ору из плотно сбитых и заостренных вверху нетесаных
бревен, точь-в-точь такому же, какой возвел вокруг  своего  дома  Робинзон
Крузо.  Здешние  робинзоны  повторили  его  и  в  бойницах,  выпиленных  в
нескольких местах наверху между бревен так, что, скажем, в феодальные годы
трудно было придумать лучшую  крепостную  стену  для  защиты  владения  от
рыцарей легкой наживы. Имелись ли здесь такие, не знаю, но имелось многое,
что стоило защищать.
   Я это сразу понял, как только Джемс отомкнул калитку и мы вошли в  сад,
отделенный от хозяйственного двора деревянной  решеткой.  Поэтому  нас  не
встретил ни лай собак, ни крики домашней птицы.  Тишина  леса  по-прежнему
окружала нас: в доме, видимо,  спали.  Он  был  очень  красив,  этот  дом,
выстроенный  без  всякого   архитектурного   плана,   но   с   несомненным
художественным чутьем, присущим строителям. Гигантские бревна  стен  почти
скрывала коралловая жимолость, разной формы окна и двери не раздражали,  а
притягивали глаз. Крыша  из  выгоревшей  до  черноты  тростниковой  соломы
выдвигалась по карнизу  здания  массивным  навесом  полуметровой  толщины,
предохраняя от прямых  лучей  солнца  обегавшую  дом  открытую  деревянную
галерею. Такие  крыши  я  видел  в  румынских  гостиницах  в  придунайских
поселках -  они  всегда  придавали  зданиям  какую-то  особую  деревенскую
элегантность ухоженного  и  опрятного  горожанина.  Такое  же  впечатление
производил и этот двухэтажный  коттедж,  окаймленный  естественным,  буйно
разросшимся цветником. Да, именно так  должно  было  выглядеть  гриновское
"сердце  пустыни",  воссозданное  с  редким  искусством  в  лесу,  дикость
которого не убивала, а подчеркивала красоту человеческого жилища.
   Мы не прошли и половины дорожки к дому, как навстречу вышел  человек  в
такой  же  ковбойке  и   шортах,   как   Джемс   и   Люк,   в   таких   же
мокасинах-плетенках и такой же высокий и загорелый. На его лице не было ни
одной морщинки, и только ранняя седина умаляла  его  моложавость.  Конечно
же, это был отец наших спутников, но его скорее можно было принять  за  их
старшего брата.
   - Типичный фермер из Аризоны или Канзаса, - шепнул мне Мартин, - только
ранчо у него побогаче.
   - Дэвид Стил, - с достоинством представился он, нисколько не удивившись
нашему появлению в обществе его сыновей.
   Мы назвали себя. Мартину он пожал руку, как доброму  соседу,  и  только
чуть-чуть поднял бровь, когда  услышал  наши  русские  имена.  Воспитанный
человек, сказали бы мы о нем у себя дома. Именно дома  -  он  был  земной,
совершенно земной  человек,  гостеприимный  хозяин  дачи,  к  которому  мы
заехали в выходной день.
   - Вы, наверное, очень устали, - проговорил он сочувственно, -  еще  бы:
всю ночь на реке. Наверное, не выспались? Впрочем, завтракаем  мы  в  пять
утра, так что у вас еще три  часа,  чтобы  отдохнуть  и  вздремнуть,  если
захочется. Джемс уже пошел приготовить вам комнаты и кое-что перед сном  -
молоко или бренди.
   - Интересный забор, - вдруг сказал Зернов, оглянувшись.
   - Мы два года его строили - столб к  столбу,  -  оживился  хозяин:  он,
видимо, оценил интерес Зернова. - А видите галерейку сверху? По ней  можно
быстро перебегать от бойницы к бойнице.
   - Против кого? - спросил Зернов.
   - Лес - это не проезжая улица, - ответил Стил, - вас не охраняют  здесь
постовые, и соседи не прибегут на ваш крик о помощи.  Порой  стадо  оленей
может потоптать все ваши посевы, а десяток лисиц передушить всех индеек  и
кур. Однажды мы оборонялись против целой стаи волков, и они не ушли до тех
пор, пока мы не перебили почти половины и  живые  не  пожрали  убитых.  Мы
потом два дня собирали стрелы и очищали кусты на берегу от костей и мяса.
   - А люди? - снова спросил Зернов. - Вы не опасаетесь их любопытства?
   У его вопросов была какая-то цель, только я не мог  ее  обнаружить.  Но
Стила вопрос не смутил.
   - Я понимаю, о ком вы думаете, - сказал он,  -  но  река  патрулируется
здесь редко, а по лесу  добраться  сюда  трудно  и  небезопасно.  Излишнее
любопытство может стоить жизни.
   Чем был вызван интерес Зернова к забору? Чье любопытство могло угрожать
хозяину дома? Ведь Зернов не знал и не мог знать того, что знал я: о  двух
автоматах, спрятанных в ящиках с консервами, о предупреждении маскарадного
полицейского беречь патроны. Неужели Зернов самостоятельно пришел к тем же
выводам, какие подсказала мне ночная экскурсия с Джемсом?
   Когда мы остались одни в отведенной  для  нас  спартански  обставленной
комнате с волчьими шкурами на полу и на  койках  и  с  чисто  выструганным
дубовым столом,  на  котором  уже  стояли  обещанные  бренди  и  молоко  с
поджаренными тартинками, я высказал свои соображения Зернову.
   Он, как всегда, ответил не сразу. Повертел в руках  бутылку  с  пестрой
этикеткой и сказал совсем не то, что от него ждали:
   - Странная этикетка. "Бломкинс и сын". Пасадена. Калифорния. Неужели  в
этом мире есть своя Калифорния и своя Пасадена?
   - И нет Америки.
   -  Мы  пока  не  знаем,  что  есть.  Нам  известно  только,  что   есть
Город-государство, а  в  нем  французский  сектор,  русский  арондисман  и
Гарлем. Крохи информации.
   - Могу добавить. Какой сейчас век, по-вашему? Здесь - первый. А  год  -
десятый. И  время  отсчитывается  не  с  христианской  эры,  а  с  некоего
загадочного Начала с прописной  буквы.  Утверждать,  что  Начало  не  есть
Начало, а что-то ему предшествовало, и помнить, что предшествовало, никому
не рекомендуется. Применяются санкции. И еще: в здешних сутках не двадцать
четыре, а всего восемнадцать часов.
   Меня выслушали с почтительным удивлением. Только Зернов заметил:
   - То, что сутки здесь короче земных, мне уже с утра ясно. Год десятый -
это  любопытно.  Но  ни  то,  ни   другое   не   об®ясняет   происхождения
калифорнийской этикетки. Она, между прочим, подлинная. И Мартин ее узнал.
   - Узнал, - ухмыльнулся Мартин, - и бренди тоже.
   - Молоко у  них  свое,  -  задумчиво  рассуждал  Зернов,  -  вино  они,
допустим, привозят из Города.  Значит,  его  где-то  изготовляют,  хранят,
выдерживают.  Но  почему  именно  Бломкинс  и  сын,  торгующие   вином   в
Калифорнии? Обратите внимание: не однофамильцы владельцев фирмы, а  именно
они самые. Их вино, их бутылки,  их  этикетки,  отпечатанные  в  фирменной
типографии в Пасадене. Может быть, им  посчастливилось  открыть  в  другой
галактике небольшой филиал?
   Никто даже не улыбнулся.
   - Все необ®яснимо, - вздохнул Толька.
   - Почему же все? - не согласился Зернов.  -  Многое  проясняется,  если
допустить вероятность гипотезы о Земле-бис. Начнем  с  элементарного:  что
нужно "облакам"? Модель земной  жизни.  Как  они  поняли  эту  жизнь?  Как
совокупность по-разному  организованных  множеств.  Но  модель  -  это  же
селекция, отбор наиболее, с их  точки  зрения,  типичного.  Так  зачем  им
повторяемость форм нашего общежития? Пейзажа? Флоры? Фауны?  Не  лучше  ли
представить Землю  одним  Городом-государством  в  окружении  других  форм
земной эволюции? Может быть, здесь есть и свои полюса, и свои тропики,  но
для  организованной  земной  жизни  достаточно   вот   такого   уголка   с
растительным изобилием и экологическими излишествами.
   Назидательный лекторский тон Зернова меня  подчас  начинал  раздражать.
Все знает этот человек, все постиг и все понял. А ведь наверняка  немногим
более нас, грешных, только обобщает пошире. И  я  вскинулся,  лишь  бы  не
молчать:
   - А десятый год первого века? А упраздненная география?  А  отшибленная
память? А "смит-и-вессон" рядом с индейским луком? Это тоже селекция?
   - Не дури, Юра. Это же неуправляемая жизнь. Они воспроизвели  структуру
вещества, тайны которой  мы  так  и  не  знаем,  и  предоставили  все  это
естественной эволюции. Блокированная память? Понятно. Начиная жизнь здесь,
эти люди не могли сохранить памяти своих аналогов со старушки  Земли.  То,
что помнили и знали те, не должны были  помнить  и  знать  эти.  Отсюда  и
Начало, первый век и упраздненная география.
   - Кому же она мешала?
   - Людям. Память не могла быть полностью заблокирована.  Люди  не  могли
начинать жизнь с опытом новорожденных младенцев. Жизненный  опыт  человека
складывается из свойств характера, эмоциональных состояний,  приобретенных
знаний и профессиональной деятельности - словом, из количества воспринятой
и  переработанной  информации.  Часть  ее,  связанная  с  земным   прошлым
человечества, была не нужна - она помешала бы его жизни в новых  условиях.
Зачем знать ему о крестовых походах и войнах,  которых  не  было  на  этой
планете, о небесных светилах, оставшихся в другой галактике, и о странах и
городах, которых здесь нет и не будет. Память об этом и была  блокирована.
Моделированному человечеству оставили только то, что могло  способствовать
его эволюции. Скажем, профессиональный опыт. Шахтер должен уметь  добывать
уголь, продавец торговать, а строитель  строить.  Но  что  делать  учителю
истории и географии? Он функционально связан с прошлым, ненужным  здешнему
школьнику.  Вот  он  пришел  в  школу,  как  было  запрограммировано   его
создателями, и начал рассказывать детям о Европе или Америке, о Гитлере  и
Второй мировой войне. Дети сообщат об этом родителям, прочно забывшим  все
то, о чем помнит учитель. Теперь уже  не  "облака",  а  сами  люди  уберут
такого учителя, а дети получат новые основы знания.  Слыхали  Люка?  Проще
считать, что река замкнутым кольцом обтекает планету, чем где-то кончается
и куда-то впадает. Этот Город-государство еще слишком молод,  чтобы  иметь
своих Колумбов и Магелланов, но  ему  нужны  инженеры  и  математики.  Без
строительной механики не построишь домны, а без геологии не найдешь угля и
железной руды. А вы говорите - необ®яснимо!
   Речь шла на языке Мартина. На таких военных советах он  обычно  молчал,
редко вмешиваясь и еще реже перебивая, - сказывалась военная косточка, - а
сейчас,  когда  об®яснения  Зернова,  казалось,  предвосхищали  все   наши
возражения, взбунтовался именно Мартин.
   - Все об®яснимо, когда Борис об®ясняет. Мы как в покер играем - у  него
всегда флеш ройяль [флеш ройяль, каре, стрит - комбинации в игре в покер],
а мы карты бросаем. Верно? - Он оглядел нас,  несколько  удивленных  таким
вступлением, и засмеялся. - А сейчас у него бедновато, по-моему. Есть шанс
сыграть самим: быть может, у нас каре. - Он подмигнул мне и Тольке.  -  Ну
как, Борис, сто и еще сто? Во-первых, ни в какую чужую планету не верю. Мы
в космосе еще на полпути к Луне,  а  тут  другая  галактика.  С  какой  же
скоростью мы перенеслись? Без аппаратов. В безвоздушном  пространстве.  Со
скоростью света? Чушь. Алиса в Стране чудес. Так я эти чудеса  уже  видел,
знаю, как они делаются. Моделируется опять чья-нибудь жизнь,  может  быть,
страницы научной фантастики, а нас суют в них, как орехи в мороженое. Ну и
что? Растает мороженое - таяло уже сто раз, помню, - и очутимся мы опять в
коттедже у Юры допивать скотч с пивом. Ну, как каре?
   - "Каре"! - передразнил я. - Стрит паршивый, не больше.  Мы  здесь  уже
второй день сидим, а возвращением что-то не  пахнет.  Не  тает  мороженое.
Твоя очередь, Толька.
   Дьячук задумчиво загнул два пальца.
   - Время чужое, раз. У нас вечер, здесь - день. Небо  чужое,  два.  Даже
Млечного Пути нет.  Как  мы  здесь  очутились,  не  знаю.  Другая  ли  это
галактика, тоже не знаю. Но это  другая  планета  -  не  Земля.  И  другая
реальность - не земная. Но реальность. И она не растает.
   - А я не верю! Почему реальность? Вдруг только видимость? - не сдавался
Мартин. - В Сен-Дизье время тоже было чужое, и небо чужое, и  люди  моложе
на четверть века. Откуда все это  возникло?  Из  красного  тумана.  И  где
исчезло? В красном тумане.
   - Не блефуй, - сказал я. - Красного тумана здесь нет и не было. А  игры
у Тольки тоже нет. Пас, Толенька?
   - Пас.
   - А я сыграю. Все об®яснимо, когда Борис об®ясняет, - повторил я  слова
Мартина. - Тогда откроем карты, Боря. Посмотрим, какой у тебя флеш ройяль.
Я уже не говорю о коньячной этикетке, происхождение  которой  и  для  тебя
загадочно. Об®ясни-ка мне еще пяток загадок.  Или  десяток.  Например,  от
кого получают "дикие" огнестрельное оружие и для чего они его получают?
   - Пас, - засмеялся Зернов.
   - Почему пригодятся Запомнившие и кому они пригодятся?
   - Пас, - повторил Зернов.
   - Почему "быки", едва ли страдающие отсутствием аппетита, не будут есть
птицу, жаренную на вертеле?
   - Пас.
   - Почему при современном техническом уровне поезда  в  Майн-Сити  ведут
паровозы, а не тепловозы?
   - Тоже пас.
   - Значит, не флеш ройяль, Борис Аркадьевич?
   - Нет, конечно. Многое здесь я никак об®яснить не могу. Лично я  думаю,
что с нами хотят проконсультировать опыт, который, возможно, и не  удался.
Ведь даже суперцивилизация не сможет создать достаточно совершенную модель
жизни, в которой ей самой не все очень ясно. Как в  старой  сказке:  пойди
туда, не знаю куда, принеси то,  не  знаю  что.  А  что  ты  скажешь,  мой
уважаемый оппонент?
   - Пас, - сказал я.
   Не знаю, как всем, но мне стало чуточку страшно.



        9. ПЕРВЫЕ КАДРЫ НАЧАЛА

   Завтрак  был  сервирован  по-европейски:  поджаренные  ломтики   хлеба,
холодное мясо, яйца всмятку, несколько сортов сыра  -  я  узнал  честер  и
камамбер - и кофе со сливками. Открытую веранду с  трех  сторон  затемняли
лапчатые листья клена, а четвертая была открыта солнцу, но не  раннему,  а
уже достаточно сильному и высокому, какое у нас бывает не  в  шесть,  а  в
десять утра. Пахло летним цветущим лугом - именно полевыми, а не  садовыми
цветами, и, ей-богу, трудно было даже  представить  себе,  что  ты  не  на
Земле, не в гостях на даче где-нибудь у коллег Осовца под Звенигородом.
   За столом прислуживала  женщина  лет  сорока,  скорее  англичанка,  чем
француженка, по внешнему виду и, казалось, отлитая по тому же  стереотипу,
как и все Стилы, - такая же высокая и крепкая,  только  с  более  строгим,
даже суровым выражением лица. Она не улыбнулась, когда  хозяин  представил
ее ласково, но лаконично: "Элизабет, сестра", -  и  тотчас  же  ушла,  как
только была поставлена на стол последняя чашка. На мой вопрос, почему  она
не осталась с нами, Стил вежливо пояснил:
   - Лиззи - существо молчаливое и  застенчивое.  После  смерти  жены  она
воспитала мне мальчиков, но так и  не  привыкла  к  мужскому  обществу.  А
разговор у нас будет чисто мужской, серьезный  и  трудный.  Из  того,  что
рассказали мне дети, я, честно говоря,  мало  что  понял.  Пожалуй,  самое
важное: вы нуждаетесь в помощи, а мы никогда никому в ней не отказываем.
   - Спасибо, - сказал Зернов, - но в основе  всякой  дружеской  помощи  -
доверие, доверие и еще раз доверие. Мы доверяем  вам  наши  жизни  и  наши
судьбы. Мы одиноки, безоружны и беспомощны в этом мире, о  котором  ничего
не знаем, кроме того, что видели и пережили в лесу. Мы  говорим  на  одном
языке, но мы люди разных миров, и чтобы понять друг друга,  хотя  бы  даже
об®яснить вам, почему произошла эта встреча, мы  хотели  бы  услышать  ваш
рассказ о вашем мире - о Городе и его людях, о вас и о вашей жизни. Только
тогда вам станут понятны и  наш  ответный  рассказ,  и  мы  сами,  и  наше
стремление не только получить помощь, но и предложить вам свою,  если  она
понадобится.
   У Зернова была двоякая  манера  вести  разговор:  или  он  насмешничал,
иронизируя порой зло и тонко,  или  речь  его  вдруг  приобретала  оттенок
лекторского пафоса, словно, говоря, он  опирался  на  кафедру.  В  трудных
случаях нашей жизни, когда разум отказывался  об®яснить  случившееся,  эта
слабость Зернова становилась его силой  -  она  укрепляла  наши  смятенные
души. Но сейчас, как мне  показалось,  он  скорее  насторожил  Стила,  чем
расположил его к нам. Джемс и Люк жевали, не подымая глаз  от  тарелок,  а
Стил, наоборот, долго и пристально разглядывал всех  нас  по  очереди,  но
молчал. Тогда я, вспомнив свой ночной разговор с маскарадным  полицейским,
решил вмешаться.
   - Большинство из вас не  помнит  того,  что  предшествовало  Началу,  -
рубанул я напрямик нечто вполне понятное Стилу, - а если кто что и помнит,
то, даже собрав все это запомнившееся, нельзя представить себе мира, каким
он был. Предположите парадокс: мы помним все, что было, абсолютно  все,  и
ничего не знаем о том, что есть, абсолютно ничего. Вот вы и расскажете нам
о том, что произошло с вами девять лет назад, как вы жили эти  годы,  чего
добились и что утратили. Вам понятно?
   Мне было понятно. Стилу тоже. Теперь он уже не раздумывал.
   - Значит, вы не пережили космической катастрофы? - спросил он.
   Как ответить?
   - Нет, - сказал Зернов.
   - Мы даже не знаем о ней, - прибавил я.
   - Мы тоже не знаем, и никто не знает,  потому  что  в  мире,  казалось,
ничего не случилось. Не было ни кометы, ни землетрясения,  ни  звездопада.
Но что-то произошло - невидимое, неощутимое, но изменившее если не мир, то
нас.
   - Когда? - спросил Зернов.
   - Больше девяти лет назад. Почти десять.  Вы  уже,  вероятно,  слышали.
Однажды утром, обыкновенным летним утром в будни, когда надо было идти  на
работу. В открытое окно  доносился  утренний  гомон  улицы,  автомобильные
гудки, громыхание моторов. Все как обычно, только часы стояли - все часы в
доме, как я узнал после. Я хотел узнать время по телефону, но  телефон  не
работал. И это меня не встревожило - бывает.  Встал,  оделся;  Лиззи,  как
всегда, приготовила завтрак, а я проверил содержимое портфеля, в  котором,
помнится, были какие-то рукописи: я заведовал  рубрикой  "Новости  дня"  в
популярном еженедельнике "Экспресс"  и  часто  брал  на  дом  какие-нибудь
заметки и письма. Но портфель был  пуст,  и  это  уже  встревожило.  Самое
странное - я не помнил ни заметок, ни писем, какие, я был уверен,  положил
в портфель, но еще более странным оказалось то, что я  не  нашел  их  и  в
редакции. Мало того, в моем редакционном кабинете - ни в сейфе, ни в столе
- не оказалось вообще никаких бумаг. В довершение всего  я  не  помнил  ни
одного задания, какие обычно давал по  утрам  репортерам.  Их  было  трое:
Мотт, Рейни и Дарк, славные парни  и  старые  друзья.  Все  они  сидели  в
соседней комнате возле моей секретарши Шанель странно  молчаливые,  словно
чем-то пришибленные: я не услышал ни смеха, ни  шуток,  ни  даже  "доброго
утра, Дэви".
   "Что случилось? - спросил я. - Умер кто-нибудь или  кассир  с  деньгами
сбежал?"
   "Хуже, - сказал Мотт, - мы  ничего  не  помним.  Какое  сегодня  число,
старик?"
   Я открыл и закрыл рот: я тоже не помнил.
   "А месяц?"
   Я не помнил и месяца и - о ужас! - года.
   "Сошел с ума", - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
   "А ты не шути, шеф. Что ты помнишь из последнего номера -  он  три  дня
как вышел? Какую сенсацию? Какое фото? Хотя бы обложку помнишь?"
   Я, который мог перечислить все шлягеры любого номера, ничего не помнил.
Ни прошлого, ни позапрошлого, ни прошлогоднего  -  ровным  счетом  ничего.
Даже обложек.
   "Дайте номер, Шанель", - потребовал я.
   Мотт хохотнул, а Шанель испуганно и жалобно - у нее даже слезы блеснули
- ответила, как на суде:
   "В редакции нет ни одного экземпляра, шеф. Ни за этот,  ни  за  прошлые
месяцы".
   "А в справочной библиотеке?"
   "В справочной библиотеке пустые полки, шеф. Все исчезло за одну ночь. Я
уже звонила в полицию, но телефоны выключены".
   "Позвоните из автомата".
   "Я не нашла ни одного поблизости".
   "Какие глупости. А в бистро напротив?"
   Длинные ресницы ее подпрыгнули и опустились.
   "Какое бистро, шеф? Напротив табачная лавочка, и телефона там нет".
   "Я тоже подумал о бистро, старик, - сказал Мотт, - но его действительно
нет. Проверь".
   В первый раз я почувствовал уже не тревогу, а страх.  Что-то  случилось
со всеми нами, с редакцией, с городом, но я еще не знал  всего.  Предложив
ребят