аселение его растет, - недоумевал он.
   - А поток продуктов не иссякает.
   - Вы уверены?
   - Продбюро никогда не отказывает в увеличении поставок - только  плати.
Еще загадочка. А хотите самую странную? Почему продукты поступают в  Город
только  в  готовом  виде  -  подогревай  и  ешь.  Только   не   мечтай   о
собственноручно сваренной курице или о домашней овсянке. В  сыром  виде  в
магазинах не найдешь даже яйца.
   - Но разве нельзя завести собственное хозяйство?
   - Нет.
   - Не для продажи - для себя.
   - Есть священная заповедь Продбюро: не приготовляй пищи  из  продуктов,
добытых лично на земле или  в  земле,  в  воде  или  в  воздухе.  Продукты
приобретаются только в магазинах - нигде больше. Вы ели рыбу, жаренную  на
вертеле, - это преступление. Если бы вас накрыла речная полиция, я  бы  не
поставил на ваше будущее ни цента. Охота и рыбная  ловля  у  нас  уголовно
наказуемые действия, причем не из гуманных соображений, а из  боязни,  что
на  стол  жителей  Города  могут  попасть   продукты,   не   купленные   в
гастрономическом магазине. В особых случаях с полицейской визой  разрешена
охота на лисиц, да и то лишь потому, что мясо их не годится в пищу.
   - Ну а контрабанда? - спросил я.
   Слова "контрабанда" в словаре Стила не было.
   - Любой закон можно нарушить, - пояснил я.
   Стил усмехнулся так, как будто давно уже его нарушил.
   - В сущности, все мы, "дикие",  давным-давно  смертники,  -  сказал  он
просто, даже тени тревоги не пробежало по лицу его. - Ведь мы  печем  хлеб
из собственноручно  посаженной  и  выращенной  пшеницы  и  варим  яйца  от
собственных  кур.  Смешно?  А  ведь  вся  наша  жизнь  здесь  -  это  цепь
государственных преступлений. Мы бежали из Города -  преступление  первое.
Создали свое хозяйство - преступление второе.  Охотимся  и  ловим  рыбу  -
преступление третье. Вы и не подозревали, вероятно, что просите  помощи  у
государственного преступника, общение с которым тоже преступление,  причем
и мое и ваше.



        11. ПЯТНА НА КАРТЕ

   Самое трудное было рассказать Стилу историю  нашего  появления.  Правда
исключалась. Уровень знаний Стила, блокада памяти, слабая  восприимчивость
к незнакомому, выходящему за рамки  привычных  для  него  представлений  о
мире, затрудняли точное изложение  случившегося.  Мы  уже  заранее  решили
прибегнуть к  легенде,  предоставив  мне  импровизацию  в  зависимости  от
сложившегося   разговора:   "Юри   придумает   -   о'кей",   "у    Анохина
экстра-воображение",  "Юрка   такое   отколет".   Ну,   я   и   "отколол",
оттолкнувшись от идиотского запрещения географии: "Вас обманывают,  друзья
мои. Вы не  одни  на  Земле".  Так  я  начал,  отторгнув  все  чудесное  и
необ®яснимое.  Все  об®яснимо.  Река  не  огибает  планету,  а  впадает  в
Атлантический океан. За океаном - другие материки и моря, реки  и  страны.
Число их я сократил для простоты, не боясь, что меня  проверят  при  жизни
Стила: потребовалось бы несколько  поколений,  чтобы  построить  океанские
лайнеры или воздушные корабли. Я назвал Англию и Францию,  Россию  и  США,
упомянул о Канаде, куда  и  перенес  эпицентр  воображаемой  геологической
катастрофы. Канада показалась мне наиболее подходящей: там говорили на тех
же двух языках. Оттуда и откололся  Город  -  просто  часть  страны  с  ее
смешанным населением. "Геологическое смещение верхних пластов земной  коры
с уцелевшей горсточкой человечества. Отсюда и блокада памяти,  психический
шок, который, вероятно, с годами пройдет". Честно говоря, мне  не  хватило
мужества взглянуть в глаза Стилу, когда я  закончил.  Толька  уверял  меня
потом, что смотрели они недоверчиво и недобро. Но тут я вспомнил о пиджаке
Мартина, вернее, о газете, которую он показывал нам еще на  даче  и  потом
бережно спрятал в карман.
   То был номер "Пари-миди", где  Мартин  был  снят  крупно  на  парижском
аэродроме вместе с  возвратившейся  из  США  кинозвездой  Линдой  Танелли.
Спускаясь по трапу с трансконтинентального воздушного лайнера, он  вежливо
поддерживает ее  за  локоть.  Так  и  засняли  их  прибывшие  для  встречи
кинозвезды репортеры. Мартин бережно хранил эту газету и хвастливо нам  ее
демонстрировал. А сейчас все ее шестнадцать страниц легли на стол Стила.
   Трудно  даже  описать  случившееся.  Вероятно,  такое  же   впечатление
произвела бы на нас газета марсиан или венерианцев. С каким  благоговейным
удивлением Стилы  ощупывали  ее,  рассматривали,  перелистывали,  даже  не
прочитывали - выкрикивали шапки и заголовки, рекламные  анонсы  и  подписи
под клише. Потом вернулись к снимку Мартина  с  Линдой.  Не  только  и  не
столько Мартин заинтересовал их, хотя он и был живым  подтверждением  моей
легенды, наглядным дополнением  к  ней,  как  снимок  поверхности  Луны  к
сообщению ТАСС о запуске  "лунника".  Нет,  Стила  заинтересовал  самолет,
снятый очень удачно, крупно, с размахом гигантских крыльев.
   - Что это? - спросил он.
   - Самолет.
   Он подумал и понял.
   - Значит, вы научились летать?
   - Давно. Как и вы. Только вы забыли об этом.
   Стал еще раз долго и внимательно разглядывал самолет на снимке.
   - Металлическая птица, - задумчиво произнес он. - Просто и гениально. И
мне  что-то  помнится,  что-то  помнится...  -  отрешенно  прибавил  он  и
замолчал.
   - На такой вы и прилетели сюда? - спросил Джемс.
   - Почти на такой, - сказал я, не подымая  глаз  от  стола.  -  Пожалуй,
только поменьше.  Сбились  с  курса  в  северной  Атлантике  над  океаном.
Вынужденная посадка на воду, ну  и  сами  понимаете...  не  гидроплан.  Не
дотянули  до  берега  каких-нибудь  триста  метров.  А  спаслись   вплавь,
случайно...
   Я говорил с наигранным апломбом, стараясь втиснуть в  "об®яснение"  как
можно больше непонятных для них слов. Атлантика, океан,  гидроплан  -  все
это должно было ошеломлять своей загадочностью и удерживать от опасных для
нас вопросов. Хорошо  еще,  что  никто  не  спросил  о  судьбе  экипажа  и
остальных  пассажиров:  мне  становилось  все  труднее  и  труднее  врать.
Душевное состояние Стилов было живым укором моей "импровизации".
   - Трудно будет, должно быть, добраться  обратно,  -  с  какой-то  новой
теплотой в голосе произнес наконец Стил.
   - Трудно - не то слово.
   - Боюсь вас огорчить.
   - Понятно, - сказал Зернов.
   Презирая себя, я сквозь зубы пояснил, что шансов на возвращение  у  нас
действительно почти нет. Построить судно,  способное  пересечь  океан  при
отсутствии средств и необходимого опыта, едва ли  возможно.  Пытаться  это
сделать на лодке или на плоту рискованно.  Регулярные  воздушные  рейсы  в
этих местах не проходят, иначе бы жители Города видели самолеты.  Но  если
даже - один шанс на миллион - такой самолет и появится, то где  он  сядет:
для посадки нужны специально  подготовленные  площадки.  Допустим  даже  и
такой случай: самолет все же сел где-нибудь в поле или на другой свободной
площади с твердым грунтом, то как сюда доберутся участники перелета? И  не
сюда, конечно, а в Город. И как их примут там; не придется ли им  помогать
вместо того, чтобы рассчитывать на их помощь?
   И тут внезапно открылось нам одно из "белых пятен" на карте  Стила.  За
девять  лет  в  Городе  выросла  активная  подпольная   оппозиция.   Кому?
Правительству невидимок? Отчасти, но не персонально  отдающим  приказы,  а
режиму  вообще.   Духу   власти.   Духу   рабства   и   рабовладельчества.
Обскурантизму. Подавлению человеческого достоинства. Я перечисляю здесь  в
нашем понимании наши вопросы и ответы Стилов, но, честно говоря, во  время
разговора мы мало что выяснили. "Я и  раньше  предполагал  это,  -  сказал
потом Зернов, -  даже  не  сомневался.  Смоделировав  классовое  общество,
"облака" не смогли предотвратить классовой борьбы".  Но  бывший  журналист
Стил,  не  изучавший  социологию,  об®яснял  все  это  иначе.  Технический
регресс, последовавший за Началом, не породил  безработицы,  а,  наоборот,
создал широкий рынок труда. "Сколько заводов и фабрик работало в Городе  в
дни Начала?"  -  спросил  я  его.  Этого  он  не  знал.  Но  знал  другое:
действовавшие заводы вскоре не смогли удовлетворить  растущие  потребности
населения. "Начался век изобретательства, - сказал Стил, - изобретали все:
от велоподставок до масляных  ламп".  Улицы  и  квартиры  лишились  света:
энергии   единственной   электростанции   хватало    только    для    нужд
промышленности. Открыли  светильный  газ  и  газовое  освещение.  Возникли
свечные  фабрики.  Отсутствие  телеграфа   породило   мощную   организацию
посыльных.   Новорожденные   конюшни   требовали   конюхов   и    кучеров.
Предприимчивые люди ловили диких лошадей и создавали  конные  заводы.  Как
сыпь, по Городу расползались ремонтные мастерские. Чинилось все, от посуды
до экипажей. Все требовало рабочих рук, и шахты пустели: горняки в поисках
более легкого и лучше оплачиваемого труда бежали в Город. Вскоре  обычный,
ранее шахтерский поселок Майн-Сити превратился  в  лагерь  принудительного
труда. Сцены за колючей проволокой, подобные той,  которую  мы  с  Толькой
наблюдали в горах, стали обычными. Полицейская регламентация усиливалась с
каждым годом. Ни построить дома, ни  открыть  мастерской,  ни  продать  на
базаре  ненужный  металлический  лом  стало  невозможным  без   разрешения
полиции.  Даже  прогулка  за  город,  невинный  пикник  в  лесу  требовали
специальной полицейской визы. Видимо,  государство,  напуганное  движением
"диких", явившимся первым  откликом  на  стремление  человека  к  свободе,
боялось потери каждой пары рабочих рук. А число  "диких"  росло:  отважные
смельчаки один за другим уходили в лес, готовые защищать свою  робинзонаду
любыми средствами. У меня даже возник спор по этому поводу с Мартином.  Он
сравнивал   "диких"   с   последователями   Генри   Торо,    американского
философа-утописта, я же решительно причислял их к руссоистам.  Зернов  нас
помирил, об®явив, что корни одни и  те  же:  при  отсутствии  марксистской
теоретической базы социальный протест мог принять любые формы, характерные
для мелкобуржуазного мышления - от террористических актов до  руссоистской
утопии.
   Оказалось, однако, что отсутствие  теоретической  базы  было  ошибочным
допущением, и выяснилось это уже к вечеру, когда Стил, запершись у себя  в
комнате, тщательно изучил все шестнадцать страниц парижской газеты.  После
отца ее проштудировал Джемс, и за ужином оба учинили нам форменный  допрос
с  пристрастием.  Отвечали   все   понемногу,   стараясь,   так   сказать,
распределять вопросы по специальности. Мне пришлось об®яснить,  что  такое
"продюсер", "широкоформатный экран" и розыгрыш футбольного  Кубка  кубков;
Толька пополнил словарь  хозяев  терминами,  вроде  "тайфун"  и  "цунами",
Мартину  достался  рассказ  о  баллистических   ракетах   и   полетах   со
сверхзвуковой скоростью, а Зернов  с  осведомленностью  энциклопедического
словаря удовлетворял любое проявление  хозяйского  любопытства.  Оно  было
несколько различно у сына и  отца:  первого  интересовали  преимущественно
спорт и техника, второго - политические и бытовые аспекты жизни.
   - Что такое коммунизм? - вдруг спросил он.
   Зернов коротко об®яснил принципы и цели коммунистических партий.
   - А где и когда он возник?
   Зернов  с  той  же  убедительной  краткостью  рассказал  о   Ленине   и
Октябрьской революции в России.
   - А что такое Сопротивление? - снова спросил Стил.
   Зернов рассказал и о Сопротивлении во Франции. Что  понял  Стил,  я  не
знаю, но что-то, во всяком случае, понял,  потому  что,  переглянувшись  с
Джемсом, словно спрашивая его, говорить  или  не  говорить,  медленно,  но
решительно произнес:
   - У нас тоже есть такая партия. Называет себя Сопротивлением.  Я  понял
теперь почему. Люди, сохранившие память, об этом, не согнули спины. Они не
ушли в лес, как "дикие", они  живут  и  работают  в  Городе.  В  подполье,
конечно, - прибавил он.
   И я про себя отметил, что Стилу знакомо это слово,  во  всяком  случае,
об®яснений  он  не  потребовал.  Только  спросил,  как  будто   мимоходом,
случайно:
   - При встрече вы сказали, что не только ищете помощи, но готовы  помочь
и нам, если возникнет такая необходимость. Что вы имели в виду?
   - А вы считаете, что такая  необходимость  возникла?  -  вместо  ответа
спросил Зернов.
   - Считаю, - сказал Стил.
   Зернов не переглядывался с нами, спрашивая о нашем согласии; он ответил
так же твердо и лаконично:
   - Мы в вашем распоряжении.
   - Хотите переехать в Город и присмотреться сначала?
   - Безусловно.
   - Документы и все остальное вам подготовят.
   - Когда?
   - Пока отдыхайте и набирайтесь сил. Люк останется дома, а мы с  Джемсом
вернемся через два-три дня. Пароль и явку получите.
   Я понял, что возвращение наше на Землю откладывается на  неопределенное
время. Видимо, "облака" предусмотрели и это. Я приуныл, Дьячук тоже,  даже
Зернов - или мне это только казалось - стал чуточку  более  подтянутым,  и
только в серых глазах Мартина ничего не отражалось, кроме  любопытства,  -
крепкий на душу был этот Мартин. Но  заметил  ли  или  не  заметил  нашего
настроения Стил, не могу судить - мы почти тотчас же расстались и сидели у
себя в мезонине на волчьих шкурах. Сидели и молчали. Даже не ностальгия, а
просто боль, физическая боль сверлила  сердце.  Неужели  мы  не  вернемся,
совсем не вернемся? Для Земли, для родных,  для  любимых  мы  уже  умерли.
Растаяли в багровом тумане, как двойники. А  кто  знает  об  этом?  Никто.
Может быть, догадываются, может быть, надеются. Ирина, конечно, -  она  же
помнит "Омон". И  знает,  чем  это  может  окончиться:  шрам  до  сих  пор
пересекает мне горло. А вдруг мы совсем в другом времени, не параллельном,
а перекрестном? Там, предположим, время движется по  прямой,  а  здесь  по
спирали, ее пересекающей, и витки спирали завиваются  так  близко  друг  к
другу, что точки пересечения  лежат  почти  рядом.  Мы  пройдем  несколько
колец, а вернемся почти в ту же  точку,  проживем  здесь  недели,  месяцы,
годы, а вернемся в ту же минуту. Фантастика? А Сен-Дизье не фантастика?  У
такой чертовщины, как "облака", все возможно.
   Я высказал все это  вслух.  Мартин  засмеялся,  а  Толька  зло  буркнул
по-русски:
   - Опять чушь мелешь! И как это у человека по-идиотски голова устроена!
   И тут вмешался Зернов, насмешливый  Зернов,  сбивающий  человека  одной
иронической репликой:
   - А если не чушь?
   Толька взбесился:
   - Перекрестное время! Спирали! Витки! Из какого это учебника физики?
   - А красный туман из какого учебника. Толя? - ласково спросил Зернов. -
А голубые протуберанцы в Гренландии? А все, что мы с вами видели?
   Толька сник.
   - Я всегда говорил, что у Анохина поразительная  смелость  воображения.
Особый талант. Жаль, что он не физик, - сказал Зернов. -  Миллионы  людей.
Толя, способны предполагать всякое, но  лишь  немногие  -  невозможное,  и
только единицы угадывают в нем истинное. Не принадлежит ли Анохин к  таким
единицам? Не красней, Юра, я говорю чисто риторически. А время -  вещь  до
сих  пор  непонятная.  Кант  утверждал  его  иллюзорность,  Лобачевский  -
несимметричность, Ченслер выдвинул гипотезу о ветвящемся времени, а Ленокс
предположил  его  спиралевидность.  Юра,  наверное,  не  знает   последних
новаций, но разве его  догадка  менее  допустима?  По  крайней  мере,  она
вселяет надежду, а надежда - это уже половина  успеха.  Так  что,  друзья,
отставить ностальгию, расслабиться, как говорят  спортсмены,  хотя  бы  до
возвращения Стила.
   И мы расслабились. Два дня  совершали  лодочные  экскурсии  в  плавнях,
учились метать нож и стрелять из  лука,  играли  в  мартиновский  покер  с
картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве -
Люк пропадал где-то в  лесу,  -  обслуживаемые  неулыбчивой,  аскетической
Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг:  по  крайней
мере, она начала улыбаться только ему. Это курортное бездумье продолжалось
до тех  пор,  пока  к  вечеру  третьего  дня  не  появился  Стил,  чуточку
изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное.
   - Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица  Дормуа,  фото  Фляш.
Пароль: "Нужны четыре отдельных фото  и  одно  общее".  На  вопрос-реплику
"Подумайте, это недешево" следует ответить: "Деньги еще не самое главное".
Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской  заставы
проводит вас Джемс.
   Но Джемс проводил нас гораздо дальше.



        12. ВТОРОЙ КОСТЕР

   Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер
за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река,  а
пролегала  дорога,  широкая,  пыльная,  изрезанная  рытвинами  и   колеями
проселочная дорога. По бокам шли вырубленные просеки,  уже  отвоеванные  у
человека  подлеском.  Розовые  кусты  торчали  повсюду,  как  под  Москвой
репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
   На одной из таких лужаек мы и зажгли свой  костер,  стараясь  шуметь  и
дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в  Город  омнибуса.
Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге вышедших на
прогулку или уже спешащих домой пешеходов. Наши порванные в  лесу  рубашки
были тщательно зачинены Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не  было,
снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас,
кстати мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали  консервы  с
американскими  этикетками,  бутылки  с  сидром  и  кока-колой:   "облака",
конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр  этот  вы
могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а
бережно возвращали в мешки. Туда же  были  засунуты  и  шкурки,  снятые  с
убитых накануне нашего от®езда лисиц, - по штуке  на  каждого.  Все  точно
соответствовало  плану:  консервы  свидетельствовали  о  том,  что  мы  не
занимались охотой и не варили запрещенной  ухи.  Пустые  бутылки,  которые
можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы - жители
Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города -  "дикими".  А
на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора
с соответствующей визой французского: каждому из  пяти  перечисленных  лиц
разрешалось провезти по одной шкурке. Каждый  из  этих  перечисленных  лиц
имел, кроме того, пропуск  на  выезд  и  возвращение  в  Город.  "Пропуска
настоящие, - заметил, прощаясь, Стил, - но  вряд  ли  они  понадобятся.  У
возвращенцев их  обычно  не  проверяют.  Содержимое  рюкзаков  в  порядке,
внешность не примечательная - вряд ли будут придирки".
   Но нам, что называется, "повезло".
   Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было
что-то около шести, как из-за  облака  дыма  над  костром  показались  три
конские морды, а над ними - три  серые  тени  в  желтых  сапогах,  вернее,
высоких шнурованных ботинках, какие носят в Канаде или в Штатах на севере.
   - Пропуска, - сказал полицейский.
   Я взглянул в лицо говорившего -  сытое,  лоснящееся  лицо  здоровенного
тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у  нас  говорят  в  народе.
Взмокшая от пота прядь волос  по-гитлеровски  пробивалась  на  лоб  из-под
фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи, с длинным
прямоугольным козырьком.  Золотые  нашивки  на  рукаве,  золотые  пуговицы
куртки и золотой лампас на  бриджах  дополняли  угрожающую  золотоносность
всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
   - Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из  карманов  куски  желтого
картона с нашими переиначенными именами.
   Только Мартин сохранил свое  полностью.  Я  превратился  в  Жоржа  Ано,
Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних
ушей окончание. Бо