дорогу.  Джемс
вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите  костер.  Омнибус!"  -  и  выбежал  на
проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном
и Диккенсом.
   Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и
запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный
шестеркой  рослых  лошадей  цугом.  На  передке,  не  совсем  обычном  для
автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной
диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный
вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей  -  громадина  дрогнула  и
остановилась. Интересно, что в Москве или  Париже  мы  не  назвали  бы  ее
громадиной:  любой  городской  автобус  воспринимаешь  повсюду  как  норму
уличного движения. Но здесь,  в  лошадиной  упряжке  с  двумя  гигантскими
оглоблями, он показался  нам  чудовищных  размеров  каретой.  Но  делиться
впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую  без  пневматики
дверь,  кондуктор-негр  оторвал  нам  розовые   талончики   и   равнодушно
отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная
прогалина за окном потянулась назад.
   И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие  свечи  в
закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже  не
двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры
были похожи: бородатые парни  в  джинсах  и  шортах,  девчата  с  короткой
стрижкой,  полуобнявшиеся  парочки.  Впереди  кто-то  бренчал  на  гитаре,
доносился   знакомый   мотив    французской    песенки,    что-то    вроде
"миронтон-тон-тон, миронтэн"; кто-то смеялся, кто-то спал.
   Я тоже попытался заснуть,  измученный  долгим  и  трудным  походом,  но
каждый раз просыпался, когда вагон жестоко  встряхивало  на  средневековых
ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился  свист  бича,  мерный  стук
копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала  мне  незнакомая  россыпь
звезд,  посреди  которой  чуточку  ярче  мерцал  двойной  звездный   гриф,
расширяющийся книзу восьмеркой - профилем большой  концертной  гитары.  На
ней, вероятно, играл какой-нибудь здешний космический великан.
   Так завершилась  прелюдия  к  фильму,  какой  мне  никогда  не  удастся
заснять.




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА


        13. ФОТО ФЛЯШ

   Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но
в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я  выглянул  в
окно, высунувшись чуть ли  не  до  пояса.  Светильник  оказался  невысоким
уличным фонарем, видимо газовым, - такие я  видел  в  старых  американских
фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка,  где
и стоял наш омнибус. Во всю  длину  переулка,  насколько  позволял  видеть
фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес  на
толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались  лесенки.  Частые
окна светились прямоугольными клеточками. Казалось,  не  переулок  это,  а
пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных  дачных
поезда -  встретились  и  вот-вот  разойдутся.  Дома  по  улице,  большие,
бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми  огоньками  в  окнах.
Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой  улице,  похожей
на улицу из американского вестерна вроде "Великолепной семерки".
   - Что это? - спросил я кондуктора.
   - Застава, - сказал он, зевнув.
   - Где?
   - На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, - засмеялся он и  вдруг
засвистел в подвешенный на груди свисток.
   Ребята вскочили:
   - Что случилось?
   - Приехали, - сказал я.
   Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.
   - А кто живет в этих вагончиках? - спросил я у Джемса.
   - Полицейские, - нехотя процедил он, - заставники и отпускники.
   Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не  спрашивал.
Но кондуктор подхватил тему.
   - А им что? - сказал он. - Отпустили на покой - и живи. И дом и стол  -
все задаром. И заставникам до работы рукой подать.
   - А вам далеко? - дипломатично осведомился я.
   - На конный двор. А утром домой. В Гарлем, - прибавил он.
   Мы  с  Мартином  переглянулись.  Неужели  Нью-Йорк?  Но  какой?  Начала
прошлого века или голливудский из павильонов "Твэнтис сенчури фокс"?
   Застава оказалась бараком из  рифленого  железа  с  длинным  прилавком,
перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом  столе  без  скатерти  и
клеенки  четверо  "быков"  резались  в  покер.  Все   это   были   те   же
золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и  тощий,
был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые  нашивки
украшали его рукав.
   - Пропуска! - буркнул он, не вставая.
   Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
   - Конни, - сказал он младшему, - поди проверь. Кажется, это последние.
   Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями  в  толстой
книге и сказал тощему:
   - Все из французского.
   - Так позвони и проверь.
   Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком  -  обыкновенный
черный аппарат без диска. А ведь Стил  говорил,  что  телефонной  связи  в
Городе нет. Но Конни преспокойно  поднял  трубку  -  нормальную  трубку  с
мембраной и микрофоном, - назвал  странно  короткий  номер,  что-то  вроде
"один-тринадцать", подождал и спросил:
   - Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.
   - Какое тебе дело? - нетерпеливо вмешался тощий. - Сверяй имена.
   Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из  французского
сектора и отметил в регистрационной книге: "Четверо с улицы Дормуа, один с
Риволи", мотнул головой и положил трубку.
   - Последние, - удовлетворенно сообщил он тощему с  двумя  нашивками,  -
все прошли. Пропавших нет.
   - Слава Иисусу. Твоя сдача, - сказал тощий и прибавил, даже не взглянув
на нас:  -  Можете  подождать  здесь  до  утра,  только  молча.  А  хотите
разговаривать - ступайте на улицу.
   Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что
мы не пропали. Смешно!
   - Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за
аппарат, по которому нас проверяли? - спросил я Джемса.
   - Тебя ни к одному аппарату не подпустят, - процедил он сквозь зубы.  -
Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь
сотней номеров и запретила распространение.
   - А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.
   - Потому что из тюрьмы  бегут.  За  девять  лет  численность  населения
Города сократилась почти на четверть.
   - А какова же численность?
   - Перепись проводилась три года  назад.  Данные  не  публиковались.  По
слухам, больше миллиона.
   Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что
обладали  многими  благами  жизни,  какие  ему  и  не  снились,  и   более
несчастных, потому что не имели  единственного,  что  имел  он  -  свободы
распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, - они
сидели рядом на ступеньках  деревянного  крыльца,  вглядываясь  в  полоску
света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.
   - Одноэтажная Америка, - сказал Зернов.
   - Дальний Запад, - сказал Мартин.
   - Кинематографический, - сказал я.
   Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему  непонятно,
прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:
   - Город растет только в эту сторону  -  на  юг.  На  севере  -  горы  и
рудники, железная дорога к шахтам и колючая  проволока.  Ни  селиться,  ни
бродить здесь не  разрешается.  Восточный  лес  считается  непроходимым  -
сплошные завалы и полчища всякой твари -  пауки,  муравьи,  змеи.  Заречье
облюбовано  "дикими",  но  для  горожан  и  полиции  это  далеко  и   тоже
труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу  лес  реже  и  безопаснее,
есть дороги, ходят омнибусы.
   - А запад? - спросил Зернов.
   - Запад закрыт  и  патрулируется  полицией,  оттуда  идут  грузовики  с
продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор  на
севере до пустыни на юге. Пустыня  тоже  непроходима  -  зыбучие  пески  и
безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.
   - Так почему же Город растет, если население его уменьшается?
   - Трудно жить в центре. В небоскребах  американского  сектора  заселены
только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не  действуют.
А у французов на  третьем  и  на  четвертом  живут  только  бедняки:  воду
приходится  носить  самим  из  уличных  водоразборных  колонок.   А   выше
четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.
   Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда
сие?  Почему  захирел  Город,  смоделированный   с   земных   образцов   с
математической  точностью?  Почему  естественный  с   годами   технический
прогресс  здесь  обернулся  регрессом?  О  чем  забыли,  чего   недодумали
"облака", воспроизводя детали непонятной им  человеческой  жизни?  На  эти
вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим.
   - Почему мы должны ждать утра? - вдруг спросил Мартин.
   - Ночью нет транспорта, - ответил Джемс. - Нет света. Фонари  только  у
полицейских застав.
   - Средневековье, - заметил я мрачно.
   Никто не откликнулся, хотя я и произнес это не по-русски,  на  понятном
для всех, но родном только для Джемса и Мартина, привычном уже и  все-таки
чужом для меня языке. Да я и сам себе стал чужим, с переиначенным  именем,
придуманной биографией и неистребимой тоской по дому. Что отделяло меня от
него - цифры с кишкой нулей  или  ничто,  вакуум,  быть  может,  неведомое
силовое поле? Но даже эту дорогую тоску приходилось прятать здесь, в чужом
мире с чужими закатами и рассветами. Вот уж заалел над  рыжими  от  дождей
домами, над близкой синевой леса этот рассвет, опять обещавший нам  что-то
новое. И первый свист бича тронул розовую тишину утра - из-за дома  позади
нас выехал кучер-негр, в канотье  и  очках,  на  передке  легкого  кеба  с
большими и маленькими колесами, как в древних немых  фильмах  с  Гарольдом
Ллойдом. Но Ллойда не было, кеб еще только выезжал на работу. Мы окликнули
возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и,  сверкнув
белыми зубами, пробормотал что-то не очень  понятное.  "Сленг,  -  пояснил
Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного  экипажа,  а  там
двум придется пересесть - лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб
догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись -  Джемс  с  Мартином
впереди, мы трое сзади, - с непривычным скрипом рессор и старой  пролетки,
громыхающей по тесным камням мостовой, двинулись  вперед,  к  еще  сонному
центру Города.
   Город   просыпался,   как    все    города,    медленно    и    похоже.
Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет  к  еще  не
открывшимся  уличным  киоскам.  Полисмены  выходили  на  посты  в   черных
дождевиках:  небо  с  утра  подозрительно  хмурилось.  Грузовики  забирали
мусорные контейнеры,  выставленные  по  обочинам  тротуаров,  а  там,  где
асфальт сменил каменную брусчатку, работницы с подокнутыми  подолами  мыли
половыми  щетками  мостовую.  Но   во   всем   этом   было   нечто   свое,
индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики  не  бежали  и  не
выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки  молча
и не спеша. Постовые полицейские  и  не  собирались  регулировать  уличное
движение: они просто прогуливались не торопясь  вдоль  улицы,  внимательно
огл