дно ни одного постового, и я знал почему. По всей линии
голубого свечения действовало знакомое силовое поле.
   - Можешь подойти и потрогать, - сказал Шнелль, не слезая с коня.  -  Не
обожжешься.
   - Подойди сам, а я посмотрю, - отпарировал я его незатейливый розыгрыш.
   Но он настаивал: ему очень хотелось посмотреть, как невыносимая тяжесть
пришлепнет меня к земле.
   - Да не бойся: огонь холодный.
   - Охотно верю.
   - Так подойди.
   - Зачем?
   - Неужели не интересно? Ну, верхом под®езжай.
   - Коня мучить?
   - Знал или догадался? -  не  скрывая  разочарования,  протянул  Шнелль,
поняв, что розыгрыш не получится.
   -  Излучения  подобного  рода  не  могут  не  сопровождаться  побочными
физическими явлениями, - сказал я. - Или магнитное поле, или что-нибудь  в
этом духе. Фактически глухая стена. Даже охраны не нужно.
   - Силен, - сказал Шнелль с завистью.
   - А откуда же грузовики выходят?
   - Никто не знает. Близко не подойдешь, а издалека не  видно.  Принимаем
здесь, на площадке. Ночь, видимости  никакой,  а  они,  как  черные  тени,
вырастают перед тобой неизвестно как и неизвестно откуда.
   Я поискал глазами по верхнему краю голубых граней и наконец нашел то, о
чем вспомнил, - темную,  тоненькую,  еле  заметную  снизу  каемочку,  край
"фиолетового пятна". Оттуда, скрытое  в  ночи,  оно  передвигалось  книзу,
снимая силовую защиту  в  пределах  свободного  от  перегрузок  воздушного
тоннеля, по которому выезжали на  площадку  грузовики  с  продуктами.  Эти
пятидесятитонные машины, как пояснил мне Шнелль, выезжали одна за другой с
десятиминутными промежутками, чтобы не столкнуться на уличных маршрутах, -
около  пятидесяти  груженых  автофургонов  за  ночь.  Полицейские   тройки
встречали  их,  оставляли  лошадей  конюхам  и  сопровождали  дистанционно
управляемые машины до возвращения их на заставу.  Помогать  при  разгрузке
запланированных  на  каждой  стоянке  контейнеров,  получать   деньги   по
действующим оптовым расценкам и стрелять в каждого  появляющегося  в  поле
зрения нежелательного свидетеля - таковы были наши  обязанности  с  минуты
посадки в бронированную стальную  кабину  с  пуленепроницаемыми  стеклами.
"Зачем это? - опять встревожила мысль. -  Неужели  угроза  нападения  была
заранее   предусмотрена?"   Оказалось,   что   я   ошибся.   Кабины   были
реконструированы в недоступном людям Эй-центре на  другой  же  день  после
первого  дорожного  инцидента,  когда  беглецы  из  Майн-Сити,   остановив
автофургон и перестреляв охрану, вывезли более половины продуктов в лес.
   Так начался и мой первый рейс. Бриллиантовая  россыпь  звезд  при  всей
своей летней яркости все же не давала возможности хорошо  разглядеть  друг
друга в окружавшей нас черноте. На площадке было  темно,  как  в  июльские
безлунные ночи где-нибудь у нас в  Причерноморье.  Черное  небо  и  черный
цилиндр тьмы с сетчатой  звездной  крышкой  где-то  на  головокружительной
высоте. А странно  подвижные  стенки  цилиндра  даже  просматривались,  то
отдаляясь, то суживаясь,  как  будто  смещались,  сдвигались,  заслоняя  и
вытесняя друг друга: гигантские плоские фигуры различных оттенков черноты.
Иногда они синели густо замешанным  индиго,  иногда  поблескивали  крышкой
рояля, скрывая за собой пугавшую тишину ночи.  Вероятно,  то  была  просто
игра ночных теней -  кустов  и  леса,  стекловидной  площадки  и  различно
нагретых слоев воздуха вблизи  невидимого  сейчас  голубого  свечения.  Но
ощущение чужого мира было здесь еще сильнее,  и  сердце  знакомо  защемила
тоска по дому, оставшемуся  где-то  за  недоступной  нашему  знанию  мерой
пространства и времени. "А вернулся бы ты  сейчас  домой,  если  бы  вдруг
представилась  такая  возможность?"  -  строго   спросила   мысль.   И   я
заколебался: "Не знаю. Пожалуй, нет". Не закончена еще наша миссия в  этом
мире, не сделано дело, завершения которого ждут друзья наши "облака": даже
на побывку не отлучишься... И далекое воспоминание об  Ирине  отодвинулось
еще дальше, как солдатская тоска по дому перед ночной атакой.
   А темнота  впереди  вдруг  сгустилась  огромной  тенью  доисторического
ящера, чиркнула спичка  рядом,  осветив  открытую  дверь  темной  стальной
кабины, и голос Шнелля сказал: "Оливье первым, ты за ним, я  замыкаю".  Мы
сели, дверь щелкнула, как в "Москвиче" или  "Волге",  и  что-то  под  нами
двинулось, бесшумно увлекая нас по дороге. Кабина была просторна: в центре
ветрового стекла прямо передо мной отчетливо виднелась пристрельная  щель,
открывавшаяся нажимом рычага сбоку. "По команде "Стреляй" открывай  огонь,
- предупредил Шнелль, - даже если не видишь  цели.  Ясно?"  -  "Ясно".  Мы
ехали  не  слишком  быстро,  километров  пятьдесят  в  час,   не   больше,
электричества в кабине не было, а спичка освещала лишь темную гладь стекла
и металла - никаких указателей, приборов, часов, даже руля я не обнаружил.
"Вот так и сидим, как крысы в норе, - сказал вдруг Шнелль. - Понадобится -
вылезем, а то и отсюда пощелкаем". Что он подразумевал, о чем беспокоился,
я так и не понял. Оливье  молчал.  Работенка,  надо  думать,  была  не  из
приятных.  Что-то  тяжелое,  непонятное,  пугающее  угнетало,  как  ночная
прогулка по кладбищу. В воскресших покойников не веришь, а почему жуть так
и подхлестывает - не знаешь. "Трусоват был  Ваня  бедный..."  Очевидно,  в
каждом человеке это заложено.
   И тишина... Сквозь броню кабины не доносилось  ни  звука  -  ни  хруста
брошенной на дорогу ветки, ни шелеста листьев на ветру, ни шума  мотора  -
да и был ли мотор? - даже шуршания шин. Но опытный  Шнелль  все  же  учуял
что-то неладное. "Приглядывайтесь, парни. Ничего не видите?" А  мы  видели
только черные тени леса, подступавшего к дороге, и россыпь звезд на  небе.
"Что-то с машиной впереди, по-моему",  -  забеспокоился  Шнелль.  "Неужели
видишь?" - "Догадываюсь". Машина почти без толчка остановилась, причем  мы
тоже скорее догадались об этом, чем заметили. Шнелль  открыл  пристрельную
щель, и в тишину ворвались глухие голоса издали, а где-то впереди  заржала
лошадь. "Кажется, фургон раздевают", - шепнул Шнелль и шагнул  в  темноту:
дверь, должно  быть,  уже  открылась,  хотя  я  ничего,  кроме  клубящейся
темноты, не видел. "Оливье, со мной! - скомандовал Шнелль откуда-то снизу.
- Ано считает до пятнадцати, потом жмет на гашетку. Бей под углом вниз  по
ногам, по ногам..." Тишина и темнота поглотили обоих. Я  сразу  сообразил:
под прикрытием моего огня из машины, когда они смогут подойти ближе, у них
все шансы на внезапность и сокрушительность нападения. Вероятно, они  даже
смогут стрелять в упор. А в кого стрелять? В "диких"  или  в  беглецов  из
Майн-Сити? Не об этом ли говорил на экзамене Корсон Бойл? Но с  кем  я?  И
зачем  тогда  считать  до  пятнадцати?  Сразу,   сейчас,   немедленно!   И
предупредить этим замысел Шнелля. Я не раздумывал.  Открыл  огонь,  но  не
вниз, а вверх, не по ногам, а по кронам  деревьев,  очередь  за  очередью,
истошно,  бессмысленно.  "Может,  поторопятся,  поспешат,  -  с   надеждой
подсказывала мысль. - Есть же у них лошади, есть оружие. Только бы  успеть
до подхода Шнелля". Я снял палец со спускового крючка и вслушался.  Где-то
впереди  ржали  кони,  кто-то  кричал.  Потом  хлопнул  выстрел,   другой,
застрекотал автомат. Затем все стихло. Кто кого? Каюсь, я ждал с  холодным
потом на лбу. И не только на лбу - даже ладони вспотели.
   Чьи-то сапоги застучали рядом. Шнелль, уже не понижая голоса, сказал:
   - Идиот. Я же приказал считать до пятнадцати. Медленно, не торопясь. Ты
только спугнул их.
   - Где Оливье?
   - Ранен.
   - А они?
   Шнелль сплюнул - я даже услышал звук плевка на подножке.
   - Двоих мы сняли, остальные ушли. Разберем завал.
   Минут пятнадцать мы разбирали завал на шоссе  с  помощью  патрульных  с
подошедшей машины. Охрана фургона, напоровшегося на засаду, была перебита.
Шнелль принял наиболее разумное в этом положении решение. Легко  раненного
Оливье он положил рядом с собой, а меня посадил в машину,  оставшуюся  без
охраны, и отправил в город с напутствием:
   - У тебя будет только одна остановка - с ближайшей заставы я передам  в
Би-центр. Сгрузишь и обратно. Повтори.
   Я повторил.
   Дверца новой кабины захлопнулась, и повторилось все  с  самого  начала:
ночь, беззвучное скольжение по стекловидному покрытию, бег черных теней за
стеклом, немигающие звезды на небе. "Больше ни одного выстрела, что бы  ни
произошло", - подумал я вслух  и  закрыл  глаза.  А  когда  открыл  их,  в
ветровом стекле отражалась цепочка уличных фонарей: фургон  сворачивал  на
широкую улицу, должно быть, американского сектора, потому что слепые  окна
верхних этажей где-то высоко-высоко таяли в ночи. Я узнал их по  тоненьким
и тусклым линеечкам доходившего до них и умиравшего в  них  света  тех  же
газовых фонарей, которые позволяли мне видеть улицу. На всем ее протяжении
она как вымерла - даже постовых полицейских не было видно. Какой  страшный
удел жить все ночи под  угрозой  комендантского  часа,  как  во  вражеской
оккупации! Я вспомнил призрачную ночь  в  Сен-Дизье  во  время  парижского
конгресса три года назад. Неужели "облакам" так  понравилась  эта  чернота
обезлюдевших улиц? Или же это создание  такого  же  черного  человеческого
разума? Я уже ничего не понимал.
   Машина остановилась в конце улицы у здания,  напоминавшего  тюрьму  или
форт. Трехметровый каменный или бетонный забор, наглухо пригнанные  ворота
и  часовые  у  пропускной  будки  только  дополнили  подсказанное  памятью
сходство.  Ворота  открылись,  однако,   без   моего   предупреждения,   и
пятидесятитонная махина, никем и ничем  не  управляемая,  довольно  ловко,
даже с каким-то изяществом, проскользнула во двор. Фонарь осветил открытый
пролет в здании, плоскую тележку на рельсах и полицейских в таких же,  как
и мой, золотогалунных мундирах.
   - Гони путевку, - сказал один из них, подойдя к открытой двери  кабины.
- Почему один? Где остальные?
   Я кратко об®яснил ему, что произошло на дороге. Он свистнул:
   - Второй случай за месяц. Пора бы пришпорить, а то обнаглеют.
   Кого пришпорить и кто обнаглеет, я, честно говоря, не понял, а спросить
не рискнул. Тем временем  полицейские  без  моей  помощи  довольно  быстро
разгрузили  фургон.  Задние  двери  его,   как   и   кабины,   открывались
автоматически на любой остановке, и мне сразу стала ясна механика  ночного
набега. Нападавшие забаррикадировали дорогу, вызвали вынужденную остановку
машины, перебили охрану и до  нашего  прибытия  успели  перегрузить  часть
ящиков и мешков на поджидавших у шоссе лошадей. Вероятно, не более  тонны,
потому  что   полицейские,   принимавшие   груз,   казались   не   слишком
встревоженными, а угроза пришпорить  кого-то  прозвучала,  пожалуй,  чисто
риторически, потому что путевка с печатью тут же вернулась ко мне обратно,
двери автоматически  щелкнули,  свет  погас,  и  машина  моя  с  такой  же
ловкостью проскользнула в открытые  ворота  на  улицу.  А  куда  я  привез
продукты, так и осталось нерешенной задачей - очевидно, не в магазин, и не
в ресторан, и даже не  в  тюрьму,  потому  что  явно  не  для  заключенных
предназначались  контейнеры  с   консервированной   высокосортной   рыбой,
полиэтиленовые мешки с жареными цыплятами и ящики  с  типично  французским
коньяком и шампанским.



        20. ПОКУШЕНИЕ

   Решение задачи пришло на очередной встрече четырех, вновь собравшей нас
под одной крышей. Мои доклад,  как  наиболее  обстоятельный,  заслушивался
последним. Начал Мартин, и начал с тревожного сообщения.
   От Марии он узнал, что несколько дней назад из Майн-Сити  бежало  более
ста человек. Побег был тщательно подготовлен, отлично организован и удачно
выполнен.   Одной   группе   заключенных   удалось    взорвать    лагерную
электростанцию; в результате вышли из строя все прожектора  на  сторожевых
вышках, обесточились проволочные заграждения и погас  свет  в  полицейских
казармах. Другая группа ворвалась на склад оружия, перебила охрану и  ушла
в лес, соединившись с первой. Более полусотни  стражников  было  убито  во
время преследования, многие погибли при взрыве электростанции.
   Тревожил, конечно, не сам побег, а последовавшие за  ним  репрессии.  В
городе начались аресты. За один день только на заводах  компании  "Сириус"
исчезло более восьмисот человек. Их видели в цехах, но ни один из  них  не
вернулся домой. Мария  рассказывала,  что  Корсон  Бойл  накануне  в  баре
"Олимпии" назвал сопровождавшим его бизнесменам из  "Клуба  состоятельных"
цифру предполагаемых арестов. "Ди-центр, - сказал он, - ощиплет перышки  с
двух тысяч петушков".
   - Что за Ди-центр? - спросил я.
   - Не знаю. И Мария не знает.
   - Я знаю, - сказал Зернов. - Они помечают  свои  секретные  организации
буквами английского алфавита. Ди-центр, между прочим, от слова "дефенс"  -
"защита", нечто вроде  здешнего  гестапо.  -  Зернов  нахмурился  и  вдруг
встревоженно спросил Мартина: - А ты говорил кому-нибудь о цифре арестов?
   - Только Маго.
   - Зря.
   - Я никого из вас не нашел.
   - А кому же сообщать? - пришел на  помощь  Мартину  Толька.  -  Она  же
связная.
   Я знал Зернова. Он явно сдерживался,  чтобы  не  сказать  резкость.  Но
резкость эта все же прозвучала в ответной реплике:
   - Ваше слово, Дьячук. Рассказывайте.
   И Толька сделал поистине сенсационное сообщение. Он  был  на  вечере  у
Корсона Бойла. Он пел любимые песенки галунщиков. Его накормили, напоили и
увезли с величайшим почетом. Ничего особенного он не услышал -  солдатские
анекдоты и сплетни. Но он увидел.
   - Вы все обалдеете, когда узнаете, кого я увидел.
   - Кого? - взревели мы все.
   - Бориса Аркадьевича собственной персоной.
   Мы молча переглянулись. Толька явно сошел с ума.
   - Меня? - осторожно переспросил Зернов.
   - Вас.
   - А вы не ошиблись, Дьячук? В тот вечер я был у Томпсона.
   - У Томпсона гостевал некто Зерн, писарь с козлиной бородкой, -  лукаво
подмигнул Толька, - а у начальника фуд-полиции был Зернов. Чисто  выбритый
московский Борис Аркадьевич Зернов. Выдающийся ученый  Города  и  директор
Би-центра. Усекли?
   Мы усекли. Вероятно, каждый вспомнил  трагически  окончившуюся  встречу
двух Зерновых в кают-компании Мирного. Что скажет сейчас  Зернов,  вернее,
Борис Зерн, писарь личной канцелярии мэра?
   И он сказал:
   - Теперь я понимаю, почему Томпсон посоветовал мне отрастить бороду. Он
знал.
   - А я одного не понимаю,  -  недоумевающе  протянул  Толька.  -  Вы  же
ледовик по специальности, Борис Аркадьевич. А здешний - кибернетик, хозяин
счетной машины Города.
   -  Выучился,  -  равнодушно  сказал  Зернов.  -  Может,  его  таким   и
запрограммировали. А биологически я и он идентичны. Тот же характер, те же
способности. Даже усиленные за счет частичной блокады памяти.
   Мне захотелось поддеть эту профессиональную самоуверенность.
   - Может быть, о характере уточним, Боря? Твой дубль с аппетитом ест  из
хозяйской миски.
   Но Зернов не пошел на "подначку".
   - Не думаю, чтобы с аппетитом. Блокада памяти - не  решающий  фактор  в
изменении характера. Среда тоже. Может быть, здесь известную  роль  играет
научная одержимость?
   - Он даже спит в аппаратной, - подтвердил Толька.
   Но Зернов не откликнулся. Он уже не об®яснял, а размышлял вслух.
   - Научная одержимость, - задумчиво повторил он. - Но разве ее не было у
Эйнштейна или у Оппенгеймера? Или у Жолио-Кюри?
   - Быть может, он таким и задуман? Ты же упомянул о программировании,  -
перебил я.
   -  Только  в  одном  смысле.  Моделируя,  они   учитывали   склонность,
призвание,  если  хотите.  Кстати,  я  не  мечтал  быть  гляциологом.  Это
получилось, в общем, случайно.
   - А если в нужную им модель они внесли и нужные им черты характера?
   - Кто? "Облака"? Эй-центр и Би-центр - единственное, что внесли  они  в
моделируемый  ими  мир,  в  отличие  от  земного.  Но  это  же   чистейшая
автоматика. А систему контроля, я убежден, придумали сами люди. И характер
им не придумывали: у них был свой. Так что и у моего двойника... -  Он  не
закончил.
   - По-моему, над этим стоит подумать,  -  сказал  я.  -  Твой  аналог  в
перспективе...
   - Нет, нет, - оборвал меня Зернов, - не сейчас. Не  будем  отвлекаться.
Твоя очередь, Юра. Ждем.
   Я рассказал со всеми подробностями об экзамене и последовавших  рейсах.
Реагировали по-разному. Зернова  больше  всего  заинтересовал  разговор  с
Бойлом, он все время перебивал и расспрашивал о деталях. Тольку и  Мартина
привлекали  главным  образом  действенные  или,  как   говорят   в   кино,
остросюжетные эпизоды.
   Смущавшую меня загадку первого рейса, когда я привез продукты в здание,
напоминавшее казарму или тюрьму, Зернов раз®яснил сразу:
   - Это же холодильник, Си-центр, от слова "колд" - "холод". Не в  чистом
виде рефрижератор, а еще и склад, запасец, так сказать, на черный день. Ты
правильно заметил в разговоре с Бойлом, что они не знают пределов мощности
своего пищевого завода, не уверены они и в проблеме его надежности. Отсюда
совершенно правильный вывод об экономическом  статус-кво,  о  стабильности
спроса  и  предложения,   о   сохранении   пониженной   платежеспособности
населения. С выводом Бойл согласился, но дополнений не сделал. Ну  а  если
завод остановлен, что тогда? Город  остается  без  хлеба  и  мяса,  деньги
обесцениваются,  горит  промышленность,  закрываются  банки,  а  население
частично вымирает от голода, частично превращается уже не в "диких",  а  в
дикарей. Думаешь, Корсон Бойл этого не понимает? Все понимает и учитывает.
Отсюда и холодильник с двухлетним запасом продуктов, и  зачатки  сельского
хозяйства, которое за эти два года уже может давать Городу хлеб и овощи.
   - Но ведь сельское хозяйство  запрещено  местным  законодательством,  -
возразил я.
   - Ты в этом уверен? А откуда, по-твоему, берется овес для лошадей?  Где
достают  его  конские  заводы?  А  ты  знаешь,  что  в  Городе  более  ста
предприятий извозного промысла и два десятка фирм, поставляющих  им  овес?
Где, по-твоему, они берут его? Твои грузовики развозят по Городу хлеб.  Но
хлеб не положишь на двухлетнее хранение в амбары - нужна мука.  Без  зерна
ее не получишь, без мельниц не смелешь. А почему, ты думаешь, не  караются
"дикие"? Официально они под запретом, но за последние годы не  предпринято
ни одной карательной экспедиции в лес.  Если  остановится  пищевой  завод,
"дикие" образуют основу будущего фермерского хозяйства. Этого тебе  Корсон
Бойл не сказал. А сказал ли  он  о  том,  чем  поддерживается  пресловутое
статус-кво? Сохранением цен? Кстати, цены  на  товары  не  сохраняются,  а
повышаются. Зато сокращается число едоков. Интересуешься, каким  способом?
А вспомни Мартина: с двух тысяч петушков будут ощипаны перья.  И  петушков
можно ощипывать ежегодно, поквартально, ежемесячно.
   Лицо Зернова побелело от ярости - таким я его еще не видел. Может, и  у
меня будет такое же, когда я смогу поставить к стенке Этьена и Шнелля?
   - Второй двигатель полицейского статус-кво, - продолжал Зернов,  -  это
искусственное торможение технического прогресса.
   Я вспомнил о замораживании изобретений в бюро патентов:  кажется,  даже
телеграф заморозили.
   - Только ли телеграф? - воскликнул Зернов с ноткой горечи;  ярость  уже
погасла. - Энергетическая база не расширяется, электроэнергия  поглощается
крупной промышленностью, а в домах жгут свечи и масленки,  как  при  Карле
Девятом.  Геологическая  разведка  не  ведется.  Недавно  еле-еле  вырвали
лицензию на производство бензина из горючих сланцев. И то лишь потому, что
это  процесс  длительный  и  дорогостоящий.  А  электромобили  заморозили.
Превосходный проект  двигателя  на  воздушно-металлических  аккумуляторах.
Энергоемкость в сто десять ватт-часов на килограмм веса.  Даже  у  нас  на
Земле изобретение стоящее, а здесь прямо-таки бесценное. Так нет -