альной -  встречал  знакомыми
нетесаными бревнами. А за рекой, за дорогой - что за наваждение! - паслись
коровы, белые, рыжие, пятнистые, с колокольчиками на шее,  с  надпиленными
рогами, меланхоличные, разомлевшие от жары. И уже совсем далеко  виднелась
темно-зеленая полоска леса, не похожего на здешние даже издали.
   И все-таки в пейзаже было что-то странное и чужое. Я сразу  понял  что:
не было следов человека и его дел. Ни телеграфных столбов вдоль дороги, ни
линии  высоковольтной  передачи,  ни  пастуха  с  подпасками,  ни  удочек,
закинутых над черными заводями, ни грузовиков на  дороге,  ни  путников  -
никого.
   Из коридора в поле вели ступеньки - деревянные,  щербатые,  потемневшие
от времени и дождей. Они противно скрипели под ногами. Я первым ступил  на
траву, побежал навстречу теплому ветерку и крикнул:
   - А ну сюда!
   И осекся. Зернов и Мартин уже сошли со щербатых  ступенек,  но  еще  не
видели, что и ступеньки, и розовая вуаль стены, и коридор за ней, и вообще
все, что могло хоть приблизительно напоминать покинутый нами завод, -  все
исчезло. Позади простиралось то же поле, и дорога, поворачивая прихотливой
петлей, ползла к горизонту с такой же полоской леса. Это было так страшно,
что я вскрикнул. Мартин потом  говорил,  что  у  меня  был  вид  человека,
узревшего привидение. Не знаю, как выглядел я, но у Мартина с Зерновым вид
был не лучше.
   - Трансформация  интерьера,  -  задумчиво  произнес  Зернов,  -  как  в
Сен-Дизье, - и замолчал.
   Мы не знали, радоваться нам или плакать. Радоваться идиллическому концу
нашего путешествия - а впрочем, конец ли это? - или плакать по  так  и  не
открытой тайне завода. Мы сидели на росистой траве и  молчали.  Не  помню,
сколько прошло - полчаса, час, не хотелось ни думать, ни говорить: слишком
резким был  переход  от  сверхпроходимости  и  невидимок  к  этой  зеленой
идиллии.
   Но Зернов оставался Зерновым; он посмотрел на часы и сказал:
   - А солнце-то бутафорское.
   Мы поглядели на солнце и ничего не поняли: солнце как солнце -  желтое,
пламенеющее, с белесым ореолом вокруг диска.
   - Я уже давно слежу за ним, - продолжал он. - Не сдвинулось ни на метр.
Висит, как люстра.
   - Как ты это заметил? - спросил я.
   - По тени. - Он указал на тоненькую тень от ножа  Мартина,  упиравшуюся
точно в стебель ромашки. - Как была, так и осталась.
   - А нож откуда?
   - Я воткнул, - подал голос Мартин. - Сидеть неудобно было - мешал.
   - А я еще обратил внимание на тень от ножа, - засмеялся Зернов. - Очень
уж точно она в ромашку пришлась. А потом  случайно  взглянул:  на  том  же
месте  лежит,  ни  на  миллиметр  не  сдвинулась.  -  Он  снова  засмеялся
беззаботно и весело, как будто его ничуточки не удивляло  ни  исчезновение
завода, ни загадочное поведение солнца.
   - Не понимаю, чему ты радуешься.
   - Ясности, Юрий, ясности. - Он вытащил из земли нож, щелкнул  тоненьким
лезвием. - Ничто не исчезло и не  растаяло.  И  никуда  мы  из  завода  не
выходили. Просто перешли в следующий цех сквозь очередную неправдоподобную
стену. И не наша вина, что этот цех оказался таким... обычным. И травка, и
коровки...
   - Тоже бутафорские?
   Я  не  включался  в  игру.  А   он   продолжал   с   этаким   гидовским
превосходством:
   - Почему  бутафорские?  Настоящие.  Только  солнце  иллюзорное,  а  все
остальное - и лужок, и буренки - вполне добротная модель. Даже  молока,  я
уверен, можно попробовать. Ну, кто умеет доить коров?
   Вызвался Мартин: приходилось у отца на ферме.
   Я с детства побаивался коров и не рискнул бы пройти  сквозь  стадо,  но
эти буренки так равнодушно встретили нас, что и  я  осмелел.  А  Мартин  и
совсем бесстрашно ощупывал набухшее вымя.
   - Давно не доены, - сказал он.
   Зернов не удивился:
   - Так и должно быть.
   Он по-прежнему говорил загадками, ничего толком не об®ясняя. Я так  ему
и сказал.
   - Не обижайся, - улыбнулся он.  -  Я  и  сам  еще  не  все  понимаю.  А
непрочными гипотезами бросаться не хочется.
   Мы  подошли  к  Мартину,  уже  попробовавшему  молока  от  флегматичной
пеструшки. Попробовали и мы,  благо  ведро  оказалось  под  боком,  словно
невидимые хозяева предвидели  и  такую  возможность.  И  молоко  оказалось
настоящим, вкусным, жирным и теплым - чудесное парное молоко от  ухоженной
коровы. Не хватало лишь  доброго  каравая  с  хрустящей  корочкой  сверху.
Вероятно, Мартин подумал о том же, потому что спросил:
   - А если нас продержат здесь не день и не два, что есть будем?
   - Думаю, и об этом позаботятся, - сказал Зернов.
   Он пристально всматривался в березовую рощицу поодаль  -  левитановский
холст, спроецированный в трехмерное пространство. Что-то похожее  на  стог
сена высилось на опушке.
   - Может быть, шалаш? - предположил Мартин.
   Но вблизи шалаш оказался погребом, старым,  но  прочным,  какие  строят
рачительные хозяева. Тяжелая,  почерневшая  от  времени  дверь  была  чуть
приоткрыта, а из щели несло сыростью. Мы распахнули ее, и к запаху сырости
присоединился запах винного погребка. Древние  ступеньки,  покрытые  сизой
плесенью, приглашали  спуститься.  "Сойдем?"  -  спросил  взгляд  Мартина.
"Сойдем", - кивнули  мы,  и  все  трое,  заинтригованные  новой  загадкой,
подошли к другой двери, уже под землей. Она тоже была  приоткрыта.  Мартин
чиркнул было спичкой, но Зернов остановил его:
   - Не надо. Там свет.
   Дверь открылась почти без усилий, пропустив нас в большой длинный зал с
низкими темными сводами.  Пять-шесть  свечей,  расставленных  где  попало,
слабо освещали часть каменной кладки, сырой земляной  пол  и  вдоль  стен,
одна на одну в три яруса, огромные смоляные  бочки.  В  тусклом,  неверном
свете чуть поблескивали медные краны, а над ними на крепких  днищах  бочек
белой масляной краской кто-то вывел порядковые  номера.  Видимо,  зал  был
чем-то вроде дегустаторской, если в бочках действительно "отдыхало"  вино.
Разные номера, разные индексы, разные вина. А между бочками темнел проход,
широкий и длинный.
   - Любопытно, что там в бочках? - спросил я.
   - Вино, - сказал Мартин.
   - Не убежден. Почему ты решил, что в бочках вино?
   - А что?
   - Все, что угодно: вода, спирт, масло.
   - Или вообще ничего нет, - добавил Зернов.
   Я постучал кулаком по днищу бочки. Ответил сухой и короткий звук.
   - Полна.
   - Теперь только попробовать содержимое, - облизнулся Мартин, -  и  спор
разрешен. Ну, кто пробовать будет?
   - Никто, - оборвал Зернов. -  Хватит  рискованных  экспериментов.  Меня
больше интересует, что над нами.
   - Как - что? - не понял Мартин. - Небо, трава, коровы.
   - Мне бы вашу уверенность, - усмехнулся Зернов и полез наверх.
   На последней ступеньке он остановился:
   - Готовы? - и открыл дверь.
   В погребе сразу стало светло. Мы с Мартином  переглянулись:  все,  мол,
ясно. Хоть и бутафорское солнце, но светить - светит! И коровы,  вероятно,
пасутся.



        28. ШАЛОСТИ СПЕКТРА

   Но не было ни коров, ни солнца. И сельского пейзажа не было. И свет был
не дневной.
   Мы снова оказались в гигантском цеху. Пылали  печи,  в  их  раскаленных
духовках можно было зажарить целого быка, не  заботясь  о  разделке  туши.
Длинные языки пламени лизали металлические решетки  заслонок,  а  за  ними
ухали и трещали, сверкая фейерверком искр, могучие  бревна,  срубленные  в
лесу каким-нибудь легендарным Полем Беньяном. Это пышное празднество  огня
освещало поистине лукуллово великолепие:  на  длинных  столах  у  печей  в
беспорядке  были  навалены  туши  баранов,  индейки,   цыплята,   рябчики,
куропатки. Разноцветными  грудами  высились  багряные,  плотные  помидоры,
пупырчатые огурцы, бело-зеленые головки цветной капусты,  золотистые  ядра
лука, заостренные столбики розовой моркови - чего только не  было  в  этой
овощной лавке! Да разве  только  овощной?  Белые  конусы  сахарных  голов,
слежавшиеся глыбы поваренной соли, зеленые бутыли с  растительным  маслом,
пузатые глиняные горшки со сметаной и молоком. А фрукты! Я нигде не  видал
такого множества отборнейших фруктов: красно-желтые  яблоки,  полированные
дыни, похожие на мячи для игры в регби, полосатые арбузы  -  только-только
из Астрахани, клубника в корзинках, груши, светящиеся,  как  электрические
лампочки...
   Когда-то я читал книгу, герой которой  проникал  в  висевшую  на  стене
картину. В какую картину мы попали - Рубенса или Снайдерса, - я  не  знал,
но ощущение ирреальности, искусственности не покидало меня. Казалось,  что
мы смотрим спектакль из жизни современников Гаргантюа и Пантагрюэля, когда
они, проголодавшись, с®едали по  барану  в  один  присест,  а  не  вертели
брезгливо бифштекс по-деревенски. Мы стояли у истоков  пира,  Пиршества  с
большой буквы, об искусстве которого давно забыли в нашем  суетливом  веке
столовых самообслуживания.
   - Ну и ну! - Мартин даже языком прищелкнул. - Жили же люди!
   Я машинально отметил, что он сказал "жили", а не "живут":  он  тоже  не
связывал эту кухню гурманов с нашими днями. Но откуда она  появилась  там,
где еще недавно бродили коровы по нескошенной траве и текла  обыкновенная,
а не молочная река, с илистыми, а не кисельными берегами? И почему  Зернов
догадался о предстоящей смене декораций в этом спектакле?
   - Почему? - усмехнулся он. -  Интуитивно.  Нас  никогда  не  возвращают
туда, где мы уже были.
   - Но дверь, - не сдавался  я,  -  это  же  не  красная  стена.  Она  не
расползлась и не растворилась. Мы вошли в нее с  пастбища  и  должны  были
туда же выйти.
   - В нашем трехмерном мире - да. Но  если  этот  огромный  цех  -  часть
четырехмерного пространства? Говоришь, дверь погреба - не  красная  стена.
Неверно. Красная стена - та же дверь, и не  надо  приписывать  ей  никаких
мистических свойств. Там, где  царствует  физика,  мистике  места  нет.  А
физические свойства четырехмерного мира предполагают и не такие парадоксы.
Можно дважды, трижды выходить через одну и ту же дверь, каждый раз попадая
в другое место. Я уверен, что территория завода по крайней мере  в  десять
раз больше, чем кажется. А голубой купол - только видимая нам  его  часть,
как для людей двухмерного мира  видимой  частью  куба  была  бы  одна  его
плоскость.
   Он замолчал, близоруко  всматриваясь  в  пестрое  великолепие  кухонных
столов. Потом взял со  стола  большую  желтую,  чуть  светящуюся  грушу  и
откусил, причмокнув от удовольствия. Мы с завистью посмотрели на него,  но
последовать ему не решились.
   - Одного не пойму, - сказал Мартин, - это же не наш, не земной завод  -
и вдруг кухня и винный погреб!
   Зернов отшвырнул огрызок груши.
   - Это же демонстрационный зал для проголодавшихся экскурсантов. Неужели
не ясно?
   -  Так  почему  здесь  все  в  сыром  виде?  "Облака"  не  моделировали
кафе-самообслуживания под вывеской "Вари сам!".
   - Значит,  лаборатория,  -  согласился  Зернов.  -  Последняя  проверка
готовой продукции.
   - А где лаборанты?
   - А мы с  тобой.  Груша  -  само  об®едение.  С  удовольствием  подпишу
приемо-сдаточный акт.
   Я часто не понимал Зернова: шутил ли он или  говорил  серьезно,  вот  и
сейчас он улыбался, но глаза неулыбчиво поблескивали.
   -  Дальше  потопаем?  -  подал  голос  Мартин,  которому  уже   надоело
гастрономическое изобилие зала.
   - Куда? - спросил я.
   Он показал в дальний угол: за столом с овощами, в  стороне  от  пышущих
жаром печей, виднелась тоже вполне земная деревянная дверца. Мартин нырнул
в нее  первым.  Я  пропустил  вперед  Зернова  и  замкнул  колонну.  Дверь
скрипнула позади, и все стихло. Я невольно  оглянулся  и  увидел  знакомую
красную "стену". Деревянной дверцы не было и в помине.
   - А ты ожидал другого?  -  услышал  я  насмешливый  вопрос  Зернова.  -
Представление продолжается. Новое действие - новый цех.
   То был совсем необычный цех, даже в сравнении с тем, что мы уже видели.
Мне  сразу  вспомнился  когда-то  виденный  итальянский  фильм   Антониони
"Красная пустыня". Он был сделан  в  цвете,  и  цвет  в  нем  являл  часть
режиссерского замысла. Сочные  и  яркие  краски,  чистые  пастельные  тона
создавали по желанию  режиссера  любую  иллюзию.  Цвет  господствовал  над
зрителем, подавлял и поражал его, заставлял смеяться и плакать, изумляться
и радоваться. Именно это смешанное чувство удивления и радости, ни  с  чем
не сравнимое чувство открытия нового мира, испытал я, оглядевшись вокруг.
   Впрочем, если быть точным, сперва  я  ничего  не  увидел.  Как  человек
воспринимает полярное сияние единым радужным колесом, прежде чем различить
в нем отдельные цвета, так и я увидал  мелькающий  перед  глазами  спектр.
Что-то похожее на холсты художников, которые принято хулить только за  то,
что они ничего не изображают, кроме игры красок и форм.  Или,  точнее,  на
то, что порой хочется  в  них  найти.  Присмотришься  -  и  вдруг  найдешь
какие-то заинтересовавшие тебя сочетания, и если есть  воображение,  можно
увидеть в них и свое, только тобой открытое. То вырвется из лазури моря  и
неба алопарусный фрегат гриновского Артура Грэя, то синяя  птица  призывно
махнет  крылом,  то  остров  Буян  блеснет   пряничными   куполами   своих
золотоглавых церквей. Воображение подскажет, а универсальный  индикатор  -
глаз уточнит нужную локальность цвета в бессмыслице линий и пятен.
   Он не подвел  меня  и  на  этот  раз,  мой  "универсальный  индикатор".
Мелькающий  спектр  распался  на  множество  цветных  линий:  спиралей   и
кохлеоид, синусоид и серпантин, словно прочерченных светом  фар  в  черном
воздухе ночного города. Все было ярко, разномасштабно и - да простят  меня
физики за это сравнение -  разнопространственно.  Все  эти  цветные  линии
выходили откуда-то из глубины зала, фактически возникая  в  тающей  дымке,
метались перед нами в яростном танце, вращались и расплывались  в  блеклые
пятна, застывали в стремительном движении, как бы воплощая  собой  смутный
образ текучего времени.
   Только пятна и линии - больше ничего не было в этом зале. Да  и  самого
зала не было. Высился гигантский аквариум без стенок и дна, параллелепипед
зеленой воды, вырезанный из океанской толщи, пространство,  сплетенное  из
цветных молний, в котором замерли в  изумлении  три  маленьких  человечка.
Величественная и унижающая картина!
   Неожиданно пестрая карусель молний резко замедлила бег.  Цветные  линии
стали сливаться, расширяться, принимать странную форму - лент не  лент,  а
каких-то цветных поясов. На поясах появилось множество черных  точек,  как
дырочек в перфоленте. И начался новый  самостоятельный  танец  точек.  Они
менялись местами, группировались, пропадали в темноте и  возникали  вновь,
словно  кто-то  пытался  сложить  из  черных  стеклянных  шариков  строгий
мозаичный рисунок. Он странно  повторялся,  этот  зародыш  рисунка:  точки
группировались через равные промежутки в одинаковые скопления.
   И вдруг кто-то смазал все, плеснув на абстрактный рисунок грязную  воду
из ведра, краски смешались и  растеклись,  а  потом  из  бесформицы  цвета
вырвались уже знакомые пояса и замелькали  перед  глазами,  вытягиваясь  в
строго выверенные ряды. И тут я совсем уже  перестал  понимать:  мимо  нас
текли цветными  струями  ленты  рекламных  этикеток.  "Молоко  сгущенное",
"пастеризованное", "повышенной жирности", "сладкое" и "порошковое". Головы
рыжих и черных коров, глазастые и рогатые, поворачивались к нам и фас и  в
профиль. Я сам покупал молоко с  такими  этикетками  в  лавчонке  напротив
нашего "Фото Фляш". И тушенку с веселым поросячьим пятачком,  и  вермут  с
пунцовым бокалом на этикетке, и сигареты с привычными земными названиями и
примелькавшимися рисунками на пачках. Почти у моего лица будто  выстрелила
и развернулась, устремляясь в глубину зала, лента  с  повторяющимися,  как
припев, словами: "кока-кола", "пепси-кола", "оранжад", "лимонад", и тут же
нагнали  ее,  сформировавшись  из  линий  и   пятен,   ленты,   такие   же
многоцветные, рекламирующие конфеты и  сыр,  вина  и  колбасу,  шоколад  и
мясные консервы.
   Приглядевшись, я заметил, что  возникавшие  ниоткуда  и  пропадавшие  в
никуда  ленты  содержали  не  только  рисованные  этикетки.  Реклама  сыра
материализовалась в сырные брикетики в цветной обертке, реклама конфет - в
гран-рон конфетных коробок, ленточки этикеток с серебряными  рыбками  -  в
жестяные струи коробок с сардинами. Танец красок с каждой минутой открывал
нам свои тайны. Я протянул руку к параду желтых консервных банок с  черной
надписью "Пиво": тайна их зарождения заинтриговала меня. И вдруг эта тайна
обернулась прямым вызовом  второму  закону  Ньютона.  На  протянутую  руку
тотчас же легла одна из этих летящих банок. Я повернул руку ладонью  вниз,
но  банка  не  упала  -   она   по-прежнему   давила   на   ладонь   своей
трехсотграммовой тяжестью. Я вопросительно  взглянул  на  Зернова,  а  тот
только рукой махнул: сам, мол, не понимаю. Я  легонько  подтолкнул  банку,
чтобы проверить, не прилипла ли. Она так же  легко  сорвалась  и  полетела
догонять свою ленту.
   Я даже удивиться не успел: новое чудо  возникало  в  сверкающей  пляске
красок и лент. Из  глубины  зала,  ритмично  подпрыгивая,  как  танцоры  в
летке-енке, быстро-быстро прямо на нас полз в воздухе розово-серый червяк.
Кто и для чего вдохнул жизнь в эту бесконечную связку сосисок, не знаю, но
она была живой и агрессивной. Изогнувшись подобием логарифмической кривой,
она наступала на Мартина. Тот стоял разинув рот, как  завороженный,  а  я,
испугавшись за него, схватил ее и дернул. И тут же выпустил, вскрикнув  от
боли в плечевом суставе.  Связка  рванула,  как  автомобиль,  несущийся  с
превышенной скоростью.
   Я пошевелил рукой - боль несусветная. Еле-еле протянул ее Мартину:
   - Дерни.
   Мартин дернул. Я вытерпел и  эту  боль.  Сустав  стал  на  место,  рука
опухла, но боль уже утихала.
   - Железные они, что ли? - сказал я сквозь зубы.
   - Такие же, как в любом гастрономе. - Зернов, не отрываясь,  следил  за
движением гирлянды: скачок - полметра, скачок - полметра. - Ухватись ты за
ленту конвейера, да еще так натянутую, как эта связка, - не слабее дернет.
   Мартин  предусмотрительно  отодвинулся,  уступая   дорогу   агрессивным
сосискам, а они уже исчезали в стене из струящегося  сурика.  Какие-нибудь
четверть часа назад эта "стена" была дверью,  ведущей  на  кухню,  набитую
всякой снедью, в которой я,  впрочем,  не  видел  сосисок,  а  сейчас  они
чудовищным червяком устремлялись на ту же кухню. Только на ту ли?  В  этом
дьявольском луна-парке можно было  сделать  два  шага,  переместившись  на
километр. Или  совсем  пропасть,  как  Мартин  в  соседстве  с  прыгающими
"мешками".
   Вы не верите в материализацию мыслей?  Я  поверил,  потому  что  Мартин
опять исчез. Человека не было: в красноватом воздухе висела только голова,
увенчивающая вместо тела тонкую огненную спираль.  Внутри  спирали  что-то
вспыхивало и переливалось, освещая голову без тела, а потом снова гасло, и
спираль казалась уже  обыкновенной  красной  ниткой,  которую  можно  было
дернуть и оборвать. Памятуя свой опыт с сосисками, я этого  не  сделал,  а
только растерянно спросил Зернова:
   - Опять дополнительный фактор?
   - Процесс же не остановлен, - отозвался он.
   - А голова? Опять телеинформация?
   - Болтуны! - взревела голова. - Да помогите же наконец!
   Из разведенного сурика к нам протянулась пятерня Мартина, за которую мы
и ухватились, рискуя вывихнуть сустав и ему. Что-то крепко держало  его  в
невидимом нам пространстве. А голова морщилась и ругалась:
   - Не пускает, собака!
   - А что это, Дон?
   - Черт его знает. Держит, и все.
   - Не унывай, старик, вытащим.
   - Давай-давай, ребята.
   Мы  и  "давали",  выигрывая  понемножку,  по  сантиметру,  но  все   же
выигрывая. Так "давали", что минуту спустя Мартин  выкатился  из  пустоты,
чуть не свалив нас на землю или,  вернее,  на  такой  же  красный,  как  и
"сте